Новости солнце добела раскаленное почти бесцветное

Солнце – добела раскаленный, почти бесцветный шар – стояло в зените, и всякий раз, когда Четунов взглядывал на него, – он почему-то перестал доверять часам, – ему приходилось на несколько секунд закрывать глаза. Солнце — добела раскаленный, почти бесцветный шар — стояло в зените, и всякий раз, когда Четунов взглядывал в него — он почему-то перестал доверять часам, — ему приходилось на несколько секунд закрывать глаза. Солнце — добела раскаленный, почти бесцветный шар — стояло в зените, и всякий раз, когда Четунов взглядывал на него, — он почему-то перестал доверять часам, — ему приходилось на несколько секунд закрывать глаза.

Синтаксический разбор предложения в тексте

Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. Солнце – добела раскаленный, почти бесцветный шар – стояло в зените, и всякий раз, когда Четунов взглядывал на него, – он почему-то перестал доверять часам, – ему приходилось на несколько секунд закрывать глаза. раскаленное добела солнце.

Раскрывая скобки, где это, пропущенные буквы и знаки препинания.

Солнце добела раскаленное почти бесцветное впр. Солнце – добела раскаленный, почти бесцветный шар – стояло в зените, и всякий раз, когда Четунов взглядывал на него, – он почему-то перестал доверять часам, – ему приходилось на несколько секунд закрывать глаза. Солнце добела РАСКАЛЁННОЕ почти бесцветное. Небо было раскалено почти добела.

«От непрерывного огня ствол раскалился почти добела.

Беляеву 36 Почему Пал Палыч отказался от своей мечты стать учёным-археологом? Снова 2 торжественно шумит надо мной старинный бор. Оно щедро и бесшумно сыплет в прохладу мхов свои лучи. Дремлют смолистые ели, словно утомлённые работой. Они шепчут, возмущаясь щедростью солнца или собственным долголетием. Я иду знакомой тропой. На лицо липнут невидимые нити паутины, с детским писком вьются комары. Но кусают они совсем не по-детски. Вижу, как дятел, опершись на растопыренный хвост, колотит своим неутомимым носом сухую древесину. Свернула в сторону и затерялась в траве моя тропа, а я выхожу к молодым берёзкам. Омытые 3 июльскими дождями, они полощут ветками, приглушая едва слышимый голос кукушки.

Тихая моя родина, ты всё так же врачуешь душу своей зелёной тишиной! Белову 41 Найдите и исправьте грамматическую -ие ошибку -и в предложении -ях. Снова 2 пришли незнакомые люди, и заскрипели возы, и застонали под тяжёлыми шагами половицы. Напуганная чужими людьми, смутно предчувствуя беду, Кусака убежала на край сада и оттуда неотступно глядела на видимый ей уголок террасы. Всё пространство между почерневшею 3 землёй и небом было полно клубящимися облаками. Снизу было видно, как тяжелы они и непроницаемы для света от насытившей их воды. Прорвался солнечный луч, шире и печальнее стала туманная осенняя даль. На близком горизонте поднимались разрозненные деревья и кусты. Быстро и глухо он заполнил пустую дачу; бесшумно выползал он из кустов и вместе с дождём лился с неприветного неба. Наступила ночь.

Андрееву 49 Выпишите, раскрывая скобки, вставляя пропущенные буквы, предложения, в которых выделенные слова являются предлогами. ВПР 2022 ответы и задания всероссийские проверочные работы Описание КИМ для проведения проверочной работы по русскому языку в 7 классе Структура варианта, типы заданий, сценарии выполнения заданий Система оценивания выполнения отдельных заданий и работы в целом Обобщенный план варианта всероссийской проверочной работы по русскому языку, 7 класс Указания по оцениванию проверочной работы по русскому языку в 7 классе 1.

Экипаж и пассажиры внимательно смотрели вниз, пытаясь понять, почему белая сердцевина солончака кажется льдистой, заснеженной поверхностью настоящего озера. Ничто не выглядело так враждебно жизни, как эта гигантская яма с обрывистыми краями, напоминавшая мертвый лунный кратер. Этот неземной пейзаж завораживал пассажиров, притягивал взгляды 4,7.

Ответ на вопрос Ответ на вопрос дан yaroslavayegorova Спасибо! Ответ на вопрос дан dasasanina92 Ответ: Солнце до бел..

Внизу медленно пылала желто-серая гладь пустыни с редкими небольшими грядами барханов кое-где проросших колючками. Края пустыни словно загибались к верху, и казалось, что самолёт висит над гигантским блюдом. Так прошел без малого час и внезапно путешественники увидели под крылом самолёта озеро окружённое крутыми, обрывистыми берегами и покрытое ослепительно белым, даже голубоватым снегом. Это мнимое озеро оказалось огромным солончака. Экипаж и пассажиры внимательно смотрели вниз пытаясь понять, почему белая сердцевина солончака кажется льдистой, заснеженной поверхностью настоящего озера.

Приостановясь, он дотронулся до локтя Клима. Нет, я допускаю и земский собор и вообще… Но — сомневаюсь, чтоб нам следовало бежать сломя голову тем же путем, как Европа… Козлов оглянулся и сказал потише, как бы сообщая большой секрет: — Европа-то, может быть, Лихо одноглазое для нас, ведь вот что Европа-то!

И еще тише, таинственнее он посоветовал: — Вспомните-ко вчерашний день, хотя бы с Двенадцатого года, а после того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет. Шли в гору по тихой улице, мимо одноэтажных, уютных домиков в три, в пять окон с кисейными занавесками, с цветами на подоконниках. Ставни окон, стены домов, ворота окрашены зеленой, синей, коричневой, белой краской; иные дома скромно прятались за палисадниками, другие гордо выступали на кирпичную панель. Пенная зелень садов, омытая двухдневным дождем, разъединяла дома, осеняя их крыши; во дворах, в садах кричали и смеялись дети, кое-где в окнах мелькали девичьи лица, в одном доме работал настройщик рояля, с горы и снизу доносился разноголосый благовест ко всенощной; во влажном воздухе серенького дня медь колоколов звучала негромко и томно.

Замечательным угощу: Ижень-Серебряные иголки. Козлов остановился у ворот одноэтажного, приземистого дома о пяти окнах и, посмотрев налево, направо, удовлетворенно проговорил: — Самая милая и житейская улица в нашем городе, улица для сосредоточенной жизни, так сказать… Клим никогда еще не был на этой улице, он хотел сообщить об этом историку, но — устыдился. Дверь крыльца открыла высокая, седоволосая женщина в черном, густобровая, усатая, с неподвижным лицом. Клим, почтительно слушая, оглядывал жилище историка. Обширный угол между окнами был тесно заполнен иконами, три лампады горели пред ними: белая, красная, синяя. Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола.

Около двери, в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное. В шведскую кампанию дерзкий Егор этот, будучи уличен в измене, был повешен. Рассказывая, старик бережно снял сюртучок, надел полосатый пиджак, похожий на женскую кофту, а затем начал хвастаться сокровищами своими; показал Самгину серебряные, с позолотой, ковши, один царя Федора, другой — Алексея: — Ковши эти жалованы были целовальникам за успешную торговлю вином в царевых кабаках, — объяснял он, любовно поглаживая пальцем чеканную вязь надписей. Похвастался отлично переплетенной в зеленый сафьян, тисненный золотом, книжкой Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге» с автографом Дениса Давыдова и чьей-то подписью угловатым почерком, начало подписи было густо зачеркнуто, остались только слова: «…за сие и был достойно наказан удалением в армию тысяча восемьсот четвертого году». И особенно таинственно показал желтый лист рукописи, озаглавленной: «Свободное размышление профана о вредоносности насаждения грамоты среди нижних воинских чинов гвардии с подробным перечнем бывших злокозненных деяний оной от времени восшествия на Всероссийский престол Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Елисавет Петровны и до кончины Благочестивейшего Императора Павла I-го, включая и оную». Найдено мною в книге «Камень веры», у одного любителя древностей взятой на прочтение.

