«Черноморец» заключил арендное соглашение с московской «Родиной» по переходу защитника Артёма Воропаева. Артем Воропаев — воспитанник Академии Коноплёва, также играл за «Ладу», «Спартак-2». «Черноморец» заключил арендное соглашение с московской «Родиной» по переходу защитника Артёма Воропаева. Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной получен ой им в бою за Кишинёв. Воропаев вступил в бухарест огэ вариант 5. Ответы на ОГЭ по математике 2023 72 регион.
ФУТБОЛЬНЫЙ КЛУБ «РОДИНА-2»
| Читать "Собрание сочинений. Том 2" - Павленко Петр Андреевич - Страница 1 - ЛитМир Club | неверно (1) Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной, полученной им в бою за Кишинёв. |
| самое сложное предложение для диктанта | Главная» Новости» Захарьина огэ 2024. |
Войти на сайт
Вины не было, но она всё-таки просила у кого-то прощения и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя. Я читал в старых книгах о том, как шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Шорох листьев в воздухе казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной слышно, как прорастает трава. Я был, конечно, неправ. Нужно было время, чтобы слух, отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить очень чистые и точные звуки осенней земли. Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над чёрным лесистым краем. Была такая ночь.
Фонарь освещал колодец, старый клён под забором и растрёпанный ветром куст настурции. Я посмотрел на клён и увидел, как осторожно и медленно отделился от ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые я услышал шелест падающего листа - неясный звук, похожий на детский шёпот. Опасная профессия В погоне за интересными кадрами фотографы и кинооператоры часто переходят границу разумного риска. Не опасна, но почти невозможна в природе съёмка волков. Опасно снимать львов, очень опасно - тигров.
Нельзя сказать заранее, как поведёт себя медведь - этот сильный и, вопреки общему представлению , очень подвижный зверь. На Кавказе я нарушил небезызвестное правило: полез в гору, где паслась медведица с медвежатами. Расчёт был на то, что, мол, осень и мать уже не так ревниво оберегает потомство. Но я ошибся... При щелчке фотокамеры, запечатлевшейдвух малышей, дремавшая где-то поблизости мать кинулась ко мне, как торпеда. Я понимал: ни в коем случае нельзя бежать - зверь бросится вслед.
На месте оставшийся человек медведицу озадачил: она вдруг резко затормозила и, пристально поглядев на меня, кинулась за малышом. Снимая зверей, надо, во-первых, знать их повадки и, во-вторых, не лезть на рожон. Все животные, исключая разве что шатунов-медведей, стремятся избегать встреч с людьми. Анализируя все несчастья, видишь: беспечность человека спровоцировала нападение зверя. Издавна придуманы телеобъективы, чтобы снимать животных, не пугая их и не рискуя подвергнуться нападению, чаще всего - вынужденному. К тому же, непуганые животные, не подразумевающие о вашем присутствии, ведут себя естественно.
Большинство выразительных кадров добыто знанием и терпением, пониманием дистанции, нарушать которую неразумно и даже опасно. Путь к озеру Утренняя заря мало-помалу разгорается. Скоро луч солнца коснётся по-осеннему оголённых верхушек деревьев и позолотит блестящее зеркало озера. А неподалёку располагается озеро поменьше, причудливой формы и цвета: воде в нём не голубая, не зелёная, не тёмная, а буроватая. Говорят, что этот специфический оттенок объясняется особенностями состава местной почвы, слой которой устилает озёрное дно. Оба эти озера объединены под названием Боровых озёр, как в незапамятные времена окрестили их старожили здешних мест.
А к юго-востоку от Боровых озёр простираются гигантские болота. Это тоже бывшие озёра, зараставшие в течение десятилетий. В этот ранний час чудесной золотой осени мы движемся к озеру с пренеприятным названием - Поганому озеру. Поднялись мы давно, ещё до рассвета, и стали снаряжаться в дорогу. По совету сторожа, приютившего нас, мы взяли непромокаемые плащи, охотничьи сапоги-болотники, приготовили дорожную еду, чтобы не тратить время на разжигание костра, и двинулись в путь. Два часа пробирались мы к озеру, пытаясь отыскать удобные подходы.
Ценой сверхъестественных усилий мы преодолели заросли какого-то цепкого и колючего растения, затем полусгнившие трущобы, и впереди показался остров. Не добравшись до лесистого бугра, мы упали в заросли ландыша, и его правильные листья, как будто выровненные неведомым мастером, придавшим им геометрически точную форму, защелестели у наших лиц. В этих зарослях в течение получаса мы предавались покою. Поднимешь голову, а над тобой шумят верхушки сосен, упирающиеся в бледно-голубое небо, по которому движутся не тяжёлые, а по-летнему полувоздушные облачка-непоседы. Отдохнув среди ландышей, мы снова принялись искать таинственное озеро. Расположенное где-то рядом, оно было скрыто от нас густой порослью травы.
Едва Чичиков, пригнувшись, вступил в тёмные широкие сени, пристроенные кое-как, на него тотчас повеяло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже тёмную, с приспущенными шторами, чуть-чуть озарённую светом, не нисходящим с потолка, а восходящим к потолку из-под широкой щели, находящейся внизу двери. Распахнувши эту дверь, он наконец очутился в свету и был чрезмерно поражён представшим беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытьё полов и все вещи снесли сюда и нагромоздили как попало. На одном столе стоял даже сломанный стул и здесь же - часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил причудливую паутину. Тут же стоял прислонённый боком к стене шкаф со старинным серебром, почти исчезнувшим под слоем пыли, графинчиками и превосходным китайским фарфором, приобретённым бог весть когда.
На бюро, выложенном некогда прелестною перламутровою мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни жёлтенькие желобки, наполненные клеем, лежало превеликое множество всякой всячины: куча испещрённых мелким почерком бумажек, накрытых мраморым позеленевшим прессом с ручкой в виде яичка наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплёте с красным обрезом, лимон, весь ссохшийся, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка давно развалившихся кресел, рюмка с какой-то непривлекательной жидкостьб и тремя мухами, прикрытая письмом, кусочек где-то поднятой тряпки да два пера, испачканные чернилами. В довершение престранного интерьера по стенам было весьма тесно и бестолково навешано несколько картин. Тихий, по-летнему ясный рассвет. Первый луч солнца через неплотно притворённые ставни золотит изразцовую печь, свежевыкрашенные полы, недавно крашенные стены, увешанные картинками на темы из детских сказок. Какие только переливающиеся на солнце краски здесь не играли! На синем фоне оживали сиреневые принцессы, розовый принц снимал меч, спеша на помощь возлюбленной, голубизной светились деревья в зимнем инее, а рядом расцветал весенний ландыш.
А за окном набирает силу прелестный летний день. В распахнутое настежь старенькое оконце врывается росистая свежесть ранних цветов пионов, светлых и нежных.
Его рана, полученная в Кишиневе, постепенно заживала, словно под действием волшебного зелья. А следующая рана, случайно полученная после Бухареста, хотя...
Но сейчас мы, то есть я и наш корпус, уже в Венгрии.
Конференция проходила в Ялте 4—11 февраля 1945 г. И дежурить у меня, понятно? Чтобы, коли тебя нет, могли быстро найти. С завтрашнего утра, имей в виду. Незнакомый майор госбезопасности бегло задал ему несколько вопросов по-английски и отошел, по-видимому удовлетворенный, но тотчас же, отведя его в сторону, объяснил, что ему, Воропаеву, очевидно, особо важных дел не предстоит. Сначала дел было и впрямь немного.
Но вот в порт вошло несколько иностранных кораблей, и оживленные группы американских и английских моряков, сопровождаемые восхищенными мальчишками, появились на набережной. Гости были веселы. Земля фантастической России располагала их к нежности. Они охотно фотографировались с местными жителями, особенно с жительницами, провожая аплодисментами наиболее интересных. Набережная быстро заполнилась народом. Некоторые из гостей, знакомясь с достопримечательностями города, сразу же облюбовали единственный ресторанчик, приютившийся в бывшей парикмахерской.
Русский коктейль, смесь пива с водкой, вызывал всеобщее восхищение, нокаутируя даже таких, кто никогда не сдавал. Однако нужда в специальных переводчиках ни у кого не возникала до тех пор, пока не произошло несколько стычек между англичанами и американцами на почве дележа воинской славы. Едва помирив одну группу моряков и почти клятвенно обещая им вернуться немедленно для распития большого флакона виски, Воропаев ковылял к другой, где шел рискованный разговор о Дюнкерке, чести флага и о том, что англичане чаще всего сражаются языком. Воропаева поразила зыбкость дружеских отношений между моряками двух родственных союзных держав, а еще более — легкость, с какою каждая сторона искала поводов для размолвок. Со стороны казалось, что состояние дружбы угнетает и почти оскорбляет тех и других и что им естественно было бы чувствовать себя в разных лагерях. Англичане — даже при уличном знакомстве с ними — произвели на Воропаева впечатление людей, с искренним удивлением замечающих, что мир, кроме них, населен еще кем-то и что эти кто-то — люди.
Охотно веря тому, что русские храбры, норвежцы набожны, испанцы горячи, а бельгийцы рассудительны, — англичане никому не завидовали, считая себя выше всех. А американцы производили впечатление очень добродушных парней, ненавидевших только два народа в мире — японцев и англичан. От утомительных обязанностей не столько переводчика, сколько агента порядка Воропаев освободился неожиданным образом в один из ближайших дней. Уже твердо было известно, что приехали Сталин, Рузвельт и Черчилль. Рассказывали о каком-то мальчике, которому английский премьер подарил сигару. В один из вечеров Воропаеву позвонили, чтобы он незамедлительно выезжал в колхоз «Первомайский», где какой-то американец, посещая хату за хатой, опрашивает колхозников по какому-то невероятно идиотскому вопроснику.
