это директор детского хосписа, которая берет под опеку тяжелобольных лежачих детей, ищет их родственников, а потом из них выбивает алименты или.
Коля и полоса препятствий: Лида Мониава о жизни с ребёнком в инвалидной коляске
Одна из декабрьских записей в инстаграме Мониавы — «клубная жизнь Коли», на фото изображена рука мальчика с клубным браслетом. Известно, что в это время он находился в очень тяжёлом уже состоянии, да и протянул после «клубной жизни» меньше месяца. Я писала не один материал на эту тему. И даже не два. Меня действительно глубоко потрясает идея использовать тяжёло больного ребёнка в качестве тарана — в борьбе за инклюзию. Да и сама идея инклюзии в том виде, в котором её отстаивает Мониава, кажется мне чудовищной. В первую очередь потому, что убивает систему специальных учреждений для глубоко больных детей.
И заставляет страдать детей с сохранным интеллектом и учителей — дополнительно. Но речь сейчас не об этом. А о той самой «слезинке ребёнка», которую в истории с покойным уже Колей никто, кажется, не заметил. Парень жил себе тихо в интернате.
Лида Мониава Возбуждено ли уголовное дело, пока неизвестно. Сейчас Боголюбова едет в Москву с документами к дознавателю. Посылка с препаратом от судорог арестована.
В конце апреля в Екатеринбурге возбудили уголовное дело о контрабанде наркотиков в особо крупном размере ч. Девушка заказала из Европы 30 таблеток антидепрессантов, в которых, по данным следствия, содержится более 10 граммов запрещенного в России вещества эфедрон. В 2018 году широкий резонанс получила история матери неизлечимо больного ребенка Екатерины Конновой, которую заподозрили в сбыте наркотиков после попытки продать микроклизмы с диазепамом. Женщине грозило до восьми лет лишения свободы, позднее полиция прекратила уголовное дело. Но Миша так и остался без лекарства. Судороги у него усиливаются. Тысячи детей в России нуждаются в незарегистрированных в стране лекарствах для лечения судорог и эпилепсии.
Фризиум, сабрил, диазепам в микроклизмах нужны тысячам детей прямо сегодня. Что будет дальше с Мишей без лекарства? Сколько ещё уголовных дел против родителей больных должно быть открыто, прежде чем правительство обеспечит доступ к лекарствам? Директор фонда «Дом с маяком» Лида Мониава Ранее в полиции сообщили , что сотрудники ведомства не принимали участия в задержании Боголюбовой.
Запасы лекарств подходят к концу. Они не знают, что делать. Замдиректора детского хосписа пишет: Для информации — прекращение приема «Фризиума» может закончиться для каждого из 2000 детей смертью от эпилептического статуса.
Друзья говорят, что, если я просто сяду в самолет и сама привезу лекарства, рюкзак конфискуют на таможне, мы потеряем 7 миллионов, дети не получат лекарства, а меня наверняка посадят. Предположим, если я сама не еду в Европу.
Оставляйте комментарии и отзывы, голосуйте за понравившиеся. Возрастное ограничение:.
Директор фонда "Дом с маяком" прокомментировала штраф за "наркотические нарушения"
| Отвоевался: Коли больше нет. Раскаяния от Лиды Мониавы - тоже | Полицейские пригрозили Боголюбовой уголовным делом о контрабанде психотропных веществ, сообщила директор фонда «Дом с маяком» Лида Мониава. |
| Лида Мониава о личном опыте работы с неизлечимыми детьми и их семьями | Но в первую очередь Лида Мониава должна просить прощения у биологической матери Коли, которую она нашла спустя 12 лет после родов. |
«Забирала в носочках, а вернула в гробу»: почему Сеть ополчилась на Мониаву
Мониава усыновила мальчика полтора года назад, ребенок страдал от тяжелого заболевания. Директор хосписа «Дом с маяком» на своей странице в Facebook 11 января рассказала о смерти приемного сына. По словам девушки, с начала 2022 года мальчик лежал в коме и не мог самостоятельно дышать. К нам пришли три следователя, полиция, судмедэксперты в черных масках как у ОМОНа, всего я насчитала 10 человек», — сообщала Мониава.
Проколола ему ухо. И главное - начала везде быть с ним.
На море. В поход. В школу. На дискотеку. На концерт.
В бассейн. На работу. В деревню. В гости. Да, важно сказать, что ребёнок был ближе к паллиативному, то есть никто даже не мог сказать слышит ли он и понимает ли хоть что то, потому что Коля не говорил, не реагировал, в основном спал или делал вид что спит.
А теперь, внимание, вопрос, вокруг которого и разгорелась сегодня у нас в организации дискуссия: жизнь Коли с Лидой это скорее зло для мальчика или в этом была его великая миссия?
Им сказали, что лечиться бесполезно, поэтому госпитализировать не будут. Фонд дал денег, они сняли квартиру у метро «Домодедовская». У ребенка боли, он кричит, ничего не ест. Скорая говорит, что нет обезболивающих, поликлиника — «вы не прописаны». Единственное, чем можно было помочь, — это взять лекарства у других детей, которые ездили на лечение в Германию. Там, зная, что в России с этим туго, медикаменты давали с запасом. Но возить лекарства в чемоданах было опасно, а получать такие звонки — очень и очень тяжело. О необходимости цивилизованной паллиативной помощи заговорили громче, активнее всего, конечно, в фейсбуке соцсеть признана в РФ экстремистской и запрещена.