Показывая редкости свои, старик нежно гладил их сухими ладонями, в дряблой коже цвета утиных лап; двигался он быстро и гибко, точно ящерица, а крепкий голосок его звучал все более таинственно. Узор красненьких жилок на скулах, казалось, изменялся, то — густея, то растекаясь к вискам. Я ведь пребываю поклонником сих двух поэтов истории, а особенно — первого, ибо никто, как он, не понимал столь сердечно, что Россия нуждается во внимательном благорасположении, а человеки — в милосердии. Он и за чаем, — чай был действительно необыкновенного вкуса и аромата, — он, и смакуя чай, продолжал говорить о старине, о прошлом города, о губернаторах его, архиереях, прокурорах. Пригласил владыку Макария на обед и, предлагая ему кабанью голову, сказал: «Примите, ядите, ваше преосвященство! Графу-то Муравьеву пришлось бы сказать о свиной голове: «Сие есть тело мое! Ведь вот как шутили!

Затем он рассказал о добросердечной купчихе, которая, привыкнув каждую субботу посылать милостыню в острог арестантам и узнав, что в город прибыл опальный вельможа Сперанский, послала ему с приказчиком пяток печеных яиц и два калача. Он снова посмеялся. Самгин отметил в мелком смехе старика что-то неумелое и подумал: «Не часто он смеялся, должно быть». Пять печеных яиц! Кривобокая старуха Федосова говорила большими словами о сказочных людях, стоя где-то в стороне и выше их, а этот чистенький старичок рассказывает о людях обыкновенных, таких же маленьких, каков он сам, но рассказывает так, что маленькие люди приобретают некую значительность, а иногда и красоту. Это любовное раскрашивание буднишнего, обыкновенного нежными красками рисовало жизнь как тихий праздник с обеднями, оладьями, вареньями, крестинами и свадебными обрядами, похоронами и поминками, жизнь бесхитростную и трогательную своим простодушием. Рассказывал Козлов об уцелевшем от глубокой древности празднике в честь весеннего бога Ярилы и о многих других пережитках языческой старины.

Самгина приятно изумляло уменье историка скрашивать благожелательной улыбочкой все то, что умные книги и начитанные люди заставляли считать пошлым, глупым, вредным. Он никогда не думал и ничего не знал о начале дней жизни города. Козлов, показав ему «Строельную книгу», искусно рассказал, как присланный царем Борисом Годуновым боярский сын Жадов с ратниками и холопами основал порубежный городок, чтобы беречь Москву от набегов кочевников, как ратники и холопы дрались с мордвой, полонили ее, заставляли работать, как разбегались холопы из-под руки жестоковыйного Жадова и как сам он буйствовал, подстрекаемый степной тоской. И все: несчастная мордва, татары, холопы, ратники, Жадов, поп Василий, дьяк Тишка Дрозд, зачинатели города и враги его — все были равномерно обласканы стареньким историком и за хорошее и за плохое, содеянное ими по силе явной необходимости. Та же сила понудила горожан пристать к бунту донского казака Разина и уральского — Пугачева, а казачьи бунты были необходимы для доказательства силы и прочности государства. Это — сущая неправда, — наш народ казаки вовлекали в бунты. Казак Москву не терпит.

Мазепа двадцать лет служил Петру Великому, а все-таки изменил. Теперь историк говорил строго, даже пристукивал по столу кулачком, а красный узор на лице его слился в густое пятно. Но через минуту он продолжал снова умиленно: — А теперь вот, зачатый великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около семи десятков тысяч русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку. Поговорками он был богат, и все они звучали, точно аккорды одной и той же мелодии. Всякий бык теленком был, — то и дело вставлял он в свою речь.

Смотреть на него было так же приятно, как слушать его благожелательную речь, обильную мягкими словами, тускловатый блеск которых имел что-то общее с блеском старого серебра в шкафе. Тонкие руки с кистями темных пальцев двигались округло, легко, расписанное лицо ласково морщилось, шевелились белые усы, и за стеклами очков серенькие зрачки напоминали о жемчуге риз на иконах. Он вкусно пил чай, вкусно грыз мелкими зубами пресные лепешки, замешанные на сливках, от него, как от плодового дерева, исходил приятный запах. Клим незаметно для себя просидел с ним до полуночи и вышел на улицу с благодушной улыбкой. Чувство, которое разбудил в нем старик, было сродно умилению, испытанному на выставке, но еще более охмеляющим. Ночь была теплая, но в садах тихо шумел свежий ветер, гоня по улице волны сложных запахов. В маленьком, прозрачном облаке пряталась луна, правильно круглая, точно желток яйца, внизу, над крышами, — золотые караваи церковных глав, все было окутано лаской летней ночи, казалось обновленным и, главное, благожелательным человеку.

Именно так чувствовал Самгин: все благожелательно — луна, ветер, запахи, приглушенный полуночью шумок города и эти уютные гнезда миролюбивых потомков стрельцов, пушкарей, беглых холопов, озорных казаков, скуластой, насильно крещенной мордвы и татар, покорных судьбе. Это — не тот город, о котором сквозь зубы говорит Иван Дронов, старается смешно писать Робинзон и пренебрежительно рассказывают люди, раздраженные неутоленным честолюбием, а может быть, так или иначе, обиженные действительностью, неблагожелательной им. Но на сей раз Клим подумал об этих людях без раздражения, понимая, что ведь они тоже действительность, которую так благосклонно оправдывал чистенький историк. Две-три беседы с Козловым не дали Климу ничего нового, но очень укрепили то, чем Козлов насытил его в первое посещение. Клим услышал еще несколько анекдотов о предводителях дворянства, о богатых купцах, о самодурстве и озорстве. Самгин понимал, что Козлов рассуждает наивно, но слушал почтительно и молча, не чувствуя желания возражать, наслаждаясь песней, слова которой хотя и глупы, но мелодия хороша. Раскалывая щипцами сахар на мелкие кусочки, Козлов снисходительно поучал: — А критикуют у нас от конфуза пред Европой, от самолюбия, от неумения жить по-русски.

Господину Герцену хотелось Вольтером быть, ну и у других критиков — у каждого своя мечта. Возьмите лепешечку, на вишневом соке замешена; домохозяйка моя — неистощимой изобретательности по части печева, — талант! Оса гудела, летая над столом, старик, следя за нею, дождался, когда она приклеилась лапками к чайной ложке, испачканной вареньем, взял ложку и обварил осу кипятком из-под крана самовара. Котошихин, например, князь Курбский, даже Екатерина Великая критикой не брезговала. Он сокрушенно развел руками и чмокнул: — Но все, знаете, как-то таинственно выходило: Котошихину даже и шведы голову отрубили, Курбский — пропал в нетях, распылился в Литве, не оставив семени своего, а Екатерина — ей бы саму себя критиковать полезно. Расскажу о ней нескромный анекдотец, скромного-то о ней ведь не расскажешь. Анекдотец оказался пресным и был рассказан тоном снисхождения к женской слабости, а затем Козлов продолжал, все более напористо и поучительно: — Критика — законна.

Только — серебро и медь надобно чистить осторожно, а у нас металлы чистят тертым кирпичом, и это есть грубое невежество, от которого вещи страдают. Европа весьма величественно распухла и многими домыслами своими, конечно, может гордиться. Но вот, например, европейская обувь, ботинки разные, ведь они не столь удобны, как наш русский сапог, а мы тоже начали остроносые сапоги тачать, от чего нам нет никакого выигрыша, только мозоли на пальцах. Примерчик этот возьмите иносказательно. Голосу старика благосклонно вторил шелест листьев рябины за окном и задумчивый шумок угасавшего самовара. На блестящих изразцах печки колебались узорные тени листьев, потрескивал фитиль одной из трех лампадок. Козлов передвигал по медному подносу чайной ложкой мохнатый трупик осы.

И поносительно рассказывают иногородним, то есть редактору и длинноязычной собратии его, о жизни нашего города. А душу его они не чувствуют, история города не знакома им, отчего и раздражаются. Взглянув на Клима через очки, он строго сказал: — Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах у него как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним!