Машина предоставлялась немедленно. Желание повидать своих первомайцев было так велико, что Воропаев выехал, не заходя в райком. Американец толкался у первомайцев с раннего утра, и к тому времени, когда подъехал Воропаев, был уже в том почти нечеловеческом состоянии, в котором могут пребывать только матерые, много озер выпившие пьяницы. Воропаев был почти убежден, что это какой-нибудь мелкий человечишко, и едва поверил визитной карточке, прочитав имя известного журналиста известнейшей во всем мире газеты. Считая, что в таком виде гостя вместе с его собственным переводчиком из бывших царских офицеров никуда нельзя одних отпустить, Воропаев приказал уложить приезжих у Огарновой, а сам отправился к Поднебеско. Они сразу приглянулись друг другу и разговорились.
Началось с того, что американец решил выяснить, что же такое в сущности советский строй, советские люди. Они заговорили о национальных характерах и национальных судьбах и в конце концов заспорили о демократии. Нет и не может быть другой демократии, краше американской. Я говорю серьезно. Я заинтересован в том, — и это совершенно уже бескорыстно, — чтобы убедить своих читателей, что вы — почти американцы, но чувствую, что этого сделать не смогу. Но мы изучаем мир сравнивая.
Конечно, мы — американцы — стопроцентная демократия. Все на нас похожее, все к нам приближающееся мы любим и уважаем, все далекое от нас — отвергаем. Не забывайте этого, если хотите нам понравиться. Ведь, кажется, нет другого народа, который бы так хотел быть похожим на вас, и, однако… — Что касается традиционной Англии, то нет на свете ничего беспринципнее, и мы, американцы, не слишком ее уважаем, и иной раз это чувство невольно переносится на весь народ… — Допустим, это объяснение.
Едва Чичиков, пригнувшись, вступил в тёмные широкие сени, пристроенные кое-как, на него тотчас повеяло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже тёмную, с приспущенными шторами, чуть-чуть озарённую светом, не нисходящим с потолка, а восходящим к потолку из-под широкой щели, находящейся внизу двери. Распахнувши эту дверь, он наконец очутился в свету и был чрезмерно поражён представшим беспорядком.
Казалось, как будто в доме происходило мытьё полов и все вещи снесли сюда и нагромоздили как попало. На одном столе стоял даже сломанный стул и здесь же - часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил причудливую паутину. Тут же стоял прислонённый боком к стене шкаф со старинным серебром, почти исчезнувшим под слоем пыли, графинчиками и превосходным китайским фарфором, приобретённым бог весть когда. На бюро, выложенном некогда прелестною перламутровою мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни жёлтенькие желобки, наполненные клеем, лежало превеликое множество всякой всячины: куча испещрённых мелким почерком бумажек, накрытых мраморым позеленевшим прессом с ручкой в виде яичка наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплёте с красным обрезом, лимон, весь ссохшийся, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка давно развалившихся кресел, рюмка с какой-то непривлекательной жидкостьб и тремя мухами, прикрытая письмом, кусочек где-то поднятой тряпки да два пера, испачканные чернилами. В довершение престранного интерьера по стенам было весьма тесно и бестолково навешано несколько картин. Гоголю Вспоминаю с неизъяснимой радостью свои детские года в старинном помещичьем доме в средней полосе России. Тихий, по-летнему ясный рассвет.
Первый луч солнца через неплотно притворённые ставни золотит изразцовую печь, свежевыкрашенные полы, недавно крашенные стены, увешанные картинками на темы из детских сказок. Какие только переливающиеся на солнце краски здесь не играли! На синем фоне оживали сиреневые принцессы, розовый принц снимал меч, спеша на помощь возлюбленной, голубизной светились деревья в зимнем инее, а рядом расцветал весенний ландыш. А за окном набирает силу прелестный летний день. В распахнутое настежь старенькое оконце врывается росистая свежесть ранних цветов пионов, светлых и нежных. Низенький домишко, сгорбившись, уходит, врастает в землю, а над ним по-прежнему буйно цветёт поздняя сирень, как будто торопится своей бело-лиловой роскошью прикрыть его убожество. По деревянным нешироким ступенькам балкончика, также прогнившего от времени и качающегося под ногами, спускаемся купаться к расположенной близ дома речонке.
Искупавшись, мы ложимся загорать неподалёку от зарослей прибрежного тростника. Через минуту-другую, задевая ветку густого орешника, растущего справа, ближе к песчаному склону, садится на деревце сорока-болтунья. О чём только она не трещит! Навстечу ей несётся звонкое щебетанье, и, нарастая, постепенно многоголосый птичий гомон наполняет расцвеченный по-летнему ярко сад. Насладившись купанием, мы возвращаемся назад. Стеклянная дверь, ведущая с террасы, приоткрыта. На столе в простом глиняном горшочке букетик искусно подобранных, только что сорванных, ещё не распустившихся цветов, а рядом, на белоснежной полотняной салфетке, тарелка мёду, над которым вьются с ровным гудением ярко-золотистые труженицы-пчёлки.
Как легко дышится ранним утром! Как долго помнится это ощущение счастья, которое испытываешь лишь в детстве! Величайшая святыня Заботами милого друга я получил из России небольшую шкатулку карельской берёзы, наполненную землёй. Я принадлежу к людям, любящим вещи, не стыдящимся чувств и не боящимся кривых усмешек. В молодости это простительно и понятно: в молодости мы хотим быть самоуверенными, разумными и жестокими - редко отвечать на обиду, владеть своим лицом, сдерживать дрожь сердечную. Но тягость лет побеждает, и строгая выдержанность чувств уже не кажется лучшим и главнейшим. Вот сейчас таков, как есть, я готов и могу преклонить колени перед коробочкой с русской землёй и сказать вслух, не боясь чужих ушей: "Я тебя люблю, земля, меня родившая, и признаю тебя моей величайшей святыней".
И никакая скептическая философия, никакой умный космополитизм не заставит меня устыдиться моей чувствительности, потому что руководит мною любовь, а она не подчинена разуму и расчёту. Земля в коробке высохла и превратилась в комочки бурой пыли. Я пересыпаю её заботливо и осторожно, чтобы не рассыпать зря по столу, и думаю о том, что из всех вещей человека земля всегда была и самой любимой, и близкой. Ибо прах ты - и в прах обратишься. Осоргину Роза Ранним утром, едва забрезжил рассвет, я возвращался в знакомые места нехожеными тропами. В дали, неясной и туманной, мне уже мерещилась картина родного села. Торопливо ступая по некошеной траве, я представлял, как подойду к своему дому, покосившемуся от древности, но по-прежнему приветливому и дорогому.
Мне хотелось поскорее увидеть с детства знакомую улицу, старый колодец, наш палисадник с кустами жасмина и роз. Погружённый в свои воспоминания, я незаметно приблизился к околице и, удивлённый, остановился в начале улицы.
ФУТБОЛЬНЫЙ КЛУБ «РОДИНА-2»
| «Черноморец» арендовал игрока «Родины» Артёма Воропаева | Главная» Новости» Вариант 1 огэ 2024 часть 2 прочитайте текст и выполните задания 2 3 аттракционов в цирковом. |
| Защитник «Родины» Воропаев перешел в «Черноморец» — Футбол — | ФСБ задержали 26-летнего жителя Бурятии, который собирался вступить в террористический отряд "Легион свободной России". |
| Самый трудный диктант по русскому языку - Научные работы на | (1) Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной, полученной им в бою за Кишинёв. |
| Вяхиревой из ГК «Ростов-Дон» предложили самый высокий заработок в мире за переход в «Бухарест» | ев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной полученной им в бою за Кишинёв. |
мне надо сложный диктант по русскому языку пожалуйста
неверно (1) Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной, полученной им в бою за Кишинёв. Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной получен ой им в бою за Кишинёв. Прочитайте текст и выполните задания 2,3 (1) Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной, полученной им в бою за Кишинёв. 20 б. необыкновен ые дни воропаев вступил в бухарест с ещё не зажившей раной получен ой им в бою за кишинёв. день был ярок и немного ветрен . он влетел в город на танке с разведчиками и потом остался один. ев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной полученной им в бою за Кишинёв.
Войти на сайт
Гости были веселы. Земля фантастической России располагала их к нежности. Они охотно фотографировались с местными жителями, особенно с жительницами, провожая аплодисментами наиболее интересных. Набережная быстро заполнилась народом. Некоторые из гостей, знакомясь с достопримечательностями города, сразу же облюбовали единственный ресторанчик, приютившийся в бывшей парикмахерской. Русский коктейль, смесь пива с водкой, вызывал всеобщее восхищение, нокаутируя даже таких, кто никогда не сдавал.
Однако нужда в специальных переводчиках ни у кого не возникала до тех пор, пока не произошло несколько стычек между англичанами и американцами на почве дележа воинской славы. Едва помирив одну группу моряков и почти клятвенно обещая им вернуться немедленно для распития большого флакона виски, Воропаев ковылял к другой, где шел рискованный разговор о Дюнкерке, чести флага и о том, что англичане чаще всего сражаются языком. Воропаева поразила зыбкость дружеских отношений между моряками двух родственных союзных держав, а еще более — легкость, с какою каждая сторона искала поводов для размолвок. Со стороны казалось, что состояние дружбы угнетает и почти оскорбляет тех и других и что им естественно было бы чувствовать себя в разных лагерях. Англичане — даже при уличном знакомстве с ними — произвели на Воропаева впечатление людей, с искренним удивлением замечающих, что мир, кроме них, населен еще кем-то и что эти кто-то — люди.