В какой-то момент глава фонда «Вера» Нюта Федермессер написала совсем уж гневный пост: «Давайте строить детский хоспис». Правительство Москвы неожиданно ответило: «Давайте». Выделили восемь адресов на выбор — однотипные заброшенные школы, которые почему-то нужно было посмотреть за один день и срочно принять решение. Осмотр самого первого адреса — на той самой Долгоруковской — Лида проспала. Но в итоге «Дом с маяком» появился именно здесь. Маяк — потому что это символ надежды в океане безвестности. Авторизуйтесь, чтобы продолжить чтение. Это быстро и бесплатно.
Или, вот, мы открыли благотворительный интернет-магазин. Там всякие симпатичные вещи, связанные с морем и маяками, — мы ведь называемся «Дом с маяком». Есть чашки, футболки, бижутерия, посуда. Можно купить там подарок для друга, и это тоже будет помощью. Все деньги от продаж идут в детский хоспис. Например, в Англии нам рассказывали, что они очень любят людей с депрессиями. Мне казалось, человек в депрессии — противопоказание для волонтера. Оказывается, наоборот. Потом я думала, что не следует брать в волонтеры людей, у которых недавно умер кто-то близкий, потому что это для них будет очень болезненно и они вряд ли смогут сдержаться, это все равно как-то выльется. Но нет, и для них тоже можно подобрать какую-то работу, например в офисе помогать собирать посылки для детей. К нам приходила женщина, очень пожилая, много-много лет работала учительницей. Наш офис был рядом с ее домом, и она помогала заполнять документы, и делала это идеально. И очень страшно, что в какой-то момент не хватит денег на оплату труда сотрудников, на то, чтобы покупать расходные материалы и приборы. Мне и так было страшно, а теперь еще стационар откроется. Содержать 4-этажное здание — это вообще катастрофа. Каждое утро смотрю, сколько денег нам накануне пришло на счет, на сколько месяцев вперед осталось. Вот сейчас у хосписа есть деньги на три месяца вперед. И ты постоянно думаешь: вдруг потом они закончатся? Что перешло, например, из категории «важное» в неважное и наоборот? Нет, у меня ничего такого не было смеется. Работать в благотворительности вообще удивительно. Когда живешь в обычном мире, вокруг происходит очень много плохого — нечестных поступков, плохих вещей. А в хоспис все время звонят люди, готовые помочь, что-то свое отдать, чем-то поделиться. Кто-то деньги хочет дать. Вчера я заходила в кафе, и там ко мне подошла девушка сказать, что она хозяйка заведения и хочет помогать хоспису. Каждый день мы встречаемся с самыми разными проявлениями доброты, и это невероятно прекрасная жизнь. Нам вообще кажется, что хоспис — это такой отдельный мир, где все хотят друг другу помогать. Рядом с этими детьми люди начинают проявлять свои лучшие качества. Вы сейчас сказали, например, что детям очень важно, чтобы на них не смотрели, не разглядывали. Есть ли у нас какие-то подвижки в этом смысле? Но изменения должны начинаться даже не с общества, а с самосознания членов семей неизлечимо больных людей. Когда история хосписа только начиналась, семьи считали, что больной ребенок — это такое поражение, про которое вообще стыдно говорить, они скрывали свою беду, пытались ребенка от всех прятать. У нас была семья, которая только ночью выводила ребенка на улицу, потому что днем им было стыдно. А сейчас такого почти нет благодаря публикациям на эту тему. Мне кажется, люди начинают думать, что они имеют право на нормальную жизнь, точно так же, как остальные, принимаются отстаивать свои права. Например, раньше мама, понурив голову, просто в слезах уходила из реанимации, если ее туда не пускали. Теперь же она начинает требовать, объяснять, что имеет право там находиться, добивается, чтобы ее пустили. Раньше любой чиновник мог сказать, мол, у вас лежачий ребенок, зачем ему инвалидная коляска, зачем ему ортопедическая обувь, не буду ничего вам выписывать. И мамы тоже уходили ни с чем. Сейчас родители знают, что у них есть права, знают, как их отстаивать. И чиновники уже боятся не вписать в индивидуальную программу реабилитации то, что детям действительно положено. И через такую силу воли родителей начинает меняться и общество. К сожалению, это все не от людей — к инвалидам, а наоборот: инвалиды заставляют организовываться и делать все, как в Европе, что много сил у них требует. К нам приходила с лекцией девушка, ей сейчас около 30 лет, у нее спинальная мышечная атрофия СМА. Она рассказывала, как любит путешествовать, летает на самолетах, везде ездит. И чего это стоит, когда ты приходишь, а тебе говорят: «У нас нет возможности занести вас в самолет, садитесь на пол, на волокушке вас потащим». И она все это терпит ради возможности путешествовать. Она объясняла, что, когда у тебя есть внутренние силы, со всем можно с улыбкой справиться, а когда сил нет, начинаешь думать: лучше остаться дома и никуда не летать. Но благодаря тому, что у многих подобных семей есть сила воли, они меняют вокруг себя весь мир, помогают меняться нам. Но как только начинаю думать, все, мне надоело, звонит телефон, и родители какого-нибудь ребенка говорят, что он лежит в реанимации, они хотят забрать его домой, но врачи утверждают, что это невозможно, что нужно оборудование, а оно стоит 2 млн рублей. А у них нет денег, и, наверное, они никогда не смогут его забрать. А ведь я знаю, как им помочь, и это очень мотивирует отогнать печальные мысли и начать организовывать помощь, потому что на самом деле помочь им легко, и уже через две недели ребенок может оказаться дома. И в хосписе есть механизмы, как это сделать. И такие звонки от новых семей, которые еще в растерянности и не знают, как им справиться, очень помогают не закисать.