А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен! Козлов подвинул труп осы поближе к себе, расплющил его метким ударом ложки и, загоняя под решетку самовара, тяжко вздохнул: — Нехороши люди пошли по нашей земле! И — куда идут? По привычке, хорошо усвоенной им, Самгин осторожно высказывал свои мнения, но на этот раз, предчувствуя, что может услышать нечто очень ценное, он сказал неопределенно, с улыбкой: — Мечтают о политических реформах — о представительном правлении. И даже — о социализме, на котором сам Иисус Христос голову… то есть который и Христу, сыну бога нашего, не удался, как это доказано. А вы что думаете об этом, смею спросить? Но раньше, чем Самгин успел найти достаточно осторожный ответ, историк сказал не своим голосом и пристукивая ложкой по ладони: — Я же полагаю, что государю нашему необходимо придется вспомнить пример прадеда своего и жестоко показать всю силу власти, как это было показано Николаем Павловичем четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года на Сенатской площади Санкт-Петербурга-с!

Козлов особенно отчетливо и даже предупреждающе грозно выговорил цифры, а затем, воинственно вскинув голову, выпрямился на стуле, как бы сидя верхом на коне. Его лицо хорька осунулось, стало еще острей, узоры на щеках слились в багровые пятна, а мочки ушей, вспухнув, округлились, точно ягоды вишни. Но тотчас же он, взглянув на иконы, перекрестился, обмяк и тихо сказал: — Воздерживаюсь от гнева, однако — вызывают. Торопливо погрыз сухарь, запил чаем и обычным, крепеньким голоском своим рассказал: — В молодости, будучи начальником конвойной команды, сопровождал я партию арестантов из Казани в Пермь, и на пути, в знойный день, один из них внезапно скончался. Так, знаете, шел-шел и вдруг падает мертв, головою в землю… как бы сраженный небесной стрелой. А человек не старый, лет сорока, с виду — здоровый, облика неприятного, даже — звериного. Осужден был на каторгу за богохульство, кощунство и подделку ассигнаций.

По осмотре его котомки оказалось, что он занимался писанием небольших картинок и был в этом, насколько я понимаю, весьма искусен, что, надо полагать, и понудило его к производству фальшивых денег. Картинок у него оказалось штук пять и все на один сюжет: Микула Селянинович, мужик-богатырь, сражается тележной оглоблей со Змеем-Горынычем; змей — двуглав, одна голова в короне, другая в митре, на одной подпись — Петербург, на другой — Москва. Изволите видеть, до чего доходят? И, пригладив без того гладкую, серебряную голову, он вздохнул. Ведь умишко наш — неблаговоспитанный кутенок, ему — извините!

Солнце добела раскаленное почти бесцветное впр

Солнце добела РАСКАЛЁННОЕ почти бесцветное. Текст солнце добела раскаленное почти бесцветное стояло в Зените. Добела раскаленные почти бесцветная стояла. Раскаленное cолнце. Ядро, тем временем, раскалилось добела. Текст солнце добела раскаленное почти бесцветное стояло в Зените. Цитата из книги«Избранное (сборник)» Юрия Нагибина — «Раскаленное добела солнце валом валит свой жар».

Где и когда начинаются события

Эта книга не может, не должна погибнуть…» Он достиг крайней точки мыса, и перед его натруженными глазами открылась все такая же уныло-суровая, однообразная картина: отвесный многослойный обрыв, и под ним — уходящая вдаль, сверкающая гладь солончака. Лишь в синем мареве дали стена куда-то заворачивала, и там, близ самого заворота, темнели как будто расщелины. Боясь разочарования, Четунов тяжело вздохнул и мысленно прикинул расстояние: километров восемь — десять, не меньше. А тем временем Козицын решит, что со мной случилось несчастье, и полетит в лагерь за помощью. Так или иначе, мне придется заночевать в пустыне без пищи, без глотка воды». Но все это он придумывал, чтобы ослабить силу удара, если окажется, что и те дальние расщелины не помогут ему выбраться на поверхность. И снова шагает он вдоль обрывистого берега мертвого озера, ботинки его то разъезжаются на осклизлой глине, то глухо цокают по твердым обломкам, упавшим сверху. Жажда саднит гортань, обволакивает рот шершавой пленкой, и даже нет слюны, чтобы снять эту противную пленку, и он старается не думать о том, что во фляжке еще осталось, быть может, несколько капель воды.

Лишь через три с лишним часа добрался Четунов до первой расщелины. Мышцы перетруженных ног ныли и дрожали, пухла, болела голова.

Стало быть, в такой системе нет ничего справедливого. Вот вы, люди, прекрасно умеете навязывать свою точку зрения и затуманивать разум своими пространными речами. Просто настоящие специалисты по этой части.

И из-за этого многие голосования содружества проходят под эгидой человеческого мировоззрения. И что самое смешное, вам даже дела нет до этой части галактики и того, что здесь происходит. Людей то здесь нет. Ну, кроме тебя, разумеется. Вы просто хотите быть главными и правыми во всем, поэтому везде навязываете свое мнение, даже если сами не понимаете, о чем идет речь.

Фонокса реально прорвало и, казалось, что он готов был говорить и говорить, но вовремя остановился, глядя на озадаченное лицо Альбера. В людях он разбирался очень даже хорошо, - Но почему вы считаете, что мы должны подвергнуть опасности другие цивилизации? Если вы хотите умереть, как вид, то найдите для этого другой способ, менее опасный для всех остальных жителей галактики. Но ты говоришь со мной, старейшим из фландрейцев, с таким высокомерием, как будто ты лучше меня разбираешься во всех вопросах. Уясни себе наконец.

Я прожил 91 тысячу лет на этом свете. Я обдумывал все те же вещи, что и ты, включая те, которые тебе еще даже в голову не приходили. И если мы избрали какой-то путь, то, уж поверь, мы подошли к этому вопросу со всей рассудительностью. Данное решение мы принимали несколько тысяч лет, продумывая и тщательно взвешивая все варианты, и вполне осознанно пришли к тому, что смерть от взрыва сверхновой станет для нас и всей галактики лучшим исходом. Я не могу принимать такие решения самостоятельно.

Нужно собирать совет и проводить голосование. Вы должны представить свою точку зрения на всеобщее рассмотрение и аргументировать ее. Если содружество решит вас поддержать, то так тому и быть. Все эти голосования — это пустой звук, пародия на демократию. У меня нет ни прав, ни полномочий для того, чтобы отключить исследовательский модуль и прервать свою работу.

Даже если вы уничтожите модуль вместе со мной, планета продолжить функционировать автономно и в случае необходимости исполнит свое предназначение. И все же я надеялся договориться при помощи слов. Фландреец активировал шлем и вышел из модуля, взобрался на свой корабль и приготовился к взлету. Альбер смотрел на него через окно, не имея ни малейшего понятия о том, что тот собирался делать дальше. Глава 4.

Манипуляции с пространством За время разговора пушки, что пребывали во временном нокауте, успели охладиться и были готовы приступить ко второму раунду. Альбер с интересом наблюдал за действиями Фонокса. Ему было любопытно, что же тот собирался предпринять, чтобы плазмометы не превратили его вместе с кораблем в кусок плазмы. Ничем не примечательный с виду корабль поднялся вверх, и буквально в 10 сантиметрах от его крыши пронеслись первые плазменные снаряды. Пушки не спали.

Корабль очень медленно, как будто нарочно, поднялся вверх еще на полтора метра и несколько сотен плазменных шаров размером с человеческую голову обрушились на него густым потоком. Альбер закрыл глаза и представил себе похороны бедного Фонокса. Однако вопреки всем ожиданиям, когда он их открыл, увидел отраженные снаряды, что полетели во всех направлениях. Несколько из них летели прямо в исследовательский модуль, прямо в Альбера. Он быстро упал на пол и закрыл голову руками, готовясь услышать звуки взрывов.