Охотно веря тому, что русские храбры, норвежцы набожны, испанцы горячи, а бельгийцы рассудительны, — англичане никому не завидовали, считая себя выше всех. А американцы производили впечатление очень добродушных парней, ненавидевших только два народа в мире — японцев и англичан. От утомительных обязанностей не столько переводчика, сколько агента порядка Воропаев освободился неожиданным образом в один из ближайших дней. Уже твердо было известно, что приехали Сталин, Рузвельт и Черчилль. Рассказывали о каком-то мальчике, которому английский премьер подарил сигару.
В один из вечеров Воропаеву позвонили, чтобы он незамедлительно выезжал в колхоз «Первомайский», где какой-то американец, посещая хату за хатой, опрашивает колхозников по какому-то невероятно идиотскому вопроснику. Машина предоставлялась немедленно. Желание повидать своих первомайцев было так велико, что Воропаев выехал, не заходя в райком. Американец толкался у первомайцев с раннего утра, и к тому времени, когда подъехал Воропаев, был уже в том почти нечеловеческом состоянии, в котором могут пребывать только матерые, много озер выпившие пьяницы. Воропаев был почти убежден, что это какой-нибудь мелкий человечишко, и едва поверил визитной карточке, прочитав имя известного журналиста известнейшей во всем мире газеты.
Считая, что в таком виде гостя вместе с его собственным переводчиком из бывших царских офицеров никуда нельзя одних отпустить, Воропаев приказал уложить приезжих у Огарновой, а сам отправился к Поднебеско. Они сразу приглянулись друг другу и разговорились. Началось с того, что американец решил выяснить, что же такое в сущности советский строй, советские люди. Они заговорили о национальных характерах и национальных судьбах и в конце концов заспорили о демократии. Нет и не может быть другой демократии, краше американской.
Я говорю серьезно. Я заинтересован в том, — и это совершенно уже бескорыстно, — чтобы убедить своих читателей, что вы — почти американцы, но чувствую, что этого сделать не смогу. Но мы изучаем мир сравнивая. Конечно, мы — американцы — стопроцентная демократия. Все на нас похожее, все к нам приближающееся мы любим и уважаем, все далекое от нас — отвергаем.
Не забывайте этого, если хотите нам понравиться. Ведь, кажется, нет другого народа, который бы так хотел быть похожим на вас, и, однако… — Что касается традиционной Англии, то нет на свете ничего беспринципнее, и мы, американцы, не слишком ее уважаем, и иной раз это чувство невольно переносится на весь народ… — Допустим, это объяснение. Но в таком случае, что у вас общего с китайцами? Если говорить о так называемых душах народа, то вы и китайцы — души и разного цвета и разных измерений. Американец захохотал.
Повезите меня куда-нибудь, где можно спокойно выпить. Кстати, я отделаюсь от своего-переводчика. Воропаев решил свезти американца к Широкогорову. Как и предполагал Воропаев, старик оказался очень недоволен появлением иностранца. Но все пошло очень прилично.
Он тогда едва держался на ногах, голова кружилась, и холодели пальцы рук - до того утомился он в течение дня, ибо говорил часами на площадаях, в казармах и даже с амвона церкви, куда был внесён на руках. Он говорил о России и славянах, будто ему было не меньше тысячи лет.
И невольно мысли Воропаева вернулись к тому дому, у порога которого он сидел. В сущности, лучше этого дома ничего не могло быть. Ремонт удалось бы сделать, наверное, в кредит.
Воропаев попробовал представить свою жизнь в этом доме. Он представил, как привезет сюда сына, белобрысого, худенького северянина, как расставит на полках книги, плесневеющие в ящиках — чорт их возьми! Конечно, не ушедшим от жизни пенсионером намерен он был обосноваться здесь, — да ведь бездомному нужно прежде всего гнездо. Но тут одна нечаянная маленькая мысль опередила те главные мысли, которые одни занимали его сейчас. Мысль эта была о молоке. Конечно, тут это несложно организовать, — мелькнула другая мысль.
Открытие было пропастью, в которую обрушились все его планы. Молоко молоком, но как же Сережа в эдакую даль будет ходить в школу? Да не летом, а в зимние ветреные месяцы? Ну, а кто же им будет готовить, ведь столовой не обойдешься, и где она, к чорту, эта столовая, где-нибудь у самого моря? А чем топить? И кто же будет всем этим заниматься?
И ему сразу стало ясно, что инвалид с одной ногой — не хозяин и что ему, Воропаеву, не жить в своем доме. Да если бы даже встала из могилы жена Варя, мать Сергея, та, которая все могла и все умела, то и тогда не получилось бы тут, пожалуй, никакой жизни, потому что у Вари, хоть она была и поближе к земле, чем Александра Ивановна, все равно не было уменья жить вдали от того, что называется почему-то цивилизацией и заключается главным образом в теплой уборной, электричестве, центральном отоплении и газовой ванне. В сорок три года, потеряв на войне много сил, трудновато начинать новую жизнь на развалинах чьей-то чужой. Воропаев покопался в рюкзаке, достал флягу и залпом выпил два колпачка водки. Не будет здесь хорошей жизни. Приглашать молодую женщину, родившуюся в городе и сформированную городом, в захолустье, на разведение кур и на ужение рыбы!..
Да нет, ерунда! Но что поделать, если всю жизнь он мечтал жить у моря и был уверен, что такая жизнь и есть выражение наивысшего счастья! И вдруг почувствовать, как эта мечта повлекла его сюда на позор и стыд? Коренной сибиряк, Воропаев впервые увидел море, уже будучи взрослым, — в Астрахани, у Кирова. Оно сразу пленило его, как существо живое, одухотворенное, с которым можно навеки связать свою судьбу. Жизнь шла, однако, другими путями Комсомольские годы прошли в астраханских степях, потом, уже коммунистом, став командиром, он сторожил границу на Амуре, строил Комсомольск.
Армия стала его домом на добрую половину жизни, а полки, дивизии и корпуса — теми селами и городами, с воспоминанием о которых связывались его представления о климате, пейзаже и условиях быта. Чтобы рассказать о Памире или Кулундинской степи, он сначала должен был вспомнить, что это страничка полковой истории. Хасан, Халхингол, север Финляндии тоже запомнились больше именами товарищей и боевыми операциями, чем общим обликом жизни. И одно лишь море нежило его воображение картинами покоя и полного счастья, которых всегда немножко нехватало его беспокойной натуре. Наконец-то море это было рядом, но, оказывается, — его могло и не быть. Воропаев был выброшен на морской берег, как затонувший корабль.
Несколькими часами позднее он вошел в кабинет Корытова. Тот задумчиво стоял у карты СССР, размечая линию фронта. Будущие миллионеры, брат. Через два года они бы тебе такую хату воздвигли — ой-ой-ой!.. Слышал сводку? Воропаев, не перебивая и не поддакивая, старался молчанием подчеркнуть свое полное равнодушие к жилищной проблеме.
А что народ ее у тебя не слыхал — это очень обидно, — сказал он жестко. Смотри, пожалуйста, какой любитель народа! Одер — здоровая река? Не найду. Меня, брат, твой отдельный человек не интересует, — сказал Корытов, отходя от карты и надвигаясь на Воропаева с явным намерением дать и выиграть словесный бой. Я люблю обобщать.
Меня не интересует, если твои мысли — только твои. Как это тебя не интересует отдельный человек? В таком случае тебя, что же, и Стаханов не интересует, ибо хотя стахановцев много, но Стаханов один. Тут тебе не дискуссионный клуб. Не увлекайся, пожалуйста. Конечно, говоришь ты, таких, как Воропаев, тысячи, и потому он — Воропаев — не может меня, то есть тебя, интересовать в меру своей одной, тысячной ценности.
Людей ты берешь оптом, — поштучно их нет смысла изучать. А ведь это глупо, Корытов, тут, брат, даже и не пахнет марксизмом. Ему хотелось поговорить, но Корытов сухо прервал его: — Об этом мы в другой раз побеседуем. Говори, зачем пришел. Нахмурившись, чтобы придать лицу значительное выражение, Корытов сел в свое кресло. Ну что ж, я рад.
Не нам, брат, с тобой, старым партийным работникам, на этих дачах жить, не наша это профессия. Пускай другие живут, — и, приметив несогласие на лице Воропаева, воскликнул с искренним удивлением: — Да на что тебе дача? Лучше взять тебе хорошую квартирку, близ моря, у набережной. Нет, правильно, честно ты поступил. Ну вот, давай и договоримся. Кем хочешь?
Пропагандистом, инструктором? На все согласен. А то выдумал — дом ему. Полковник, начальник политотдела корпуса, шесть орденов, печатные труды. Корытов быстро, без единой ошибки выбирал из памяти анкетные данные о Воропаеве, и тот должен был невольно признать, что у секретаря отличная память. Но сначала устрой жилье.
Это мое непременное условие. Безмолвно вошла Лена. Ключи от общежития у тебя, Леночка? Надо койку устроить товарищу Воропаеву. Что за чепуха, какую такую койку? Ты мне дай квартиру, вот ту самую, близ моря, на набережной, я же ребенка должен привезти, пойми ты наконец.