Дом с маньяком: как благотворительность превращается в концлагерь
У Миши болезнь Баттена, это неизлечимое генетическое заболевание. Мишу кормят через трубку в животе, гастростому. Миша не может говорить и ходить. У Миши судороги, от которых он постоянно мучается. От той же самой болезни умерла его сестра. Ева умерла в 9 лет, в новогодние праздники, от мучительных судорог. Ее выписали из больницы домой 21 декабря. Агония длилась 2 недели.
От судорог. Когда Мише поставили тот же самый диагноз, и у него начались такие же судороги... Неврологи порекомендовали новый современный препарат — фризиум. Конечно мама уцепилась за этот шанс. Пока сегодня шёл допрос на почте, с Мишей на даче сидела его старшая сестра. У Миши началось желудочное кровотечение.
Получается, ничего не происходит? Государство все еще никак не заинтересовано в том, чтобы этим заняться? Хоспис должен быть бесплатным для семьи и для ребенка. Это такое правило. Нельзя платить за смерть, это было бы совсем бесчеловечно. И хоспис наш хоть и частный, но он благотворительный и для семей абсолютно бесплатный. Мы получаем благотворительные пожертвования от наших доноров и на них и существуем. Все остальные деньги — это благотворительные пожертвования. А «Дом с маяком» целиком существует на благотворительные пожертвования или государство все-таки хоть как-то поддерживает? Государство создало в Москве два специальных отделения паллиативной помощи, которые, в принципе, должны оказывать те же самые услуги, что и хоспис, но по факту их не оказывают. Это государственные паллиативные отделения и они существуют только на деньги государства, у них нет никакого другого финансирования. Именно из-за этого — из-за того, что они подчинены Департаменту здравоохранения — эти отделения предоставляют очень узкий спектр услуг. Поскольку это медицинские учреждения, у них есть только врачи и медсестры. Но паллиативная помощь не может быть только медицинской. Это комплекс социальных и психологических услуг и духовной поддержки. Только врач и медсестра — это не хоспис. Хоспис — это врач, медсестра, игровой терапевт, психолог, социальный работник, юрист, священник. Вот такая команда должна поддерживать детей. Конечно, государственное медицинское учреждение не может себе позволить так расширить штат, поэтому мы считаем, что в Москве вряд ли получится сделать полноценный государственный детский хоспис. Мы попросили у государства землю, и Правительство Москвы выделило нам здание в центре Москвы, на Новослободской, с безвозмездной арендой. Это значит, мы можем пользоваться им совершенно бесплатно! Так бы мы никогда в жизни, конечно, не смогли бы его купить или арендовать. Там мы сейчас строим стационар детского хосписа. Строительство и оборудование стационара детского хосписа, кстати, целиком и полностью взяла на себя компания «Crocus Group». Надеемся, что работы будут закончены через полтора года, и мы получим уже целиком готовое здание. Другая история, что мне очень жалко, что нашему хоспису приходится не только оказывать паллиативную помощь, но и обеспечивать детей всем необходимым медоборудованием и расходными материалами. У нас получается, что если ребенок лежит в больнице, ему государство предоставляет, предположим, отсос, кислородный концентратор, аппарат ИВЛ, специальное питание, трахеостомы, гастростомы, все расходные материалы для этих трубок. И тот же самый ребенок после выписки из больницы вообще ничего не получает. А без этого он жить не может. И родители вынуждены или сами все это покупать, или обращаться к нам в хоспис. Мы возим детям домой медоборудование грузовиками, потому что этого не делает государство. И именно эту проблему очень хотелось бы исправить. Перечень предоставляемого государством оборудования чудовищно устарел, в него не входят многие вещи, которые нужны практически всем нашим подопечным детям, например, отсосы, откашливатели. Нужно, чтобы все это включили в перечень. Такое оборудование, как аппарат ИВЛ — это же дико дорого в рамках одной отдельно взятой семьи… Ну да. Детский хоспис тратит примерно полтора миллиона рублей на то, чтобы выписать одного ребенка на аппарате ИВЛ домой. Я не раз замечала, что такие сборы достаточно быстро закрываются у вас на « Фейсбуке ». Да, действительно, когда мы пишем на «Фейсбуке», что один конкретный ребенок может прожить всю жизнь в реанимации, а может жить полноценной жизнью дома, и для этого нужно полтора миллиона рублей, эту сумму нам удается собрать за один день. На сегодня мы таким образом забрали из реанимаций уже около 60 детей на аппаратах ИВЛ домой. Но каждый месяц им нужно покупать памперсы, пеленки, трубки для этих аппаратов, лекарства… Получается всего около 50 000 рублей на одного ребенка. Я сейчас точную сумму не помню, но примерно около 4 миллионов рублей нам нужно каждый месяц на такие вот ежедневные «скучные» расходы, и на это собирать уже гораздо сложнее. Хоспис фото 5. Да, я когда начинала работать с хосписом, люди, у которых мы просили деньги, говорили мне: «Зачем помогать, если ребенок все равно не поправится? За последние года три я ни разу не слышала такого вопроса. Мне кажется, это заслуга СМИ, которые рассказывают про сам хоспис, про смысл хосписа. И у людей, к счастью, все реже возникает вопрос, зачем помогать умирающим.