Его мозг лихорадочно продумывал действия на случай разгерметизации модуля. Если это случится, у него будет всего несколько секунд, чтобы добраться до скафандра и активировать его. К счастью, план приводить в исполнение не потребовалось. Чудом ли, или силой науки и защитного поля вокруг модуля, снаряды его миновали. Тем временем, Фонокс с чувством собственного превосходства так же не торопясь поднимался выше и выше, пока тысячи снарядов отскакивали от его поверхности и разлетались во всех направлениях.

В воздухе образовалась целая туча пыли, поднятая с земли. В местах попадания снарядов оставались плазменные воронки размером с футбольный мяч. Наконец, корабль фландрейца немного ускорился, а потом просто исчез. Альбер даже не успел понять, как все произошло. Мгновение назад Альбер наблюдал его собственными глазами, но теперь в воздухе кружилась одна лишь пыль, а корабля нигде не было видно.

Все это было похоже на какое-то представление иллюзиониста. Сначала он поднял с земли всю эту пыль, чтобы она отвлекала внимание на себя, а потом растворился в ней, как будто его никогда здесь и не было. Но, разумеется, всему и всегда можно было найти рациональное объяснение. Разгадка была в запредельной скорости, с которой тот передвигался. Достаточно было на долю секунды прикрыть глаза, чтобы в прямом смысле все проморгать.

Альбер поднял глаза вверх и увидел корабль Фонокса, двигавшийся вокруг планеты так быстро, что это было похоже на звездопад. Маленькая точка его корабля как будто превратилась в сгусток фотонов, совершавших полный оборот вокруг планеты за долю секунды. Он двигался настолько молниеносно, что след его предыдущего прохождения по орбите не успевал раствориться в воздухе, когда он совершал повторный виток. При всем при этом создавалось впечатление, что скорость его только нарастала со временем. Черное небо заштриховывалось белыми полосками, пока, наконец, полностью не окрасилось в белый цвет.

На этом моменте Альбер перестал что-либо понимать и вновь ощутил себя маленьким мальчиком, который безоговорочно верил в чудеса. Пока он прилип глазами к перекрашенному в белый цвет небу, он совсем не заметил, как его ноги оторвались от земли и сам он оказался в подвешенном положении прямо в центре комнаты. Беглый панический взгляд выявил закономерность: не он один, но все предметы в комнате, которые были не прикручены или не приклеены к полу и стенам, оказались в невесомости. Мимо него пролетела стайка квартонов, а кружка и вилка, еще недавно служившие оружием самообороны, тоже отправились в вольное путешествие, из открывшегося морозильника посыпались дегидрированые куски мяса и овощей, крошки льда и мелкий иней. Лед с инеем быстро таяли, и вот по небольшой комнате уже курсировали крупные капли воды.

Альбер поймал одну из них своим ртом, оттолкнулся обеими ногами от потолка и подлетел к компьютерному столу. Единственная надежда чуть больше понять о происходящем рассыпалась после прочтения этих двух слов. Нужно было признать, что Альбер впервые в жизни столкнулся с тем, что не мог объяснить. Весь его научный опыт быстро исчез и он, словно первобытный человек при виде необъяснимого, открыл пошире рот и глупо улыбался, уверовав в высшие силы. Внезапно все предметы посыпались на пол, и Альбер врезался подбородком в столешницу.

От удара у него потекли слезы из глаз. Он поднялся, проверил целостность челюсти, тщательно размял ее и через влажную пелену разглядел в окне привычное черное небо. Все на нем было так же, как и раньше. Только далекая Акрукс, ранее освещавшая небо точно фонарь, теперь как будто светила тусклее. Альбер уставился в мониторы, потирая руками глаза.

Все показатели оставались неизменными, кроме расстояния. Оно неуклонно увеличивалось. Планета, что должна была быть намертво привязана к звезде, оторвалась от нее и летела прямиком в космос. Что происходит? Альбер успел заскучать.

Теперь она летит в противоположную от нее сторону. Но если тебя интересует юридическая сторона вопроса, то это можно назвать похищением. На лице Альбера отразилась легкая усмешка с налетом безумия. Одна мысль о том, что его похитили вместе с целой планетой, заставляла его диафрагму подрагивать. От напряжения он готов был засмеяться в голос.

Вот и что делать в подобной ситуации? Есть какие-то инструкции или, может быть, предписания на случай похищения исследовательского модуля? А если его похитили прямо с целой планетой? Хоть одно словечко об этом где-то написано? Альбер открыл свод инструкций на случай непредвиденной ситуации и быстро пробежался по нему глазами.

Ни одного слова, как и ожидалось, о подобных происшествиях и мерах по их устранению там не было. Он потянулся пальцем к значку галактической связи, но быстро остановился. Внутри него соперничали два мнения за право голоса. И что я им скажу? Меня похитили вместе с планетой?

Да они там только посмеются с меня и никуда не полетят. Никто и никогда не похищал целые планеты» - «У тебя как будто есть другой выбор? Давай звони, пока ты еще недалеко отлетел от звезды. Потом будет поздно» Он нажал на кнопку связи и ввел номер центрального полицейского управления. После полуминутного ожидания, наконец, кто-то ответил на звонок: - Сержант Гонсалез на связи.

Что случилось? Начало сразу же не задалось» - Добрый день, сержант. Меня зовут Альбер Мартен, я служу звездным смотрителем в созвездии Южного Креста. И так случилось, что меня похитили вместе с планетой и увозят в неизвестном направлении. Чего я только не наслушался за все это время.

И твой розыгрыш далеко не самый оригинальный. Так что советую не звонить сюда больше. Альбер в принципе не был удивлен, но все равно было неприятно. Помнится, он и сам когда-то служил в космической полиции. Детали он позабыл, но точно помнил, что отзывался на каждый поступавший вызов.

Да, конечно, были случаи, когда вызов оказывался ложным, и любителей разыграть полицейских хватало, но чаще всего он не тратил время впустую и помогал тем, кто в этом реально нуждался. А теперь по какой бы причине ты ни позвонил в полицию, они тебе скажут, что ты все эту придумал и вообще нечего их больше разыгрывать. Альбер попытался связаться с Фоноксом и выяснить у него что-нибудь: - Куда ты меня везешь? И что ты будешь дальше делать с планетой? Он несколько минут что-то усердно печатал и потом выдал: - На Фландрею.

Скоро сам все увидишь. Альбер посмотрел на карту сектора, сверил направление и скорость полета и подсчитал, что на Фландрее они окажутся примерно через 5 дней пути. Он еще раз глянул на кнопку связи с космической полицией, но быстро одумался. Еще раз выслушивать оскорбления от какого-то Гонсалеза ему не хотелось. В конце концов, он решил расслабиться и позволить Вселенной самой расставить все по своим местам.

Чаще всего, такое решение оказывалось лучшим. Может быть, и сейчас повезет. Он выпил порцию «Взрыва», прибрался в комнате, приготовил себе поесть и разместился на кушетке. Перед ним на полу разместилась вся коллекция квартонов. Фонокс обмолвился, что они встречались с ним ранее.

Около двух тысяч лет тому назад или типа того. Альбер о той встрече напрочь позабыл. Все, что он помнил о фландрейцах - это то мерзкое ощущение от соприкосновения с их щупальцами, которое он когда-то испытывал. Оно не хотело никак выбираться из его памяти. Хоть ты запишись к психотерапевту, чтобы проработать эту проблему.

Так или иначе, он должен был вспомнить ту встречу. Может быть, она даст ему какую-то подсказку и позволит лучше понять фландрейца, его мотивы и планы. Альбер взял в руки десятый квартон и вставил его в проигрыватель. На спроецированном в воздух экране показалось десятое столетие жизни Альбера. Он начал просмотр с его последней четверти.

На этом моменте следует сделать небольшое отступление и рассказать о принципах перезаписи воспоминаний. Можно подумать, что на квартонах хранились долгие годы из множества воспоминаний от первой и до самой последней минуты каждого столетия. Таким образом, чтобы отсмотреть одну четверть века, нужно потратить 25 лет своей жизни. Но нет, в действительности все было иначе. Человеческая память устроена таким образом, что запоминаем мы лишь самые яркие и экстраординарные события в наших жизнях.