И сам до чорта болен. Приморская, восемь, квартира одиннадцать, — свою отдаю, понял? Лучшей квартиры в городе нет. Ну, а все-таки жить пока что придется тебе в общежитии, понял? В квартире твоей нет ни одного стекла, ни одной рамы, печи сломаны. Куда бы нам его поместить?
Вот пускай мирошинскую комнату и занимает. Ключи у тебя? Воропаеву всего дня на три, а там видно будет. Я тебе дам три колхоза, побудь там с неделю, поговори с людьми, помоги им. А с обкомом я насчет тебя сам договорюсь. У нас все так живут.
Крутимся, как карусель. Ну иди, Леночка. Они остались вдвоем. Там у тебя адъютанты, автомобили, телефоны. Приказал — сделали. А у нас здесь, в тылу, в побитых местах, — чистое горе.
Вот я тебя командирую за двадцать пять километров, а машины у меня нет, и телефона тоже нет, и почта только два раза в неделю пешком ходит. Вид у Корытова был страдальческий, точно он хвастался трудностями, преодолеть которых не мог. Ты собери-ка людей, отбери из них лучших, обопрись на них. Об этом я и хотел с тобой поговорить. Ты мне, друг, должен организовать у нас в районе черкасовское движение. Дворец тебе тогда дадим, ей-богу, — с шутливой пренебрежительностью взмахнул рукой Корытов.
Я знаю Черкасову, я с ней помногу беседовал и понимаю, откуда и как у нее появилась идея движения. Ты помнишь, с чего она начала — с дома сержанта Павлова, с этого знаменитого сталинградского дома-легенды. И знаешь, почему? Потому что, откровенно говоря, боялась, что понаедут новые люди и в суматохе не вспомнят о знаменитом доме, и погибнет слава, забудется подвиг. Ей захотелось поначалу собственно не город восстановить, а только один этот дом — во имя самолюбия.
Чего сегодня так поздно? И самое удивительное, что наибольшее впечатление на мать произвел рассказ Лены о Воропаеве, и она несколько раз переспросила, какой он из себя, стар или нет, а потом долго вздыхала и шопотом бранилась: — Понаедут на нашу голову.
Тот с орденами, тот с костылями… О, господи! А Леночка села штопать чулки. Покончив с ними, она вынула из сундучка дочкину фуфайку, которая также нуждалась в ремонте и которую она еще утром спрятала от матери, чтобы та не портила себе глаз починкой. Она работала, изредка поддакивая матери. Им во всем первый черед, не откажешь. Как начнут дома разбирать… — Да это уж так, — равнодушно согласилась Лена. А то придет такой вот безногий и выселит, что ты думаешь.
И не знай тогда, что делать! А что хате ремонт нужен, так это неважно, год-два продержимся… Ты скажи Корытову, не стесняйся. Заштопав трусы и сорочку, на которой штопка шла уже по третьему разу, она воткнула иглу в обои, дунула на огонь и свернулась на сундуке, накрывшись одеялом. И как только она успокоилась и стала посапывать, поднялась старуха. Она вставала грузно, что-то шепча, чем-то шурша, как раздраженная мышь, укрыла потеплей внучку и, взяв клеенчатую сумку и две стеклянные банки, вышла наружу и там уже зевнула с такой неожиданной силой, что Лена и Танечка на одну секунду проснулись, прислушиваясь, что будет дальше. Этой ночью, видно, ночи как не бывало. Переселенцы не засыпали.
Они въезжали в новую жизнь. Те, кто уже успели получить жилье, "кормили и убирали скотину, приводили в порядок дворы, а еще не получившие назойливо ходили следом за председателем. Хозяйки сидели на земле в очереди перед еще закрытой лавкой сельпо, рассказывая истории своего путешествия. Ребята поддерживали костры. Воропаев спал у того крайнего костра, где он присел ночью, и старуха, мать Лены, идя в сельпо, сразу его узнала по описанию дочери. Первые лучи солнца уже шмыгали по лицу Воропаева, ему снилось, что он спит под ласковое мурлыканье котят. Не хотелось просыпаться, чтоб не обмануть себя.
Но его грубо пошевелили. Незнакомая старуха стояла возле. А сам Корытов тут. Он никак не мог понять, кто она, эта старуха, но догадался, что она толкует о столовой райкома. Наскоро заправив протез и взвалив на плечи рюкзак, он легко поднялся под взглядами женщин и ребятишек, будто ему было двадцать лет и это не он лечился когда-то в Кисловодске от болезни сердца, не он леживал в жестоком астраханском тифу при Кирове, не он брал штурмом Яссы, не его валил кашель туберкулеза. За последнее время у него всего стало меньше, кроме годов, но сейчас он как раз и не чувствовал их оскорбительной тяжести. Бремя невзгод, которыми стали многие из его воспоминаний, тоже не беспокоило его в этот ранний, ласково-теплый час, среди чужих, незнакомых людей, так же, как и он, начинающих новую жизнь.
Почти сейчас же он увидел Корытова, рассказывавшего переселенцам о здешних перспективах. Лицо секретаря не выразило особой радости, когда Воропаев приблизился и стал внимательно, с трудом сдерживая кашель, слушать его. Закончив о перспективах, Корытов начал было о реальных возможностях, но, точно вдруг что-то вспомнив, остановился и голосом скорее раздраженным, чем внимательным, сказал, полуглядя на Воропаева: — Пошел бы ты к ним счетоводом, полковник. Комнату тебе дадут хоть сейчас, а заведешь семью, так со временем они и хату тебе поставят. Колхозники оглянулись на Воропаева. Председатель колхоза, Стойко, тот самый высокий статный парень с пустым левым рукавом, по привычке стал смирно. Ему никто не ответил.
Корытов, не уговаривая, спокойно перешел к теме местных возможностей и, судя по тому старанию, с каким он останавливался на каждой мелочи, намерен был не скоро закончить. Но слово «сводка», вырвавшееся у Воропаева, взбудоражило аудиторию. Народ зашептался и слушал Корытова не очень внимательно. И, сам еще не зная зачем, скорее всего чтобы остаться наедине с собою, зашагал в горы. Солнце просушивало ночные туманы, расстеленные, как мокрая пряжа, на южных склонах гор. Тут были всяческие туманы, всех типов и всех расцветок. Были крепкие, плотные, как войлок, были редкие, сквозные, как пряди, были похожие на подбитых белых гусей.
Сырой пух облаков, в клочья растерзанных ветром где-то высоко над горами, стоял в воздухе, отделяя море от гор живою занавесью. А море лежало сине-лиловым, небрежно отлакированным подносом с неровной, как бы мятой поверхностью. На подносе что-то торчало — не то корабль, не то сгусток тени. Потоки душистой хвои, тяжелые, медовые ручьи чебреца и полыни, струи студено пахнущей мяты и клевера бежали вниз, резвясь на утреннем солнце. И хотя время года совершенно исключало возможность цветения трав — их запахи были несомненны. Пусть это было воспоминанием, что из того! Запахи были.
Благодаря им Воропаев шел, почти не замечая подъема. Городишко остался позади. На развалинах кирпичного дома, окруженных обломками кое-где уцелевшего сада, среди кособоких глициний, напоминающих сейчас засохших змей, Воропаев присел позавтракать. По сути дела, он не ел со вчерашнего полудня. Хлеб у него сохранился еще из Москвы, а сардины были португальские, трофейные, финский нож с рукояткой из ноги дикой козули тоже был трофейный. Город был виден от края до края, по обе стороны его на добрый десяток километров раскрылось побережье, сейчас хорошо освещенное боковым солнцем. Горы же все время были почему-то в тени, будто солнце не приставало к ним или обходило их стороной.
Беда лишь в том, что в этих домах нет света, их нечем отопить и они далеко от города. Он стал от нечего делать присматриваться к стенам, его случайно приютившим. Дом до своей гибели был, очевидно, небольшим — из четырех комнат с кухней «То, что мне надо! Раз-два-три… двадцать шесть деревьев». Водопроводный кран торчал во дворе, рядом с балконом, на столбах мотались обрывки проводов. Значит, было и электричество. Грейдерная дорога вздымалась вверх, почти касаясь участка.
Дрова можно подвезти к самому дому». Воропаев повернулся на камне, чтобы лучше осмотреть остатки здания. Не существовало ни крыши, ни оконных рам, ни дверей, ни полов. Все, что способно было гореть, сгорело, оставшееся не стоило ни гроша. Но участок в форме неправильного треугольника был превосходный. Остатки невысокого каменного забора пунктиром указывали витиеватые границы усадьбы. Слева — глубокий овраг.
Справа и перед домом — виноградники, слева — шиферные холмы. Прутиком на земле Воропаев подсчитал приблизительное количество кирпичей, нужных для воссоздания дома. Нечего было и мечтать. А между тем лучшего участка, он понимал, ему нигде не найти, если, конечно, этот свободен. Но, судя по всему, хозяин давно уже разделил судьбу своего дома. Нет, участок первоклассный, что и говорить. Беда лишь в том, что это была чудесная и вместе с тем совершенно бесполезная находка.