Спасибо вам за Колю». Можно дискутировать: стоит ли обреченному, которому остались дни и часы, умирать дома или в реанимации. Дело в том, что Коля не был обреченным. Когда Коля жил в бездушном холодном интернате, его регулярно клали в больницу. Так он прожил тринадцать лет. Когда его взяла невероятная, героическая, теплая Лида Мониава, он прожил меньше двух лет и умер у Лиды на руках. Вы понимаете, что значит взять на руки пациента, подключенного к аппарату? Да, именно то, что вы подумали. Решение о моменте смерти больного, причем больного, который хоть и страдает неизлечимым, но не смертельным заболеванием - это эвтаназия», - пишет адвокат Сталина Гуревич, которая подала заявление в Следственный комитет с требованием проверить действия Мониавы. В ее обращении, в частности, говорится следующее: «.... При этом, судя по фотографиям, в квартире были яркий свет, мерцающие огни и много народа, что также усугубляет состояние ребёнка в эпилептическом статусе. Подобное подвержение здоровья ребёнка риску, возможно, и привело к тому, что в начале января 2022 года, со слов Мониавы, Коля впал в кому и скончался в ночь на 11 января 2022 года… …Прошу вас провести проверку действий Лидии Мониавы на предмет наличия в них составов преступления, предусмотренного ст. В случае выявления признаков преступления возбудить уголовное дел и провести проверку законности действий органа опеки, не осуществившего надлежащий контроль за действиями опекуна, несмотря на наличие заявлений об опасном состоянии ребёнка». Что тут еще можно сказать? Мониава уверена, что Коля жил «мало, но ярко».
Я сейчас очень мягко выражаюсь. Одна из декабрьских записей в инстаграме Мониавы — «клубная жизнь Коли», на фото изображена рука мальчика с клубным браслетом. Известно, что в это время он находился в очень тяжёлом уже состоянии, да и протянул после «клубной жизни» меньше месяца. Я писала не один материал на эту тему. И даже не два. Меня действительно глубоко потрясает идея использовать тяжёло больного ребёнка в качестве тарана — в борьбе за инклюзию. Да и сама идея инклюзии в том виде, в котором её отстаивает Мониава, кажется мне чудовищной. В первую очередь потому, что убивает систему специальных учреждений для глубоко больных детей. И заставляет страдать детей с сохранным интеллектом и учителей — дополнительно. Но речь сейчас не об этом. А о той самой «слезинке ребёнка», которую в истории с покойным уже Колей никто, кажется, не заметил.
Дом с маяком: о мире, в котором каждый важен. История Лиды Мониава, рассказанная ей самой
Новости. Статьи. Видео. Информация о спикере: Мониава Лида из Благотворительный фонд «Дом с маяком»: Образование, профессиональный опыт, участие в конференцияx. Нельзя лезть в чужую семью: аргументы «против». История Лиды Мониава, рассказанная ей самой, Полины Иванушкиной в форматах fb2, txt, epub, pdf или читать онлайн! Оставляйте и читайте отзывы о книге на ЛитРес! Вкратце: Лида и её команда, будучи опекунами паллиативных детей из интернатов, разыскивает их родственников через соцсети и оповещает про статус-кво.
«Забирала в носочках, а вернула в гробу»: почему Сеть ополчилась на Мониаву
В начале января Коля умер. Вылечить его, по-видимому, Мониава и не пыталась — по крайней мере, бессловесный мальчик умер дома, а не в реанимации. Я от этого отказалась, т. Это чужое для Коли место и стресс для меня находиться столько дней не дома, а в пусть хорошем, но все же учреждении, где куча людей, от уборщиц до врачей, постоянно заходят к тебе в комнату. Я подумала, что и мне, и Коле гораздо лучше и комфортнее, если Коля будет умирать дома», — объяснила она. Кульминация шоу.
Надрыв, катарсис. Тысячи лайков. Сотни комментариев: «Вы герой, Лида — и в том, что вы делаете и это главное , и в том, что решились написать такое непростое послание! Замечательное есть описание смерти — умереть на руках. Как Коля».
Каждый раз поражаюсь, какая Вы сильная. Спасибо вам за Колю». Дело в том, что Коля не был обреченным.
Я могу переодеть его прямо там. А обычно коляски сидячие, и чтобы это сделать, человека надо куда-то положить. Один рассказывал, что ходил в пиццерию, с ним был ассистент. Там был недоступный туалет и пустой зал. Они попросили: можно выложить его на стол, мы подложим пеленку, все потом вытрем, вокруг все равно никого нет… Им не разрешили. Пришлось из кафе идти домой. Но у меня такой характер: мне все равно, кто что говорит.
Я буду делать то, что мне надо, и мне все равно, криво на это смотрят или не криво. Как вам кажется, нормально при ребенке говорить, что он скоро умрет? Так принято в хосписе? А родители много месяцев говорили, что он не понимает, что умрет, что нужно от него все скрывать… Мы пытались убедить их с ним поговорить, но не смогли. Потом он умер — мама открывает письмо и узнает, что он все прекрасно понимал. И что ему было очень тяжело, что он не может обсудить это с родителями. А другому нашему пациенту мама много раз говорила, что он может умереть от своего заболевания. Они уже тысячу раз обсудили, где его похоронить, и могут даже шутить в семье на эту тему. У нас умирают где-то 120 детей в год, а хоспис работает уже семь лет. И мы видим, что, когда родители не говорят с ребенком об этом честно, им потом тяжелее.
Они мучаются, что что-то не сказали, что-то самое главное не сделали, не спросили, прощения не попросили… Часто бывает, что подросток не говорит о смерти с мамой, потому что думает, что она до конца все не осознает. И она думает так же о нем. Они так друг друга берегут — и между ними встает стена молчания, и это плохо… Короче, я за то, чтобы говорить об этом. И сама тоже так делаю. Объясняют, что "Вася уехал". И он будет своей маме меньше доверять. Скажет она потом: "Я тебя люблю", а он: "Ага! Не факт". Любое вранье разрушает отношения. Лучше, когда случается само собой.