Все прочее стирается так быстро, что едва доживает до следующего дня. Вот и получается, что в одной четверти века хранились лишь самые яркие события этого периода и их все можно было отсмотреть всего за несколько дней или часов, если включить ускоренный режим. И раз уж у Альбера случился внеплановый отпуск, торопиться ему было некуда. Итак, 976ой год своей жизни он провел в составе исследовательской группы, которая занималась поиском, исследованием и классифицированием инопланетных форм жизни. В первую очередь деятельность группы была направлена на поиск уже разумных форм жизни или тех, кто обладал необходимым потенциалом и однажды мог развиться до разумного уровня.

Если группа обнаруживала потенциально разумное существо, оно подвергалось специально разработанному тестированию, на основании которого комиссия принимала решение о том, следует ли считать ту или иную расу разумной. К слову, человеческая раса дважды подвергалась подобному тестированию и дважды его проваливала. Люди собственными руками уничтожили свою родную планету и лишь благодаря старанию Цифрового Интеллекта и своим генетически модернизированным собратьям смогли заселить ее вновь. Галактическое содружество посчитало расу двуногих обитателей планеты обреченной, но люди смогли исправить положение и возродить свою цивилизацию. В конечном счете, совершённый технологический прорыв позволил им самим вступать в контакт с представителями содружества.

Тест на разумность в таком случае считался автоматически пройденным. И вот многие века спустя люди сами стали искать разумные формы жизни, описывать их и подвергать тестированию. На словах задачи этой профессии звучали намного интереснее, чем ощущались на практике. Открывать и описывать миллиардный вид во Вселенной было не так весело, как первый или хотя бы тот, что входил в первую сотню, тысячу, да хотя бы в первый миллион. После того как было установлено существование множества разумных и неразумных форм жизни, исследовательская деятельность в этой области перестала быть передовой, и стала просто рядовой.

К тому же разумные формы жизни встречались в тысячи раз реже, чем их более примитивные аналоги. Ведь, если так посудить, до даже простейшие микробы, способные выживать при экстремальных условиях и заселившие всю планету, были куда более приспособленными для выживания, чем носители интеллекта. Таким образом, работа исследователя превращалась в скучное стандартизированное занятие, которым занимались те, у кого свободного времени было в избытке. То есть те, кто от рождения или благодаря технологиям обладал бессмертием. Люди стали одними из кандидатов на эту роль и Альбер, который ничего не представлял о настоящей работе ученых и нафантазировал себе интереснейшие приключения, с радостью согласился на эту должность.

В напарники ему дали Калинопопуса — разумный вид бактерий, чьи колонии переселялись из одного тела в другое и использовали их, как свои собственные. Альбер, когда узнал об этой их особенности, никак не мог отделаться от ощущения, что Калинопопус положил на него глаз и собирался завладеть его телом, когда тот утратит бдительность. Это противное навязчивое ощущение стало той причиной, по которой он так и не смог подружиться с Калинопопусом. Вторым компаньоном стал Герч — представитель молодой расы донгориусов, чья цивилизация развивалась так быстро, что побила все рекорды. Дело было в том, что их родная планета всего за пять тысяч лет пережила ряд сильнейших катаклизмов, и живые организмы на ней вынуждены были сыграть в игру — адаптируйся или умри.

Донгориусы выиграли и в одну тысячу лет развили интеллект, который не уступал человеческому. Впрочем, когда борьба за выживание прекратилась, головокружительный рост их интеллекта тоже замер. Альбер, Калинопопус в теле мохнокрылой птицы и Герч — втроем они летали от планеты к планете и искали жизнь в любом проявлении. За 15 лет они облетели около восьмидесяти планет, но каждый раз сталкивались с неудачей. При всем многообразии видов во Вселенной большая ее часть все же оставалась необитаемой.

Поэтому найти разумный вид, не отдав для этого полжизни, было подобно благословению высших сил - крайне маловероятно. Большая часть планет в их списке оказалась пустынной, на некоторых жили примитивные формы жизни, для развития интеллекта которых требовались еще миллионы или миллиарды лет. Трудно было сказать, сколько в том или ином случае должно было занять развитие интеллекта. Так или иначе, если им встречались хоть какие-то живые существа, даже самые простые, маленькие или вообще микроорганизмы, они заносили их в каталог, и планета, где они жили, помечалась, как потенциально разумная. Таким образом, за ней начинали следить и время от времени, раз в несколько миллионов лет проведывали ее.

Если жизни там разовьется до интеллектуальной, то будут проведены несколько тестирований и на основании их совет ученых галактики решит, стоит ли вступать с новой формой жизни в контакт. Альбер постоянно следил за Калинопопусом, чтобы тот не выкинул ничего. Ведь если бы так случилось, что он оставил бы хоть часть своих бактерий на чужой планете, они быстро могли бы истребить все конкурентные виды и обрести мировое господство. Новая планета с интеллектуальными бактериями никому была не нужна. С Герчем у Альбера сложились более доверительные отношения.

Все же они больше были похожи друг на друга, чем отличались. По крайней мере, тот не воровал чужие тела и использовал то, что дала ему мать природа. С виду донгориусы напоминали морских коньков, которые волей судьбы выбрались на сушу и должны были приспособиться перемещаться по твердой поверхности. Это было недалеко от истины. Их раса появилась в воде и только по нужде выбралась на берег.

Их широкий хвост делился на три отростка равной длины, а подвижная подошвенная часть изгибалась, как гусеница. Так они ползали по земле, всячески стараясь удержать навесу тяжелую голову, что постоянно норовила лечь прямо на живот. Альбер просматривал воспоминания с улыбкой и легкой грустью на лице. Было приятно посмотреть на старых знакомых. Даже Калинопопус у него вызывал теперь больше нежных чувств, чем внутреннего неприятия.

Быть может, он даже согласился бы отужинать с ним и поговорить о тех годах, что их разлучали. И Герч, с которым они стали практически друзьями за время работы, вызывал у него одну только радость. Тем больнее было знать, что цивилизация его умерла. Так уж сложилось, что ресурсы их планеты не позволили развить технологии, которые были необходимы для выживания их вида. А в содружестве галактики действовало негласное правило — каждый вид должен был заслужить свое право на существование самостоятельно.

Ни одна раса никогда и ни при каких условиях не помогала другой проходить через кризис. Вид Герча исчез так же стремительно, как и обрел разумность. Их звезда была яркой, но быстро сгорела. Такое во Вселенной случалось сплошь и рядом. Никому не было доподлинно известно точное количество разумных существ, которые появились в ее недрах, выживали и жили миллионы лет, а после навсегда исчезли.

Время растворяло все органические соединения и все неорганические, что первые успевали настроить за время своего существования. Со временем все проявления цивилизации превращались в первобытную пыль. Как только цивилизация умирала, природа торопилась сделать все, чтобы о ее существовании никто никогда и не узнал. Так велась нескончаемая битва. Цивилизации беспрестанно пытались оставить о себе что-то на память, а Вселенная противостояла всем их робким попыткам.

На одной из планет, что они посетили, им все же удалось найти след погибшей цивилизации — распиленную пополам гору, через которую море смогло пробраться вглубь континента и оросить огромные поля. Вот только ни воды, ни растительности, ни каких-либо живых существ там уже не было. Из-за увеличившейся в размерах местной звезды она превратилась в засушливую долину смерти. Что случилось с ее обитателями, никому не было известно. Однако опыт сотен цивилизаций говорил, что если родная планета вида умирала, то шансы на его выживание в космосе или других планетах равнялся 0.

Просмотрев несколько часов воспоминаний в роли планетарного исследователя жизни, Альбера вновь посетили те самые мысли, что и две тысячи лет назад. Пока ты жив, жива твоя раса, жива твоя родная планета — все не так уж и плохо. Альбер решил ускорить поиски и один за другим вставлял квартоны в проигрыватель. Или у него ошибиться в столетии все равно, что у человека перепутать дату? Это был самый первый квартон и период, когда ему было всего 25 лет, время его биологической молодости, время полное наивных надежд и идеалистических взглядов, время, когда все впечатления были свежи и ярки, отчего воспоминания казались особенно реалистичными и подробными.