Хозяин-одиночка ни при каких условиях не справился бы с восстановлением этой усадьбы. Воропаев стал присматриваться к колхозу, дома которого, окруженные садами и виноградниками, отлично были видны отсюда. До войны к западу от колхоза, по берегам овражистой горной реки, тянулось два ряда домов, принадлежавших частным лицам. Несколько тополей, ободранных, как молодые петухи, да железная ограда вокруг пожарища торчали на том же месте, где были когда-то дачи. Война пожирала хорошие, большие дома, оставив целыми все жалкие, отживающие, словно отныне человеку предлагалось довольствоваться лишь малым. И невольно мысли Воропаева вернулись к тому дому, у порога которого он сидел. В сущности, лучше этого дома ничего не могло быть.
Ремонт удалось бы сделать, наверное, в кредит. Воропаев попробовал представить свою жизнь в этом доме. Он представил, как привезет сюда сына, белобрысого, худенького северянина, как расставит на полках книги, плесневеющие в ящиках — чорт их возьми! Конечно, не ушедшим от жизни пенсионером намерен он был обосноваться здесь, — да ведь бездомному нужно прежде всего гнездо. Но тут одна нечаянная маленькая мысль опередила те главные мысли, которые одни занимали его сейчас. Мысль эта была о молоке. Конечно, тут это несложно организовать, — мелькнула другая мысль.
Открытие было пропастью, в которую обрушились все его планы. Молоко молоком, но как же Сережа в эдакую даль будет ходить в школу? Да не летом, а в зимние ветреные месяцы? Ну, а кто же им будет готовить, ведь столовой не обойдешься, и где она, к чорту, эта столовая, где-нибудь у самого моря? А чем топить? И кто же будет всем этим заниматься? И ему сразу стало ясно, что инвалид с одной ногой — не хозяин и что ему, Воропаеву, не жить в своем доме.
Да если бы даже встала из могилы жена Варя, мать Сергея, та, которая все могла и все умела, то и тогда не получилось бы тут, пожалуй, никакой жизни, потому что у Вари, хоть она была и поближе к земле, чем Александра Ивановна, все равно не было уменья жить вдали от того, что называется почему-то цивилизацией и заключается главным образом в теплой уборной, электричестве, центральном отоплении и газовой ванне. В сорок три года, потеряв на войне много сил, трудновато начинать новую жизнь на развалинах чьей-то чужой. Воропаев покопался в рюкзаке, достал флягу и залпом выпил два колпачка водки. Не будет здесь хорошей жизни.
«Черноморец» арендовал игрока «Родины» Артёма Воропаева
Воропаев вступил в Бухарест с ещё (не)зажившей раной получе(н,нн)ой им в бою за Кишинёв. Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной, полученной им в бою за Кишинёв. В данном тексте содержится описание Воропаева, который приехал в Бухарест с раной, полученной в бою за Кишинев. Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной получен ой им в бою за Кишинёв. (1) Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной, полученной им в бою за Кишинёв.
Конец фашистов близок. Наши войска вступили в Бухарест
Артем Воропаев — воспитанник Академии Коноплёва, также играл за «Ладу», «Спартак-2». Главная» Новости» Вариант 1 огэ 2024 часть 2 прочитайте текст и выполните задания 2 3 аттракционов в цирковом. Прочитайте текст и выполните задания 2,3 (1) Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной, полученной им в бою за Кишинёв.
мне надо сложный диктант по русскому языку пожалуйста
Желаем провести как можно больше ярких матчей в составе команды и показать себя с наилучшей стороны», — сообщает пресс-служба клуба. Воропаев является воспитанником Академии Коноплёва, откуда перебрался в тольяттинскую «Ладу». Затем был арендован молодёжным «Спартаком», за который выступал в юношеской Лиге чемпионов.
Осенью же 1941 года, в Новгороде, сказал Воропаеву, тогда батальонному комиссару, тяжело раненный инженер: — Запомните на всякий случай, товарищ комиссар, превосходную заповедь Сенеки: «Человек несчастен постольку, поскольку он сам в этом убежден».
Воропаев тогда спросил: — Значит, по-вашему, и храбрость — постольку-поскольку? Каждый становится тем, чем ему легче стать. Зимой того же 1941 года Лев Михайлович Доватор, беседуя с Воропаевым, сказал примерно то же самое: — Трусость лечится просто: нужно уверить труса, что он человек храбрый.
Как уверили — спокойно ему доверяйте. Храбрость — это до конца осознанная ответственность. Спустя год, в подземном керченском госпитале, только что раненный осколком бомбы хирург Лункевич говорил раненому Воропаеву, приготовленному для операции по поводу сложного ранения в грудь: — Слушайте, комиссар: боль легко перенести, если не увеличивать ее мыслью о ней.
Ободряете себя, говорите: это ничего, это сейчас пройдет! Вы увидите, как боль отхлынет. Врач ответил: — Но я же не боюсь за вас, а между тем вы очень тяжело ранены.
Бремя невзгод, которыми стали многие из его воспоминаний, тоже не беспокоило его в этот ранний, ласково-теплый час, среди чужих, незнакомых людей, так же, как и он, начинающих новую жизнь. Почти сейчас же он увидел Корытова, рассказывавшего переселенцам о здешних перспективах. Лицо секретаря не выразило особой радости, когда Воропаев приблизился и стал внимательно, с трудом сдерживая кашель, слушать его. Закончив о перспективах, Корытов начал было о реальных возможностях, но, точно вдруг что-то вспомнив, остановился и голосом скорее раздраженным, чем внимательным, сказал, полуглядя на Воропаева: — Пошел бы ты к ним счетоводом, полковник. Комнату тебе дадут хоть сейчас, а заведешь семью, так со временем они и хату тебе поставят. Колхозники оглянулись на Воропаева. Председатель колхоза, Стойко, тот самый высокий статный парень с пустым левым рукавом, по привычке стал смирно.
Ему никто не ответил. Корытов, не уговаривая, спокойно перешел к теме местных возможностей и, судя по тому старанию, с каким он останавливался на каждой мелочи, намерен был не скоро закончить. Но слово «сводка», вырвавшееся у Воропаева, взбудоражило аудиторию. Народ зашептался и слушал Корытова не очень внимательно. И, сам еще не зная зачем, скорее всего чтобы остаться наедине с собою, зашагал в горы. Солнце просушивало ночные туманы, расстеленные, как мокрая пряжа, на южных склонах гор. Тут были всяческие туманы, всех типов и всех расцветок.
Были крепкие, плотные, как войлок, были редкие, сквозные, как пряди, были похожие на подбитых белых гусей. Сырой пух облаков, в клочья растерзанных ветром где-то высоко над горами, стоял в воздухе, отделяя море от гор живою занавесью. А море лежало сине-лиловым, небрежно отлакированным подносом с неровной, как бы мятой поверхностью. На подносе что-то торчало — не то корабль, не то сгусток тени. Потоки душистой хвои, тяжелые, медовые ручьи чебреца и полыни, струи студено пахнущей мяты и клевера бежали вниз, резвясь на утреннем солнце. И хотя время года совершенно исключало возможность цветения трав — их запахи были несомненны. Пусть это было воспоминанием, что из того!
Запахи были. Благодаря им Воропаев шел, почти не замечая подъема. Городишко остался позади. На развалинах кирпичного дома, окруженных обломками кое-где уцелевшего сада, среди кособоких глициний, напоминающих сейчас засохших змей, Воропаев присел позавтракать. По сути дела, он не ел со вчерашнего полудня. Хлеб у него сохранился еще из Москвы, а сардины были португальские, трофейные, финский нож с рукояткой из ноги дикой козули тоже был трофейный. Город был виден от края до края, по обе стороны его на добрый десяток километров раскрылось побережье, сейчас хорошо освещенное боковым солнцем.
Горы же все время были почему-то в тени, будто солнце не приставало к ним или обходило их стороной. Беда лишь в том, что в этих домах нет света, их нечем отопить и они далеко от города. Он стал от нечего делать присматриваться к стенам, его случайно приютившим. Дом до своей гибели был, очевидно, небольшим — из четырех комнат с кухней «То, что мне надо! Раз-два-три… двадцать шесть деревьев». Водопроводный кран торчал во дворе, рядом с балконом, на столбах мотались обрывки проводов. Значит, было и электричество.
Грейдерная дорога вздымалась вверх, почти касаясь участка. Дрова можно подвезти к самому дому». Воропаев повернулся на камне, чтобы лучше осмотреть остатки здания. Не существовало ни крыши, ни оконных рам, ни дверей, ни полов. Все, что способно было гореть, сгорело, оставшееся не стоило ни гроша. Но участок в форме неправильного треугольника был превосходный. Остатки невысокого каменного забора пунктиром указывали витиеватые границы усадьбы.
Слева — глубокий овраг. Справа и перед домом — виноградники, слева — шиферные холмы. Прутиком на земле Воропаев подсчитал приблизительное количество кирпичей, нужных для воссоздания дома. Нечего было и мечтать. А между тем лучшего участка, он понимал, ему нигде не найти, если, конечно, этот свободен. Но, судя по всему, хозяин давно уже разделил судьбу своего дома. Нет, участок первоклассный, что и говорить.
Беда лишь в том, что это была чудесная и вместе с тем совершенно бесполезная находка. Хозяин-одиночка ни при каких условиях не справился бы с восстановлением этой усадьбы. Воропаев стал присматриваться к колхозу, дома которого, окруженные садами и виноградниками, отлично были видны отсюда. До войны к западу от колхоза, по берегам овражистой горной реки, тянулось два ряда домов, принадлежавших частным лицам. Несколько тополей, ободранных, как молодые петухи, да железная ограда вокруг пожарища торчали на том же месте, где были когда-то дачи. Война пожирала хорошие, большие дома, оставив целыми все жалкие, отживающие, словно отныне человеку предлагалось довольствоваться лишь малым. И невольно мысли Воропаева вернулись к тому дому, у порога которого он сидел.