Мама приходит с онкобольным ребенком на обследование, и на МРТ видно, что опухоль растет. Обычно детям об этом не говорят — мама заходит к врачу одна, потом вытирает слезы, сжав губы, выходит к ребенку, говорит, что все хорошо… А можно было бы зайти в кабинет вместе, и вместе услышать от врача: "Не очень хорошо, опухоль выросла". И тогда ребенок сам спросит: а что это значит, а что будет дальше. У нас в хосписе нет цели сказать ребенку: "Ты умрешь". Есть цель — чтобы у него не было "неотвеченных" вопросов То есть мы стараемся идти от того, о чем он сам спрашивает. У нас были пациенты — молодые взрослые, — которых мы спрашивали: "Вы хотели ли бы поговорить о том, как будет развиваться болезнь? Это их право. Но в основном вопросы есть, и хорошо бы на них отвечать. Бывает, ребенка выписывают из больницы, потому что уже ничего не могут сделать, и родители выкручиваются — говорят, что позже его будут лечить. И вот он лежит дома, ему все хуже и хуже, и он не понимает, почему его не лечат.
А лучше было бы сразу сказать: "Лечение сейчас не могут подобрать, будем надеяться, что что-то новое изобретут, а пока будем с тобой дома". То есть надо просто на каждом этапе не врать. Приходишь к девочке, она тебе говорит: "Привет, а я сегодня ночью пыталась себя убить, потому что у меня так болит, что я жить не хочу". У тебя простая задача — слушать и задавать наводящие вопросы. А недавно мама одного пациента ложилась на операцию. Ничего суперсерьезного, но когда тебе дают наркоз, ты не уверен, что завтра проснешься. Она мне писала, чтобы, если что, я ее ребенка в интернат не отдавала, мы это обсудили. Можно было, конечно, сказать: "Все будет хорошо, не бойтесь…" — Почему вы говорили, что, если Коле станет плохо, вы не будете вызывать скорую? Есть решение консилиума врачей, которые признали, что ему не показана реанимация. И у нас в хосписе было несколько случаев: скорая приехала, откачала ребенка, и ему приходится второй раз, бедному, умирать через какое-то время.
Его же могут в реанимацию повезти, к ИВЛ подключить… — Но разве плохо, что он еще поживет? Потому что он еще 60 лет потом проживет полноценной жизнью. Но вот Коля. Он кривой-косой, у него сколиоз, рука и нога не разгибаются, суставы вывихнуты, при каждом перемещении больно… У него череп меньше нормы, а из-за этого — давление, а от давления — тошнит, часто болит голова. У него постоянные судороги. Когда ногу сводит — это больно? А представьте, что так все тело, регулярно, много раз на дню. Когда видишь человека не здорового, бегающего, самостоятельного, — а обездвиженного, лежачего, полностью зависимого от других, — кажется довольно естественным, что он умирает. Мы все от чего-нибудь умрем — а куда хуже-то? И я вижу, что происходит с семьями, где очень активно тормозят смерть.
У нас была девочка с раком мозга. Родители все никак не давали ей умереть, и у нее выросла огромная опухоль. Это выглядело как две головы: голова девочки, и рядом — шар опухоли лежит. Был мальчик, тоже онкобольной, — он лежал на аппарате ИВЛ дома, без сознания, с болевым синдромом. И у него началась гангрена. Я никому не пожелала бы дожить до состояния, когда у тебя уже пролежни, когда ты гниешь весь… А это происходит, потому что человеку на шаг раньше не дали умереть. У обоих этих пациентов в какой-то момент остановилось дыхание. И они могли бы умереть тогда — когда еще получалось общаться с родителями, смотреть мультики… Но вот решили, что рано им умирать, подключили к аппаратам, и еще полгода потом ухаживали, когда они были в коме. Все это — выбор каждой семьи, они делают, как им нужно. Но для Коли я точно не хочу, чтобы он дожил до такого.
Тут главный вопрос: самому ребенку будет лучше от того, что он еще два месяца в коме пролежит? Я уверена, что нет. Но почти все родители, у которых дети на ИВЛ, в итоге спрашивают, как это прекратить. Мы говорим: никак, по закону это невозможно. В России в такой ситуации нельзя отключить аппарат ИВЛ, пока не диагностирована смерть мозга. Я знаю девочку, которая 15 лет пролежала без сознания на ИВЛ. Это такая тюрьма, и легального выхода оттуда нет. И в итоге многие родители ждут смерти своих детей. Можно было бы ее надеть, если б Коля мог мне дать понять, что он в ней задыхается. Но он спокойненько задохнется, если она куда-нибудь забьется.
Даже мне в маске очень тяжело дышать. А у Коли половины легкого нет, у него иногда пальцы синие — это значит, что кислорода не хватает. В маске ему будет еще тяжелее. К тому же у него все время слюни текут. То есть у него просто все время на лице была бы мокрая тряпка, ее пришлось бы раз в полчаса менять. К тому же Коля лежит в коляске, и его лицо находится на уровне пояса людей. Мне кажется, даже если он чихнет или кашлянет, это не долетит. Почему вы не сочли нужным их отменить? Отпустили всех сотрудников, сняли их с визитов, чтобы они дома сидели. Родителей пациентов, которые лежали в стационаре, перестали выпускать за территорию хосписа, чтобы они не принесли вирус.
Сейчас мы им говорим: оставляйте ребенка с няней, а сами идите в магазин, кино, парк, куда хотите. А все лето так было нельзя. Мы очень исправно придерживались всех правил… А потом у меня закончилось терпение. Когда это длится так долго, мне не хочется жизнь останавливать, подчинять ее эпидемии. Хочется найти какую-то золотую середину. Все о коронавирусе: подборка актуальных материалов Раньше мы водили экскурсии прямо в стационар к детям, показывали — вот игровая, вот палата, знакомили с детьми. Сейчас мы водим экскурсии только по административным этажам. Раньше в группе было 40—50 человек, сейчас — 15.