Он заварил себе кружечку «Взрыва», расположился на кушетке поудобнее и приступил к просмотру. Глава 5. УранО-14 Альбер просматривал начало своей жизни и не мог отказать себе в удовольствии немного поворчать о временах и нравах. Как же давно это было. Подумать только!

Я уже и забыл о том, что когда-то был таким. Забыл о том, что значит быть молодым и смотреть в будущее с наивной надеждой. И вот я уже говорю так, как будто я уже дряхлый старик. Черт, да мне всего лишь две тысячи девятьсот восемьдесят пять! По галактическим меркам сущий младенец.

Он промотал свое детство и полицейскую академию и начал просмотр с того момента, где он уже работал в полиции. Альбер поглядывал на часы каждые пять секунд, но казалось, что это не давало никакого результата и количество минут на электронном табло оставалось прежним. Он выполнил все свои дела еще до обеда и с того момента тщетно пытался убить время. Он только недавно окончил академию и поступил на службу в отдел быстрого реагирования полицейского департамента. В сущности, он был хорошим парнем, смышленым, активным, жизнерадостным и предприимчивым.

Но терпеливость никогда не была его сильной стороной. Он крутился в кресле, посматривая на мониторы и постоянно заглядывал в свой псифон — устройство, служащее для доступа к межгалактической сети. Оно крепилось на голову подобно обручу и передавало сигналы непосредственно в мозг. С его помощью мозговую активность можно было перекодировать в сигналы и посылать их на огромные расстояния. Варианты применения исчислялись десятками.

Удачное было устройство. Обмениваться с другими людьми и не только информацией при помощи мысленных образов — невероятно удобно, быстро, а главное точно. Лучшего способа общения до сих пор не придумали. Жаль, что после того, как в устройствах нашли уязвимость и их стали использовать злоумышленники для похищения чужих идей и внушения собственных, от них пришло отказаться. Очень жаль.

Тем вечером он планировал отправиться на вечеринку вместе со своими друзьями. Вечеринка обещала быть знойной. Его друг, с которым он познакомился во время обучения в академии, был сыном одного известного политика. И так уж случилось, что сегодня у него был день рождения. Празднование должно было пройти в лучшем ночном клубе планеты Касс.

Небезызвестная планета, надо сказать, славящаяся своими ночными клубами и игорными заведениями. Туда слеталась молодежь со всей звездной системы, чтобы потратить свою энергию, деньги и самое ценное, что у них было — свою молодость. С тех пор, как человечество покорило космос, планетами распоряжались как свободными участками земли когда-то. Богатеи со всех уголков Вселенной скупали их на торгах порой за сущие копейки. А затем инвестировали в них средства, чтобы становиться еще богаче.

Таким образом, десятки и сотни планет по всей галактике превращались в огромные развлекательные центры. Такой порядок вещей всех устраивал, поскольку пустые планеты не приносили доходов вообще, а, следовательно, и для налоговых органов не имели никакой ценности. Казалось, все были довольны.

За несколько минут до приземления самолет резко снизился.

Экипаж и пассажиры внимательно смотрели вниз, пытаясь понять, почему белая сердцевина солончака кажется льдистой, заснеженной поверхностью настоящего озера. Ничто не выглядело так враждебно жизни, как эта гигантская яма с обрывистыми краями, напоминавшая мертвый лунный кратер.

Но погибнуть в этой вонючей дыре, погибнуть, еще ничего не сделав, унести с собой целый неосуществленный мир! Ну, будь я ничтожеством, но ведь это не так, я не из тех, кто проходит по жизни бесследно.

Если я на этот раз уцелею, я напишу такую книгу о пустыне, какой еще никогда не было. Эта книга не может, не должна погибнуть…» Он достиг крайней точки мыса, и перед его натруженными глазами открылась все такая же уныло-суровая, однообразная картина: отвесный многослойный обрыв, и под ним — уходящая вдаль, сверкающая гладь солончака. Лишь в синем мареве дали стена куда-то заворачивала, и там, близ самого заворота, темнели как будто расщелины. Боясь разочарования, Четунов тяжело вздохнул и мысленно прикинул расстояние: километров восемь — десять, не меньше.

А тем временем Козицын решит, что со мной случилось несчастье, и полетит в лагерь за помощью. Так или иначе, мне придется заночевать в пустыне без пищи, без глотка воды». Но все это он придумывал, чтобы ослабить силу удара, если окажется, что и те дальние расщелины не помогут ему выбраться на поверхность. И снова шагает он вдоль обрывистого берега мертвого озера, ботинки его то разъезжаются на осклизлой глине, то глухо цокают по твердым обломкам, упавшим сверху.

Жажда саднит гортань, обволакивает рот шершавой пленкой, и даже нет слюны, чтобы снять эту противную пленку, и он старается не думать о том, что во фляжке еще осталось, быть может, несколько капель воды. Лишь через три с лишним часа добрался Четунов до первой расщелины. Мышцы перетруженных ног ныли и дрожали, пухла, болела голова. Последние сотни метров Четунов шел как бы в беспамятстве, порой останавливался и беспомощно оглядывался вокруг, будто чего-то искал.

Решу огэ егэ впр 7 класс русский язык 7 класс

Ведь в другом месте, где он будет подниматься, разрез окажется иным, чем там, где он делал только замеры. Получится путаница! Но, пристально вглядевшись в обрывистые берега «мертвого озера», Четунов увидел, что разноцветные слои пород на всем протяжении, охватываемом глазом, залегают строго горизонтально, не меняя ни цвета, ни мощности, а значит и состава. Выходит, где бы он ни взял образцы, он всегда сможет указать на сделанной им зарисовке разреза тот слой, которому этот образец принадлежит. Вот что значит морские отложения! Но тут же новая тревожная мысль погасила короткое удовольствие этого маленького открытия: «Раз так, и эти пласты везде одинаковы по своей мощности и составу, значит, они вдоль всей этой огромной впадины создают такие же неприступные обрывы. Куда бы я ни пошел, передо мной будут все те же отвесные стены! Он даже не может дать знать Козицыну о своем положении: из-за выступов обрыва тот не в состоянии увидеть, как мечется по дну солончака попавший в беду Четунов. Попробовать держаться ближе к центру солончака? Опасно: говорил же Козицын, что там настоящая топь.

Спокойно, спокойно! Ведь не погибнет же он, в самом деле, когда под боком самолет, когда база в одном летном часе. Что за чушь, это все игра нервов. Надо обдумать положение, составить план действия… «Значит, так: я пойду вдоль борта и буду искать пологий обрыв. Если не удастся, вернусь к месту своего спуска и попытаюсь подняться там. Не выйдет, как-нибудь доберусь до центра впадины и подам сигнал бедствия: я буду махать рубашкой хоть шесть часов кряду… Если и это не поможет, буду просто ждать. В конце концов Козицын, видя, что я не возвращаюсь, обязательно пойдет на розыски: он парень надежный, не бросит человека в беде.

Над степью заслонив солнце в Зените стояла. Диктант над степью заслонив солнце в Зените стояла. Над степью заслонив солнце в Зените стояла вздыбленная ветром гдз. Солнце добела раскаленное. Стих Лидии Лесной хор. Над степью заслонив солнце в Зените стояла вздыбленная ветром. Над степью заслонив солнце в Зените текст. За счёт чего горит солнце. Изо чего горит солнце. Списать раскрыть скобки расставить знаки препинания. Спишите раскрывая скобки и расставляя пропущенные буквы. Спишите раскрывая скобки и расставляя пропущенные знаки препинания. Диктант на охоте к счастью. Выполнение заданий к текстам из книжки. Отрывок из учебников по математике. Прочитайте фрагмент из книги трава известного. Описание книги сказать себе да. Раскаленное железо. Нагрев металла. Белое каление металла. Добела раскаленные огнем кусочки угля.. Информация о солнце. Рассказ о солнце. Доклад о солнце. Солнечный свет на земле. Угли в январском костре. Добела раскаленные огнем угли. Лучи солнца. Лучезарное солнце. Раскаленное солнце. Каменный уголь горит в Китае картинки. Сколько по времени горит каменный уголь. Каменный уголь положительный или отрицательный. Добела раскаленные огнем камни. Вулкан для фотошопа красный. Красная лава камень желтый. Добела раскаленные огнем. Протуберанцы на солнце. Строение солнца протуберанец. Солнечный протуберанец. Магнитная буря на солнце. Раскаленная руда. Раскаленное железо из камня. Дева Подсолнухи и красный BMW. Фон с раскаленными углями. Разные Размеры угля. Обои в виде раскаленного угля.