В сущности, лучше этого дома ничего не могло быть. Ремонт удалось бы сделать, наверное, в кредит. Воропаев попробовал представить свою жизнь в этом доме. Он представил, как привезет сюда сына, белобрысого, худенького северянина, как расставит на полках книги, плесневеющие в ящиках — чорт их возьми! Конечно, не ушедшим от жизни пенсионером намерен он был обосноваться здесь, — да ведь бездомному нужно прежде всего гнездо. Но тут одна нечаянная маленькая мысль опередила те главные мысли, которые одни занимали его сейчас. Мысль эта была о молоке.
Конечно, тут это несложно организовать, — мелькнула другая мысль. Открытие было пропастью, в которую обрушились все его планы. Молоко молоком, но как же Сережа в эдакую даль будет ходить в школу? Да не летом, а в зимние ветреные месяцы? Ну, а кто же им будет готовить, ведь столовой не обойдешься, и где она, к чорту, эта столовая, где-нибудь у самого моря? А чем топить? И кто же будет всем этим заниматься?
И ему сразу стало ясно, что инвалид с одной ногой — не хозяин и что ему, Воропаеву, не жить в своем доме. Да если бы даже встала из могилы жена Варя, мать Сергея, та, которая все могла и все умела, то и тогда не получилось бы тут, пожалуй, никакой жизни, потому что у Вари, хоть она была и поближе к земле, чем Александра Ивановна, все равно не было уменья жить вдали от того, что называется почему-то цивилизацией и заключается главным образом в теплой уборной, электричестве, центральном отоплении и газовой ванне. В сорок три года, потеряв на войне много сил, трудновато начинать новую жизнь на развалинах чьей-то чужой. Воропаев покопался в рюкзаке, достал флягу и залпом выпил два колпачка водки. Не будет здесь хорошей жизни. Приглашать молодую женщину, родившуюся в городе и сформированную городом, в захолустье, на разведение кур и на ужение рыбы!.. Да нет, ерунда!
Но что поделать, если всю жизнь он мечтал жить у моря и был уверен, что такая жизнь и есть выражение наивысшего счастья! И вдруг почувствовать, как эта мечта повлекла его сюда на позор и стыд? Коренной сибиряк, Воропаев впервые увидел море, уже будучи взрослым, — в Астрахани, у Кирова. Оно сразу пленило его, как существо живое, одухотворенное, с которым можно навеки связать свою судьбу. Жизнь шла, однако, другими путями Комсомольские годы прошли в астраханских степях, потом, уже коммунистом, став командиром, он сторожил границу на Амуре, строил Комсомольск. Армия стала его домом на добрую половину жизни, а полки, дивизии и корпуса — теми селами и городами, с воспоминанием о которых связывались его представления о климате, пейзаже и условиях быта. Чтобы рассказать о Памире или Кулундинской степи, он сначала должен был вспомнить, что это страничка полковой истории.
Хасан, Халхингол, север Финляндии тоже запомнились больше именами товарищей и боевыми операциями, чем общим обликом жизни. И одно лишь море нежило его воображение картинами покоя и полного счастья, которых всегда немножко нехватало его беспокойной натуре. Наконец-то море это было рядом, но, оказывается, — его могло и не быть. Воропаев был выброшен на морской берег, как затонувший корабль. Несколькими часами позднее он вошел в кабинет Корытова. Тот задумчиво стоял у карты СССР, размечая линию фронта. Будущие миллионеры, брат.
Через два года они бы тебе такую хату воздвигли — ой-ой-ой!.. Слышал сводку? Воропаев, не перебивая и не поддакивая, старался молчанием подчеркнуть свое полное равнодушие к жилищной проблеме. А что народ ее у тебя не слыхал — это очень обидно, — сказал он жестко. Смотри, пожалуйста, какой любитель народа! Одер — здоровая река? Не найду.
Меня, брат, твой отдельный человек не интересует, — сказал Корытов, отходя от карты и надвигаясь на Воропаева с явным намерением дать и выиграть словесный бой. Я люблю обобщать. Меня не интересует, если твои мысли — только твои. Как это тебя не интересует отдельный человек? В таком случае тебя, что же, и Стаханов не интересует, ибо хотя стахановцев много, но Стаханов один. Тут тебе не дискуссионный клуб.
Но скоро он привык к своему новому положению, и оно увлекло его. Он лежал, как вещь, обладающая зрением, слухом и памятью, и сам стал как бы частью окружающей его природы.
Птицы первые перестали бояться тихого человека, умеющего красиво свистеть. Возле него водились крошки хлеба, огрызки яблок. Тут были разные птицы — свои и залетные. Появлялись и такие, в которых Воропаев признал инвалидов, — одни прихрамывали, другие страдали подергиванием, третьи были явно глухи и вследствие этого неестественно равнодушны к опасности. Птицы, изгнанные войной из родных краев и залетевшие сюда в явном переполохе, были беженцами. Их стремление объединиться с местными птицами, хотя бы других пород, казалось таким человеческим, что Воропаев поистине поражался. Однажды Воропаев порылся в своей полевой сумке и желто-зелеными дрожащими руками развернул записи к теме «Нравственный элемент на войне» - работе, которой он когда-то придавал серьезное значение. Размышления в первые дни войны до странности приближались к тем, что тревожили его ныне.
В страдании всегда заключается элемент сознания, и поэтому чем выше и организованнее сознание, тем устранимее боль». Осенью же 1941 года, в Новгороде, сказал Воропаеву, тогда батальонному комиссару, тяжело раненный инженер: — Запомните на всякий случай, товарищ комиссар, превосходную заповедь Сенеки: «Человек несчастен постольку, поскольку он сам в этом убежден». Воропаев тогда спросил: — Значит, по-вашему, и храбрость — постольку-поскольку? Каждый становится тем, чем ему легче стать. Зимой того же 1941 года Лев Михайлович Доватор, беседуя с Воропаевым, сказал примерно то же самое: — Трусость лечится просто: нужно уверить труса, что он человек храбрый. Как уверили — спокойно ему доверяйте. Храбрость — это до конца осознанная ответственность. Спустя год, в подземном керченском госпитале, только что раненный осколком бомбы хирург Лункевич говорил раненому Воропаеву, приготовленному для операции по поводу сложного ранения в грудь: — Слушайте, комиссар: боль легко перенести, если не увеличивать ее мыслью о ней.
Ободряйте себя, говорите: это ничего, это сейчас пройдет! Вы увидите, как боль отхлынет. Врач ответил: — Но я же не боюсь за вас, а между тем — вы очень тяжело ранены. Я же не боюсь, что у вас не хватит сил и вы умрете на столе. Я знаю, что вы справитесь. И я тоже справлюсь. Мы оба справимся. Была и такая запись: «Говорят, Лагранж наблюдал, что у победителей раны заживают быстрее».
Да что там Лагранж! Его собственные переживания могли служить доказательством того же. Воропаев вступил в Бухарест с еще не зажившею кишиневскою раной. Даже сейчас, когда он вспоминал об этом, тело его покрывалось нервными пупырышками, кровь начинала стучать в висках и он чувствовал, как прибывают в нем соки жизни. Как же это было давно, давно, почти в юности, а между тем с тех пор прошло очень мало времени. Он был тогда еще существом двуногим, деятельным, веселым. День был ярок и, пожалуй, немного ветрен, — здорово пылило. Он влетел в город на танке с разведчиками, и потом остался один.
Лицо его, пятнистое от бесчисленных поцелуев румынок, должно быть было очень смешно и несолидно. Собственно говоря, ему следовало лежать в госпитале, но разве улежишь в день вступления в ослепительно белый, кипящий возбуждением город? Он не присаживался до поздней ночи, а все бродил по улицам, вступая в беседу, объясняя или просто без слов с кем-то обнимаясь; и его кишиневская рана затягивалась, точно уврачеванная волшебным зельем. А следующая, случайно полученная после Бухареста, хоть и была легче предыдущей, но заживала необъяснимо долго, почти до самой Софии. Но когда он, опираясь на палку, вышел из штабного автобуса на площадь в центре болгарской столицы и, не ожидая, пока его обнимут, сам стал обнимать и целовать всех, кто попадал в его объятия, что-то защемило в ране, и она замерла. Он тогда едва держался на ногах, голова кружилась и холодели пальцы рук, до того утомился он в течение дня, ибо говорил часами на площадях, в казармах и даже с амвона церкви, куда был внесен на руках. Стоя рядом со священником, он говорил о Сталине, о России и о славянах, будто ему было не меньше тысячи лет и он сам не раз прибивал свой щит к вратам Царь-града.
Защитник «Родины» Воропаев перешел в «Черноморец»
День был ярок и, пожалуй, немного ветрен. Он влетел в город на танке с разведчиками и потом остался один. Собственно говоря, ему следовало лежать в госпитале, но разве улежишь в день вступления в ослепительно белый, кипящий возбуждением город?
Как здоровье, профессор?
Берём такси и едем домой. С аппетитом завтракаем. Дядя принимает ванну.
Из последнего предложения выписать слово, в котором звуков больше, чем букв. Ранняя осень. Кирилл Кошкин болеет гриппом.
Температура высокая. Что делать осенним вечером? Кирилл любит читать русских классиков.
Держит в руках аккуратно обёрнутый томик Пушкина. Читает сказку про русалку. Вот иллюстрации.