Этого изначально нельзя допускать. Элемент неправды очень тяжелый. Даже если ты оставляешь ребенка в интернате, лучше говорить правду. Нельзя говорить, что ребенка нет. С этим грузом потом жить очень тяжело. Маме не надо туда ходить Я чувствовала себя прокаженной. Я во всем виновата, это я плохо родила. Психика так устроена, что ты либо сходишь с ума, либо обрубаешь внутри себя, закрываешь эту тему и зацикливаешься на чем-то другом. Для меня таким зацикливанием была идея родить еще ребенка. Я чувствовала, что если не забеременею в ближайшее время, не выживу. Через полгода я забеременела, родился сын. Когда сыну исполнился год, потихоньку начала приходить в себя. Я поняла, что нам надо найти Кольку. Надо узнать, что с ним произошло. Мы позвонили в роддом. Там сказали, что направили его в дом малютки. Было невероятно тяжело позвонить туда, всю трясло. Я позвонила. Женщина ответила ледяным голосом: «Сначала идите в опеку». Я спросила, у них ли Колька. Она ответила: «Да, есть такой ребенок. Он самый тяжелый». Я спросила, как он там? Женщина ответила: «Ничего не буду рассказывать. Если вы хотите посещение, идите в опеку». Мы с мужем поехали в опеку. Нам выдали кучу бумаг — оказалось, чтобы посетить ребенка, нужно пройти медицинскую комиссию, стоматолога, невролога, терапевта, сдать кучу анализов, сделать флюрографию, прививки. Когда женщина в опеке открыла дело, я случайно увидела там Колину фотографию… Он был такой маленький и такой хорошенький. У меня началась истерика, рыдала и не могла остановиться. Женщина из опеки посмотрела на меня и говорит: «Вы сходите прямо сейчас туда, может вас и пустят». Дом ребенка был недалеко от опеки. Мы пришли туда вместе с мужем. Я была вся заплаканная. К нам вышла женщина в белом халате и сказала: «Маме не надо туда ходить. Только папе покажем. Мама пусть здесь постоит, а Вас, мужчина, мы проводим». Они проводили мужа к Кольке на 3 минуты. Сказали: «Вот ваш Коля». Он постоял рядом с кроваткой, потом его вывели. Возможно, тогда психологически действительно не была готова увидеть Кольку, мне было очень страшно. Я думала, что как увижу его, упаду, не выдержу, не знаю, как объяснить. Очень боялась. Я подумала, если они, доктора, считают, что лучше не видеть, наверное они лучше знают, что я этого не выдержу. Я спросила у врача в доме малютки, что если бы мы забрали Кольку домой? Они сказали: «Что вы, какой домой. Такие детки не для семьи. Каждые 3 месяца он уезжает в больницу, ему делают уколы от судорог. Даже если бы вы захотели, его бы вам не отдали, это ребенок не для дома. Вы успокойтесь, ему у нас хорошо». В Доме ребенка сказали, что мы можем больше не приезжать. Что мы так только душу себе бередим. Коля все равно ничего не видит, не слышит, не понимает. Что он самый тяжелый в их учреждении и очень сильно болен. Сказали, что запишут наши контакты, и если что-то случится, то они нам позвонят. Я спросила, что мы можем сделать, может быть, надо что-то привезти? Женщина-врач ответила, что у них будет к нам единственная просьба — похоронить, когда Коля умрет. Не помню, как именно она объяснила, кажется, что детям-сиротам государство не выделяет индивидуальные могилы, и их хоронят в общих могилах. Врач сказала, что это не по-христиански, и хорошо, если мы похороним Колю сами. Мы сказали да, конечно, может быть, что-то еще мы можем сделать? Она сказала, что больше ничего. Мне стало как-то легче, когда услышала от врача, что Колька хотя бы не понимает, что с ним происходит. Я создала себе такую картинку с ее слов — Коля не видит, не слышит, ничего не осознает, а значит и не чувствует себя несчастным. Несчастная больше я — из меня вырвали как будто кусок. Муж увидел, как мне тяжело и сказал, что берет все это на себя. Сам будет общаться с детским домом и мне рассказывать. Он хотел меня отгородить от всего этого. Он потом еще несколько раз ездил в дом ребенка. В интернатах та еще обстановочка… Для человека, не привыкшего, далекого от этой темы, действительно это все страшно, точнее жутковато. Муж говорил, что пока дойдешь до Кольки, столько детей-инвалидов увидишь, все больные, до Колькиной палаты дойти еще нужно. Суд Когда мы первый раз позвонили, а потом приехали в дом ребенка, нам стало чуточку легче. Мы чувствовали, что сделали какой-то шаг — нашли ребенка, заявили, что мы его родители. Через жуткий стыд, через чувство вины, что мы чужим людям отдали своего ребенка. Очень страшно было внутри делать этот шаг, что они, эти люди, скажут нам? Вдруг осудят, вдруг скажут: «вы отдали своего ребенка, что вы теперь хотите? До свидания! Как-то муж позвонил в дом ребенка узнать как Колька, и ему сказали, что Колю перевели в другой интернат. Прошло время, заново звонить чужим людям, снова проходить все это, психологически было еще тяжелее. Мы успокаивали себя тем, что оставили контакты, и если что, с нами свяжутся. Ну и жили, жили… Родители никогда не заговаривали с нами про Кольку. Даже с мужем говорить на эту тему было тяжело. Ты живешь в рутине, в твоей семье появляются еще дети, с течением времени ты начинаешь смотреть на все случившееся уже как бы из другого мира.