Через плечо у него висел настоящий пастушеский бич, витой из толстых веревок, все утончавшийся и к концу переходивший в крученую волосяную нить. Он дал Мите подержать гладкое, отполированное ладонями кнутовище. Но когда Митя захотел щелкнуть, бич свернулся кольцом и упал у самых его ног. Подпасок снисходительно усмехнулся, взял бич и коротким, резким рывком извлек из него острый, звонкий щелк. Трудно сказать, почему подпасок решил, что у Саши получится, но у Саши действительно получилось: бич затейливой, извилистой змейкой взлетел кверху, короткий рывок вниз и громкий, как выстрел, щелк. Что делать — Саше все удается, вещи с такой охотой открывают ему свои тайны, недоступные Мите! Уходя, подпасок пожал Сашину руку, а Мите только подмигнул блестящим и круглым, как копейка, глазом. Он шел с небрежным перевальцем, длинный его бич волочился по траве… Конечно, Мите было сейчас очень жаль подпаска, но это чувство не было таким цельным и определенным, как бы хотелось и какое, верно, испытывал Саша. Мешало какое-то едкое любопытство ко всему событию в целом. Мирное зеленое пастбище, солнце, тишина — ничто не предвещает близкой беды. И вдруг громадный зверь с ревом мчится по полю, разбрасывая во все стороны белые хлопья пены. Вот он опрокидывает навзничь и перекатывает по земле человека — старшего пастуха, — обдавая его своим жарким, горячечным дыханием… Случись это с ним, Митей, хватило бы у него духу под рогами и копытами свирепого зверя притвориться мертвым? Тут Митя останавливает бег своего воображения: для полноты картины ему необходимо более отчетливо представить себе облик этого большого серого быка. Он никогда ранее его не встречал. Стадо водили другой улицей; в вечернюю пору до их дачи часто доносилось протяжное мычание, глухой топот, тяжелое дыхание возвращающихся с пастбища коров. Видеть стадо Мите довелось лишь однажды, сквозь сетку начинающегося ливня. Вместе с бабушкой бежал он из лесу, опережая идущую со всех сторон грозу. Там, где находилось стадо, гроза уже началась, дождь мутной стенкой наступал от поймы на дачный поселок. Коровы терпеливо сносили ливень: одни лежали, другие стояли, понурив большие головы, и было в них что-то сиротливое. Если бы он высмотрел тогда среди них серого быка! Но разве можно было представить себе, что в этом кротком стаде родится злодеяние и одно из смутно темнеющих сквозь завесу ливня покорных животных станет источником такой беды. Звонкий Сашин голос пробудил Митю от его размышлений, словно от глубокого сна. Он был уверен, что никого рядом нет и он совсем-совсем один. Глаза Саши под длинными, загнутыми, как у девочки, ресницами блестели, он весь дышал свежей и бодрой силой. Ну конечно же, Саша прав! И как только сам он, Митя, не догадался: надо устроить охоту на бешеного быка, отомстить за подпаска. Пораженный таким невиданным великодушием, Митя преданно взглянул на друга и со всех ног кинулся за ружьем. Когда он вернулся, Саша уже принял образ быка: на спину набросил источенную молью медвежью шкуру, к голове, над ушами, привязал два фруктовых ножа. Увидев Митю, Саша страшно заревел и тут же забодал диван, комод и затем качалку, опрокинув ее вверх полозьями. Он носился по комнате, как черный вихрь, и Митя невольно поддался очарованию этой стремительной, слепой, нерассуждающей силы. Наконец, опомнившись, он раз, другой и третий разрядил в бешеного быка свое деревянное ружьецо. Ты убит наповал! Но бык не принимал эту условную смерть. Все больше свирепея, он обратился наконец против самого охотника. Отступая под его напором, Митя оказался вскоре зажатым в угол между стеной и комодом. Он видел перед собой два блестящих смертоносных рога, склоненную, изготовившуюся к удару голову быка, налитые кровью глаза, белые хлопья пены разлетались с тупой каменной морды… «Так вот почему Саша сделал меня охотником! Но то была единственная отрадная новость. Совершив свои первые преступления, бык направился к полустанку. Разогнав своим появлением народ, бык подошел к будочке фотографа и стал тереться о нее боком. Легкая будочка опрокинулась вместе с упрятавшимся в нее фотографом. Бык глянул удивленно, затем подошел к холсту, на котором были намалеваны замок, пальмы и дирижабль в небе, и легонько ткнул его рогами, распоров полотно. Неизвестно, что бы еще он натворил, но тут из летнего сада подоспел милиционер и открыл стрельбу из револьвера. Возможно, милиционер хотел только пугнуть быка, но тот снова пришел в неистовство. Разметав стоявшие близ полустанка лотки, он ринулся прямо на стрелка, едва успевшего укрыться в здании полустанка… — Теперь-то быку недолго осталось гулять, — заключил кто-то из взрослых. Подбежав к крыльцу, где столпилось все взрослое население дачи, он велел покрепче запереть ворота и калитку и никому не выходить на улицу. На взволнованные расспросы парень ответил, что быка «будут брать» как раз на этой улице. Засада расположилась в сотне шагов отсюда, там, где улица, сужаясь, переходит в лесную просеку. Легко перекинув ногу через седло, он что-то крутнул, что-то нажал и умчался на своем оглушительно тарахтящем бензиновом коньке. И тотчас по всей даче оглушительно захлопали щеколды, задвижки, ставни, болты, крючки… — Митя, — каким-то самозабвенным, глубоким голосом произнес Саша, — давай сами убьем быка! Ему надоел условный мир, в который с таким упорством тянул его Саша. Саша схватил Митю за руку и увлек за собой. Они оказались у небольшого чуланчика близ кухни, где хозяин дачи хранил свой охотничий инвентарь. Саша толкнул дверку, пошарил в темноте и вытащил старое охотничье ружье. У Мити гулко забилось сердце. Это была уже не игра: грозное, таящее смерть оружие. У него даже не шевельнулось сомнение, можно ли зарядом дроби уложить огромного, могучего зверя. По шаткой, скрипучей лестнице мальчики поднялись на чердак. Изъеденные жуками-дровосеками наподобие сот, толстые столбы поддерживали двускатный навес, по углам висели серые лохматые тряпки паутины. Чердак глядел на улицу полукруглым окошком с ветхой рамой, заколоченной ржавыми гвоздями. Саша повыбрал из нижнего окошка кусочки треснувшего стекла, просунул ствол наружу и, став на одно колено, примерился к выстрелу. Митя поймал себя на том, что задерживает дыхание, словно боясь спугнуть напряженную, затаившуюся тишину дачи. Он шумно вдохнул и выдохнул воздух.