Это русалка. На другой странице поп и Балда. Над ними облака.
А вон солнышко. Завтра Кирилл начнёт читать рассказы Чехова. Скоро он будет здоров.
Пойдёт играть в теннис. А там уже и осенние каникулы. Выписать два слова с парной согласной в слабой позиции.
Начались каникулы. Какая у нас будет программа? В субботу мы идём на хоккей.
В воскресенье прогулка по осеннему лесу. Осенью лес так красив! Аллеи покрыты разноцветным ковром из листьев.
В понедельник играем в теннис. Во вторник наш знакомый ассистент режиссёра пригласил нас на съёмку. В среду мы посещаем музей кристаллов.
В четверг идём в бассейн. В пятницу готовимся к школе. Читаем рассказ Куприна и повторяем грамматику.
Режиссёр объясняет коллективу задачу. Ассистент режиссёра разговаривает с корреспондентами. Оператор настраивает киноаппарат.
Начался процесс съёмки. Киноаппарат жужжит. Группа актёров проходит перед камерой по аллее и садится на стулья.
Актриса берёт кувшин и наливает молоко в кружки. На заднем плане виден старинный особняк с колоннами. Вся территория должна быть хорошо освещена.
Один прожектор висит на осине, а другой — на сосне. Там уже сидел один пассажир. Мы ехали по трассе.
Тут у машины сломалась рессора. Что делать? Я опаздывал на заседание комиссии по организации праздничной иллюминации.
К счастью, мимо шёл троллейбус. В этот утренний час троллейбус совсем забит. Группа пассажиров сходила на следующей остановке.
Я прошёл в середину. Муж Савва Геннадьевич встречает её в аэропорту. Он вчера получил телеграмму от жены.
Среди других пассажиров Анна Кирилловна прошла в вестибюль. По радио прозвучало объявление. Пора предъявлять документы.
Все покидают аэропорт через главный подъезд. Вытянулась длинная процессия. Она будет ставить компрессы и делать инъекции.
Кирилл мечтает пойти на завод. Он будет класть металл под пресс. Кирилл хочет работать в хорошем коллективе.
Анна будет режиссёром. Ей нравится процесс съёмки. Римма станет спортсменкой.
Она будет бегать кроссы или играть в теннис. Геннадий станет военным. Он пойдёт служить в артиллерию.
Инна хорошо рисует иллюстрации к рассказам русских классиков. Она хочет стать художницей. Сделал утреннюю зарядку.
Пробежался по аллее парка. Приятное весеннее утро. Грязь уже высохла.
Я вернулся и принял ванну. После ванны разыгрался аппетит. Я съел на завтрак оладьи с вареньем.
Пошел на аллею. Взял с собой русскую грамматику. Интеллигентный человек должен хорошо знать родной язык.
Днем дома позанимался английским языком. У меня уже большой прогресс. Выучил наизусть балладу Жуковского.
Тут позвонили мои сестры Анна и Алла. Мы отправились на теннисный корт. Кладёт дрожжи в тесто.
Её увлекает процесс готовки. Кто там идёт по аллее? Друзья Сюзанны Кирилл и Анна?
На территории посёлка мрак и тишь. Сюзанна дома одна. Утром у неё была ссора с подругой Аллой.
Исчезли все иллюзии. У Сюзанны болит голова. Она идёт в дом и аккуратно кладёт на лоб компресс.
Взбежал на гору. Посмотрел по сторонам. Рядом обрыв.
Конь подошёл к обрыву и посмотрел вниз. Там река. Конь отошёл от обрыва и спустился к реке.
После подбежал к воде и посмотрел на своё отражение. Попил из реки. Вошёл в воду и переплыл реку.
Вышел из воды на другом берегу. Стряхнул с себя воду и поскакал к лесу. Скоро он забежал под деревья.
С осины взлетела сорока и полетела по направлению к деревне. На тропинке сидел заяц. Увидел коня и убежал в чащу.
Конь пробежал через лес. Потом обежал большое поле. Очень устал.
Вечером едва доплёлся до конюшни. Выписать из диктанта слова с приставкой С-, с предлогом С. Пёс Марат был дворняжкой.
Его очаровала овчарка Арна.
Кирилл любит читать русских классиков. Держит в руках аккуратно обёрнутый томик Пушкина. Читает сказку про русалку. Вот иллюстрации.
Это русалка. На другой странице поп и Балда. Над ними облака. А вон солнышко. Завтра Кирилл начнёт читать рассказы Чехова.
Скоро он будет здоров. Пойдёт играть в теннис. А там уже и осенние каникулы. Выписать два слова с парной согласной в слабой позиции. Начались каникулы.
Какая у нас будет программа? В субботу мы идём на хоккей. В воскресенье прогулка по осеннему лесу. Осенью лес так красив! Аллеи покрыты разноцветным ковром из листьев.
В понедельник играем в теннис. Во вторник наш знакомый ассистент режиссёра пригласил нас на съёмку. В среду мы посещаем музей кристаллов. В четверг идём в бассейн. В пятницу готовимся к школе.
Читаем рассказ Куприна и повторяем грамматику. Режиссёр объясняет коллективу задачу. Ассистент режиссёра разговаривает с корреспондентами. Оператор настраивает киноаппарат. Начался процесс съёмки.
Киноаппарат жужжит. Группа актёров проходит перед камерой по аллее и садится на стулья. Актриса берёт кувшин и наливает молоко в кружки. На заднем плане виден старинный особняк с колоннами. Вся территория должна быть хорошо освещена.
Один прожектор висит на осине, а другой — на сосне. Там уже сидел один пассажир. Мы ехали по трассе. Тут у машины сломалась рессора. Что делать?
Я опаздывал на заседание комиссии по организации праздничной иллюминации. К счастью, мимо шёл троллейбус. В этот утренний час троллейбус совсем забит. Группа пассажиров сходила на следующей остановке. Я прошёл в середину.
Муж Савва Геннадьевич встречает её в аэропорту. Он вчера получил телеграмму от жены. Среди других пассажиров Анна Кирилловна прошла в вестибюль. По радио прозвучало объявление. Пора предъявлять документы.
Все покидают аэропорт через главный подъезд. Вытянулась длинная процессия. Она будет ставить компрессы и делать инъекции. Кирилл мечтает пойти на завод. Он будет класть металл под пресс.
Кирилл хочет работать в хорошем коллективе. Анна будет режиссёром. Ей нравится процесс съёмки. Римма станет спортсменкой. Она будет бегать кроссы или играть в теннис.
Геннадий станет военным. Он пойдёт служить в артиллерию. Инна хорошо рисует иллюстрации к рассказам русских классиков. Она хочет стать художницей. Сделал утреннюю зарядку.
Пробежался по аллее парка. Приятное весеннее утро. Грязь уже высохла. Я вернулся и принял ванну. После ванны разыгрался аппетит.
Я съел на завтрак оладьи с вареньем. Пошел на аллею. Взял с собой русскую грамматику. Интеллигентный человек должен хорошо знать родной язык. Днем дома позанимался английским языком.
У меня уже большой прогресс. Выучил наизусть балладу Жуковского. Тут позвонили мои сестры Анна и Алла. Мы отправились на теннисный корт. Кладёт дрожжи в тесто.
Её увлекает процесс готовки. Кто там идёт по аллее? Друзья Сюзанны Кирилл и Анна? На территории посёлка мрак и тишь. Сюзанна дома одна.
Утром у неё была ссора с подругой Аллой. Исчезли все иллюзии. У Сюзанны болит голова. Она идёт в дом и аккуратно кладёт на лоб компресс. Взбежал на гору.
Посмотрел по сторонам. Рядом обрыв. Конь подошёл к обрыву и посмотрел вниз. Там река. Конь отошёл от обрыва и спустился к реке.
После подбежал к воде и посмотрел на своё отражение. Попил из реки. Вошёл в воду и переплыл реку. Вышел из воды на другом берегу. Стряхнул с себя воду и поскакал к лесу.
Скоро он забежал под деревья. С осины взлетела сорока и полетела по направлению к деревне. На тропинке сидел заяц. Увидел коня и убежал в чащу. Конь пробежал через лес.
Потом обежал большое поле. Очень устал. Вечером едва доплёлся до конюшни. Выписать из диктанта слова с приставкой С-, с предлогом С. Пёс Марат был дворняжкой.
Его очаровала овчарка Арна. Арна проживала в соседнем доме. Каждый день её выводили на прогулку. Марат поджидал её у подъезда. Арне Марат понравился.
Но хозяин Арны не подпускал к ней Марата. Пёс плёлся позади. После прогулки Арна с хозяином входили в подъезд, и хозяин закрывал за собой дверь. Потом Марат долго сидел под окном у Арны. Иногда от горя пёс подвывал.
Егорушка, задыхаясь от зноя, который особенно чувствовался после еды, побежал к осоке и отсюда оглядел местность. Увидел он то же самое, что видел и до полудня: равнину, холмы, небо, лиловую даль. Только холмы стояли поближе, да не было мельницы, которая осталась далеко назади. От нечего делать Егорушка поймал в ьраве скрипача, поднёс его в кулаке к уху и долго слушал, как тот играл на своей скрипке. Когда надоела музыка, он погнался за толпой жёлтых бабочек, прилетавших к осоке на водопой, и сам не заметил, как очутился опять возле брички. Неожиданно послышалось тихое пение. Песня, тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач и едва уловимая слухом, слышалась то справа, то слева, то сверху, то из-под земли, точно над степью носился невидимый дух и пел. Егорушка оглядывался по сторонам и не понимал, откуда эта странная песня. Потом уже, когда он прислушался, ему стало казаться, что пела трава.