Кто-то хочет устроить кулинарный праздник, прийти и приготовить какое-нибудь необыкновенное блюдо. Или, допустим, у человека есть собака, он приходит со своим питомцем, и ребенок лежит на ней, гладит, и это приносит всем очень много радости. У кого-то есть машина — можно подвезти больного ребенка, который иначе вообще бы не вышел из дома. А у кого-то просто есть время, и люди у нас в офисе сидят с документами, помогают разгребать дела, или, наоборот, приходят к ребенку, к родителям, болтают о чем-то: как в отпуск съездили, какая погода на улице. Уже даже это — огромная помощь семье с больным ребенком, они встречают какую-то жизнь снаружи. Мне кажется, каждый человек может помочь тем, что ему самому нравится делать, что он любит. Когда делишься любимым, это и тебе на радость, и семью ребенка радует. У нас на сайте прописаны все возможные способы помочь, их очень много, и каждый может выбрать, что ему интереснее, по своим возможностям. Например, можно устроить свой день рождения в пользу детского хосписа: отказаться от подарков, вместо них попросить друзей и гостей пожертвовать деньги. Можно на работе провести маленькую ярмарку. Испечь печенье, например, и продать по 100 рублей, а вырученную сумму перевести в хоспис. Или, вот, мы открыли благотворительный интернет-магазин. Там всякие симпатичные вещи, связанные с морем и маяками, — мы ведь называемся «Дом с маяком». Есть чашки, футболки, бижутерия, посуда. Можно купить там подарок для друга, и это тоже будет помощью. Все деньги от продаж идут в детский хоспис. Например, в Англии нам рассказывали, что они очень любят людей с депрессиями. Мне казалось, человек в депрессии — противопоказание для волонтера. Оказывается, наоборот. Потом я думала, что не следует брать в волонтеры людей, у которых недавно умер кто-то близкий, потому что это для них будет очень болезненно и они вряд ли смогут сдержаться, это все равно как-то выльется. Но нет, и для них тоже можно подобрать какую-то работу, например в офисе помогать собирать посылки для детей. К нам приходила женщина, очень пожилая, много-много лет работала учительницей. Наш офис был рядом с ее домом, и она помогала заполнять документы, и делала это идеально. И очень страшно, что в какой-то момент не хватит денег на оплату труда сотрудников, на то, чтобы покупать расходные материалы и приборы. Мне и так было страшно, а теперь еще стационар откроется. Содержать 4-этажное здание — это вообще катастрофа. Каждое утро смотрю, сколько денег нам накануне пришло на счет, на сколько месяцев вперед осталось. Вот сейчас у хосписа есть деньги на три месяца вперед. И ты постоянно думаешь: вдруг потом они закончатся? Что перешло, например, из категории «важное» в неважное и наоборот? Нет, у меня ничего такого не было смеется. Работать в благотворительности вообще удивительно. Когда живешь в обычном мире, вокруг происходит очень много плохого — нечестных поступков, плохих вещей. А в хоспис все время звонят люди, готовые помочь, что-то свое отдать, чем-то поделиться. Кто-то деньги хочет дать. Вчера я заходила в кафе, и там ко мне подошла девушка сказать, что она хозяйка заведения и хочет помогать хоспису. Каждый день мы встречаемся с самыми разными проявлениями доброты, и это невероятно прекрасная жизнь. Нам вообще кажется, что хоспис — это такой отдельный мир, где все хотят друг другу помогать. Рядом с этими детьми люди начинают проявлять свои лучшие качества. Вы сейчас сказали, например, что детям очень важно, чтобы на них не смотрели, не разглядывали. Есть ли у нас какие-то подвижки в этом смысле? Но изменения должны начинаться даже не с общества, а с самосознания членов семей неизлечимо больных людей. Когда история хосписа только начиналась, семьи считали, что больной ребенок — это такое поражение, про которое вообще стыдно говорить, они скрывали свою беду, пытались ребенка от всех прятать. У нас была семья, которая только ночью выводила ребенка на улицу, потому что днем им было стыдно. А сейчас такого почти нет благодаря публикациям на эту тему. Мне кажется, люди начинают думать, что они имеют право на нормальную жизнь, точно так же, как остальные, принимаются отстаивать свои права. Например, раньше мама, понурив голову, просто в слезах уходила из реанимации, если ее туда не пускали. Теперь же она начинает требовать, объяснять, что имеет право там находиться, добивается, чтобы ее пустили. Раньше любой чиновник мог сказать, мол, у вас лежачий ребенок, зачем ему инвалидная коляска, зачем ему ортопедическая обувь, не буду ничего вам выписывать. И мамы тоже уходили ни с чем. Сейчас родители знают, что у них есть права, знают, как их отстаивать. И чиновники уже боятся не вписать в индивидуальную программу реабилитации то, что детям действительно положено. И через такую силу воли родителей начинает меняться и общество. К сожалению, это все не от людей — к инвалидам, а наоборот: инвалиды заставляют организовываться и делать все, как в Европе, что много сил у них требует.
Дом с маяком: о мире, в котором каждый важен. История Лиды Мониава, рассказанная ей самой
Лида Мониава, директор детского хосписа "Дом с маяком", призвала коллег взять домой детей из интернатов. Лида Мониава считает, что опекуны детей с тяжелой инвалидностью должны искать кровных родственников своих подопечных. Неизлечимо больной мальчик Коля, который последние полтора года своей жизни провел в домашних условиях, в квартире Лиды Мониавы, найдет свой последний приют в родственной. Лида Мониава. Вот уже 10 месяцев большинство моих очных разговоров с друзьями сводятся к обсуждению выбора оставаться или уезжать. Директор фонда «Дом с маяком» Лида Мониава — официальный опекун 12-летнего Коли, ребенка со множественными врожденными нарушениями.
Лида Мониава: Две тысячи детей, которым нужен «Фризиум», остались без лекарства до октября
Лида мониава последние новости. Лидия Мониава. — Лида, я правильно понимаю, что менеджменту вы специально не обучались? новости России и мира сегодня. На Лиду Мониаву пожаловались в СК после смерти ее подопечного Коли. Новости. Статьи. Видео. Информация о спикере: Мониава Лида из Благотворительный фонд «Дом с маяком»: Образование, профессиональный опыт, участие в конференцияx.
Коля и полоса препятствий: Лида Мониава о жизни с ребёнком в инвалидной коляске
В итоге получается "человеческий фактор", а не "криминальные вещи". Директор фонда выразила надежду, что система будет помогать медикам, а "не усложнять им жизнь". Как вариант — сделать оборот документов электронным. К примеру, фиксировать применение препарата можно было бы при помощи штрихкода. На Урале начали судить девушку за купленное в Польше лекарство.
Причин тому огромное множество — от профильной подготовки школьных педагогов до возможности внедрить систему на государственном уровне. Инклюзия — шанс нормальной жизни для инвалидов. А не превращение общеобразовательной школы в цирк и контактный зоопарк в угоду амбициям прекраснодушных дам. У Антона Павловича Чехова есть такой рассказ «Княгиня». Я не буду его пересказывать, кому надо — осилят пару страниц текста.
Одно скажу, чеховская героиня — облегченная и, главное, гуманная версия сегодняшних борцов. Надевших на палку голову как в «Повелителе мух» Годинга и понесших эту голову впереди себя. Я уверена, что дети с ментальным и интеллектуальными отклонениями должны обучаться не в общих школах и обычных классах, а по специальной коррекционной программе. У нас годами формировалась школа коррекционной педагогики, и то, что сейчас происходит — вся советские наработки в этой области разрушаются силами таких вот Лидий Мониав. Государству дорого и невыгодно содержать специальные учреждения для больных детей да, я уверена, что больных надо называть больными, а не особенными. И государство с радостью соглашается на «инклюзию», где мальчика Колю хоть тушкой, хоть чучелком ведут в классы с интеллектуально сохранными детьми. Права Коли? Не, не слыхали. Тем более, Коля сам не скажет, хорошо ли ему в роли наглядного пособия и флага революции.
Любую, даже самую прекрасную идею силами активистов можно превратить в ее полную противоположность. Я видела, как зоозащита уважаемая мной превращается в зоошизу. Сейчас наблюдаю, как благотворительность превращается в концлагерь для отдельных инвалидов, маленьких, бесправных и беспомощных. Как на идеяе помощи умирающим вырастает царство Танатоса и Мортидо. Вчера Мониава призывала рожать детей с врожденными необратимыми отклонениями, сегодня пишет, цитата: «За 4 месяца у нас умерли 4 ребенка.
Он молчал, и загадкой осталось: понимал он, что с ним делает опекунша, или пребывал в другом мире, блаженном, куда и ушел, оставив нас, грешных. А опекунша была полна желания устроить Коле полноценную жизнь, как она это понимала. Взяв мальчика во время первой волны карантина, лечась у психиатра, от скуки, что ли, она таскала его везде. На митинг в поддержку Навального, в клуб, в кафе, она проколола ему ухо и устроила ему полет на вертолете. Будь это здоровый ребенок — за него следовало бы, наверное, порадоваться. Да, будь это здоровый ребенок, умеющий выражать свои желания. Бессловесный Коля реагировал на происходящее не иначе как эпилептическими приступами. В начале года шоу подошло к логической кульминации. Норма сатурации — 95—100. Было понятно, что запертый в собственном теле мальчик, с его красивым, но нечеловеческим лицом, огромными глазами, ртом лягушачьего принца, хрупкими ноготками — он совсем на грани. Что его надо в больницу. В реанимацию. Спасать, куда угодно, от восторженной опекунши. Но Коля пришел в себя, и через несколько дней Мониава повезла его на концерт.
Например, я отвечаю за хоспис театр, компанию и т. Это какая-то неправда, прикрытие. Нет такой высокой цели, ради которой можно делать плохие вещи, соглашаться с плохими вещами. Нельзя сказать, что я должен сделать мерзость или согласиться с мерзостью во имя чего-то светлого, например, закрыть глаза на мерзость для сохранения театра, хосписа, фонда и чего-либо еще. Никакая хорошая цель не оправдает соучастия в мерзости. Я не могу сказать, что я остаюсь в РФ, потому что у меня фонд, хоспис - это не будет правдой. Фонд, хоспис - это моя работа, но не я. Оставаться в РФ я выбрала по другим причинам, не из-за хосписа, это если быть честным. Почему — очень сложно сформулировать. Зачем Навальный вернулся в РФ, ведь было понятно, что его арестуют?
Отвоевался: Коли больше нет. Раскаяния от Лиды Мониавы - тоже
Лидией Мониава, одной из самых известных в отечественной благотворительности личностей, создан первый детский хоспис. Главная» Новости» Лида сулейманова последние новости. Заместитель директора детского хосписа «Дом с маяком» Лида Мониава — о том, как меняется общество, где находить силы и почему помогать может без исключения каждый. Нельзя лезть в чужую семью: аргументы «против».