В своей песне она, полумёртвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренне убеждала кого-то, что она ни в чём не виновата, что солнце выжгло её понапрасну; она уверяла, что ей страстно хочется жить, что она ещё молода и была бы красивой, если бы не зной и не засуха. Вины не было, но она всё-таки просила у кого-то прощения и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя. Чехову 241 слово Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать на землю. Я читал в старых книгах о том, как шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Шорох листьев в воздухе казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной слышно, как прорастает трава. Я был, конечно, неправ. Нужно было время, чтобы слух, отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить очень чистые и точные звуки осенней земли. Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над чёрным лесистым краем. Была такая ночь.
Фонарь освещал колодец, старый клён под забором и растрёпанный ветром куст настурции. В погоне за интересными кадрами фотографы и кинооператоры часто переходят границу разумного риска. Снимая зверей, надо, во-первых, знать их повадки и, во-вторых, не лезть на рожон. Все животные, исключая разве что шатунов-медведей, стремятся избегать встреч с людьми. Анализируя все несчастья, видишь: беспечность человека спровоцировала нападение зверя. Утренняя заря мало-помалу разгорается. Скоро луч солнца коснётся по-осеннему оголённых верхушек деревьев и позолотит блестящее зеркало озера. А неподалёку располагается озеро поменьше, причудливой формы и цвета: воде в нём не голубая, не зелёная, не тёмная, а буроватая. Говорят, что этот специфический оттенок объясняется особенностями состава местной почвы, слой которой устилает озёрное дно.
Оба эти озера объединены под названием Боровых озёр, как в незапамятные времена окрестили их старожили здешних мест. А к юго-востоку от Боровых озёр простираются гигантские болота. Это тоже бывшие озёра, зараставшие в течение десятилетий. Два часа пробирались мы к озеру, пытаясь отыскать удобные подходы. Ценой сверхъестественных усилий мы преодолели заросли какого-то цепкого и колючего растения, затем полусгнившие трущобы, и впереди показался остров. Не добравшись до лесистого бугра, мы упали в заросли ландыша, и его правильные листья, как будто выровненные неведомым мастером, придавшим им геометрически точную форму, защелестели у наших лиц.
самое сложное предложение для диктанта
| Воропаев вступил в бухарест огэ вариант 5 | Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной, полученной им в бою за Кишинёв. |
| Счастье (Павленко) — Викитека | Генеральная прокуратура официально предъявила обвинение в совершении преступления против человечества бывшему президенту Румынии Иону Илиеску по делу о разгоне антиправительственной манифестации в Бухаресте в июне 1990 |
| самое сложное предложение для диктанта | Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной получен ой им в бою за Кишинёв. |
| Самый трудный диктант по русскому языку | (1) Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной, полученной им в бою за Кишинёв. |
Монополия на демократию.
(1)Воропаев вступил в Бухарест с ещё не зажившей раной, полученной им в бою за Кишинёв. В данном тексте содержится описание Воропаева, который приехал в Бухарест с раной, полученной в бою за Кишинев. Воропаев вступил в Бухарест с еще не зажившею кишиневскою раной.
самое сложное предложение для диктанта
День был ярок и пожалуй немного ветрен…. Он влетел в город на танке с разведчиками и потом остался один. Собствен…о говоря ему следовало лежать в госпит…л…. Он н… присаживался до поздней ночи а всё бродил по улицам, вступая в беседы объяснял что-то или просто без слов с кем-то обнимался и его кишинёвская рана затягивалась точно излечиваемая волшебным зельем. А следующая рана случайно получен…ая после Бухареста хотя и была легче предыдущей но заживала необъяснимо долго почти до самой Софии.
Он тогда едва держался на ногах, голова кружилась, и холодели пальцы рук - до того утомился он в течение дня, ибо говорил часами на площадаях, в казармах и даже с амвона церкви, куда был внесён на руках. Он говорил о России и славянах, будто ему было не меньше тысячи лет.
Путь к озеру Утренняя заря мало-помалу разгорается. Скоро луч солнца коснётся по-осеннему оголённых верхушек деревьев и позолотит блестящее зеркало озера.
А неподалёку располагается озеро поменьше, причудливой формы и цвета: воде в нём не голубая, не зелёная, не тёмная, а буроватая. Говорят, что этот специфический оттенок объясняется особенностями состава местной почвы, слой которой устилает озёрное дно. Оба эти озера объединены под названием Боровых озёр, как в незапамятные времена окрестили их старожили здешних мест. А к юго-востоку от Боровых озёр простираются гигантские болота. Это тоже бывшие озёра, зараставшие в течение десятилетий. В этот ранний час чудесной золотой осени мы движемся к озеру с пренеприятным названием - Поганому озеру. Поднялись мы давно, ещё до рассвета, и стали снаряжаться в дорогу. По совету сторожа, приютившего нас, мы взяли непромокаемые плащи, охотничьи сапоги-болотники, приготовили дорожную еду, чтобы не тратить время на разжигание костра, и двинулись в путь. Два часа пробирались мы к озеру, пытаясь отыскать удобные подходы.
Ценой сверхъестественных усилий мы преодолели заросли какого-то цепкого и колючего растения, затем полусгнившие трущобы, и впереди показался остров. Не добравшись до лесистого бугра, мы упали в заросли ландыша, и его правильные листья, как будто выровненные неведомым мастером, придавшим им геометрически точную форму, защелестели у наших лиц. В этих зарослях в течение получаса мы предавались покою. Поднимешь голову, а над тобой шумят верхушки сосен, упирающиеся в бледно-голубое небо, по которому движутся не тяжёлые, а по-летнему полувоздушные облачка-непоседы. Отдохнув среди ландышей, мы снова принялись искать таинственное озеро. Расположенное где-то рядом, оно было скрыто от нас густой порослью травы. Едва Чичиков, пригнувшись, вступил в тёмные широкие сени, пристроенные кое-как, на него тотчас повеяло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже тёмную, с приспущенными шторами, чуть-чуть озарённую светом, не нисходящим с потолка, а восходящим к потолку из-под широкой щели, находящейся внизу двери. Распахнувши эту дверь, он наконец очутился в свету и был чрезмерно поражён представшим беспорядком.
Казалось, как будто в доме происходило мытьё полов и все вещи снесли сюда и нагромоздили как попало. На одном столе стоял даже сломанный стул и здесь же - часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил причудливую паутину. Тут же стоял прислонённый боком к стене шкаф со старинным серебром, почти исчезнувшим под слоем пыли, графинчиками и превосходным китайским фарфором, приобретённым бог весть когда. На бюро, выложенном некогда прелестною перламутровою мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни жёлтенькие желобки, наполненные клеем, лежало превеликое множество всякой всячины: куча испещрённых мелким почерком бумажек, накрытых мраморым позеленевшим прессом с ручкой в виде яичка наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплёте с красным обрезом, лимон, весь ссохшийся, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка давно развалившихся кресел, рюмка с какой-то непривлекательной жидкостьб и тремя мухами, прикрытая письмом, кусочек где-то поднятой тряпки да два пера, испачканные чернилами. В довершение престранного интерьера по стенам было весьма тесно и бестолково навешано несколько картин. Гоголю Вспоминаю с неизъяснимой радостью свои детские года в старинном помещичьем доме в средней полосе России. Тихий, по-летнему ясный рассвет. Первый луч солнца через неплотно притворённые ставни золотит изразцовую печь, свежевыкрашенные полы, недавно крашенные стены, увешанные картинками на темы из детских сказок. Какие только переливающиеся на солнце краски здесь не играли!
На синем фоне оживали сиреневые принцессы, розовый принц снимал меч, спеша на помощь возлюбленной, голубизной светились деревья в зимнем инее, а рядом расцветал весенний ландыш. А за окном набирает силу прелестный летний день. В распахнутое настежь старенькое оконце врывается росистая свежесть ранних цветов пионов, светлых и нежных. Низенький домишко, сгорбившись, уходит, врастает в землю, а над ним по-прежнему буйно цветёт поздняя сирень, как будто торопится своей бело-лиловой роскошью прикрыть его убожество. По деревянным нешироким ступенькам балкончика, также прогнившего от времени и качающегося под ногами, спускаемся купаться к расположенной близ дома речонке. Искупавшись, мы ложимся загорать неподалёку от зарослей прибрежного тростника. Через минуту-другую, задевая ветку густого орешника, растущего справа, ближе к песчаному склону, садится на деревце сорока-болтунья. О чём только она не трещит! Навстечу ей несётся звонкое щебетанье, и, нарастая, постепенно многоголосый птичий гомон наполняет расцвеченный по-летнему ярко сад.
Насладившись купанием, мы возвращаемся назад. Стеклянная дверь, ведущая с террасы, приоткрыта.
А следующая рана,случайно полученная после Бухареста, хотя и была легче предыдущей, но заживала необъяснимо долго, почти до самой Софии. Но когда он, опираясь на палку, вышел из штабного автобуса на площадь в центре болгарской столицы и, не ожидая, пока его обнимут, сам стал обнимать и целовать всех, кто попадал в его объятия, что-то защемило в ране, и она замерла. Он тогда едва держался на ногах, голова кружилась, и холодели пальцы рук - до того утомился он в течение дня, ибо говорил часами на площадаях, в казармах и даже с амвона церкви, куда был внесён на руках.