Врет, конечно, гадает о мужчине. Рассказывал он, что вице-губернатор, обнимая опереточную актрису, уколол руку булавкой; рука распухла, опухоль резали, опасаются заражения крови. Дронов знал изумительно много грязненьких романов, жалких драм, фактов цинического корыстолюбия, мошенничеств, которые невозможно разоблачить. Старик, брюхо по колени, жена — молоденькая, дочь попа, была сестрой милосердия в «Красном Кресте». Теперь ее воспитывает чиновник для особых поручений губернатора, Маевский, недавно подарил ей полдюжины кружевных панталон. В изображении Дронова город был населен людями, которые, единодушно творя всяческую скверну, так же единодушно следят друг за другом в целях взаимного предательства, а Иван Дронов подсматривает за всеми, собирая бесконечный материал для доноса кому-то на всех людей. По субботам в редакции сходились сотрудники и доброжелатели газеты, люди, очевидно, любившие поговорить всюду где можно и о чем угодно. Самгин утверждался в своем взгляде: человек есть система фраз; иногда он замечал, что этот взгляд освещает не всего человека, но ведь «нет правила без исключений». Это изречение дальнозорко предусматривает возможность бытия людей, одетых исключительно ловко и парадно подобранными словами, что приводит их все-таки только к созданию своей системы фраз, не далее. Вероятно, возможны и неглупые люди, которые, стремясь к устойчивости своих мнений, достигают состояния верующих и, останавливаясь в духовном развитии своем, глупеют. Слушая, как в редакции говорят о необходимости политических реформ, разбирают достоинства европейских конституций, утверждают и оспаривают возникновение в России социалистической крестьянской республики, Самгин думал, что эти беседы, всегда горячие, иногда озлобленные, — словесная игра, которой развлекаются скучающие, или ремесло профессионалов, которые зарабатывают хлеб свой тем, что «будят политическое и национальное самосознание общества». Игрою и ремеслом находил Клим и суждения о будущем Великого сибирского пути, о выходе России на берега океана, о политике Европы в Китае, об успехах социализма в Германии и вообще о жизни мира. Странно было видеть, что судьбы мира решают два десятка русских интеллигентов, живущих в захолустном городке среди семидесяти тысяч обывателей, для которых мир был ограничен пределами их мелких интересов. Эти люди возбуждали особенно острое чувство неприязни к ним, когда они начинали говорить о жизни своего города. Тут все они становились похожими на Дронова. Каждый из них тоже как будто обладал невидимым мешочком серой пыли, и все, подобно мальчишкам, играющим на немощеных улицах окраин города, горстями бросали друг в друга эту пыль. Мешок Дронова был объемистее, но пыль была почти у всех одинаково едкой и раздражавшей Самгина. По утрам, читая газету, он видел, что пыль легла на бумагу черненькими пятнышками шрифта и от нее исходит запах жира. Это раздражение не умиротворяли и солидные речи редактора. Вслушиваясь в споры, редактор распускал и поднимал губу, тихонько двигаясь на стуле, усаживался все плотнее, как бы опасаясь, что стул выскочит из-под него. Затем он говорил отчетливо, предостерегающим тоном: — У нас развивается опасная болезнь, которую я назвал бы гипертрофией критического отношения к действительности. Трансплантация политических идей Запада на русскую почву — необходима, это бесспорно. Но мы не должны упускать из виду огромное значение некоторых особенностей национального духа и быта. Говорить он мог долго, говорил не повышая и не понижая голоса, и почти всегда заканчивал речь осторожным пророчеством о возможности «взрыва снизу». Самгину казалось, что редактор говорит умно, но все-таки его словесность похожа на упрямый дождь осени и вызывает желание прикрыться зонтиком. Редактора слушали не очень почтительно, и он находил только одного единомышленника — Томилина, который, с мужеством пожарного, заливал пламень споров струею холодных слов. С Томилиным спорили неохотно, осторожно, только элегантный адвокат Правдин пытался засыпать его пухом слов. Согласны, что интеллигенция и есть орган разума? Клим видел, что Томилина и здесь не любят и даже все, кроме редактора, как будто боятся его, а он, чувствуя это, явно гордился, и казалось, что от гордости медная проволока его волос еще более топырится. Казалось также, что он говорит еретические фразы нарочно, из презрения к людям. Точно так же, как унизительное проклятие пола мы пытаемся прикрыть сладкими стишками, мы хотим прикрыть трагизм нашего одиночества евангелиями от Фурье, Кропоткина, Маркса и других апостолов бессилия и ужаса пред жизнью. Широко улыбаясь, показывая белые зубы, Томилин закончил: — Но — уже поздно. Сумасшедшее развитие техники быстро приведет нас к торжеству грубейшего материализма… Адвокат Правдин возмущенно кричал о противоречиях, о цинизме, Константине Леонтьеве, Победоносцеве, а Робинзон, покашливая, посмеиваясь, шептал Климу: — Ах, рыжая обезьяна! Как дразнит! Томилин удовлетворенно сопел и, вынимая из кармана пиджака платок, большой, как салфетка, крепко вытирал лоб, щеки. Лицо его багровело, глаза выкатывались, под ними вздулись синеватые подушечки опухолей, он часто отдувался, как человек, который слишком плотно покушал. Клим думал, что, если б Томилин сбрил толстоволосую бороду, оказалось бы, что лицо у него твердое, как арбуз. Клима Томилин демонстративно не замечал, если же Самгин здоровался с ним, он молча и небрежно совал ему свою шерстяную руку и смотрел в сторону. У него учеников нет. Он думал, что ты будешь филологом, философом. Юристов он не выносит, считает их невеждами. Он говорит: «Для того, чтоб защищать что-то, надобно знать все». Скосив глаза, Дронов добавил: — От него все, — точно крысы у Гоголя, — понюхают и уходят. Играя ножницами, он прищемил палец, ножницы отшвырнул, а палец сунул в рот, пососал, потом осмотрел его и спрятал в карман жилета, как спрятал бы карандаш. И снова вздохнул: — Он много верного знает, Томилин. Например — о гуманизме. У людей нет никакого основания быть добрыми, никакого, кроме страха. А жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет. Клим Самгин был согласен с Дроновым, что Томилин верно говорит о гуманизме, и Клим чувствовал, что мысли учителя, так же, как мысли редактора, сродны ему. Но оба они не возбуждали симпатий, один — смешной, в другом есть что-то жуткое. В конце концов они, как и все другие в редакции, тоже раздражали его чем-то; иногда он думал, что это «что-то» может быть «избыток мудрости». Его заинтересовал местный историк Василий Еремеевич Козлов, аккуратненький, беловолосый, гладко причесанный старичок с мордочкой хорька и острыми, розовыми ушами. На его желтом, разрисованном красными жилками лице — сильные очки в серебряной оправе, за стеклами очков расплылись мутные глаза. Под большим, уныло опустившимся и синеватым носом коротко подстриженные белые усы, а на дряблых губах постоянно шевелилась вежливая улыбочка. Он казался алкоголиком, но было в нем что-то приятное, игрушечное, его аккуратный сюртучок, белоснежная манишка, выглаженные брючки, ярко начищенные сапоги и уменье молча слушать, необычное для старика, — все это вызывало у Самгина и симпатию к нему и беспокойную мысль: «Может быть, и я в старости буду так же забыто сидеть среди людей, чужих мне…» Козлов приносил в редакцию написанные на квадратных листочках бумаги очень мелким почерком и канцелярским слогом очерки по истории города, но редактор редко печатал его труды, находя их нецензурными или неинтересными. Старик, вежливо улыбаясь, свертывал рукопись трубочкой, скромно садился на стул под картой России и полчаса, а иногда больше, слушал беседу сотрудников, присматривался к людям сквозь толстые стекла очков; а люди единодушно не обращали на него внимания. Местные сотрудники и друзья газеты все знали его, но относились к старику фамильярно и снисходительно, как принято относиться к чудакам и не очень назойливым графоманам. Клим заметил, что историк особенно внимательно рассматривал Томилина и даже как будто боялся его; может быть, это объяснялось лишь тем, что философ, входя в зал редакции, пригибал рыжими ладонями волосы свои, горизонтально торчавшие по бокам черепа, и, не зная Томилина, можно было понять этот жест как выражение отчаяния: «Что я сделал! За это его самого посадили в тюрьму. С той поры он почти сорок лет жил, занимаясь историей города, написал книгу, которую никто не хотел издать, долго работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора в ряды людей неблагонадежных. Жил Козлов торговлей старинным серебром и церковными старопечатными книгами. Дронов всегда говорил о людях с кривой усмешечкой, посматривая в сторону и как бы видя там образы других людей, в сравнении с которыми тот, о ком он рассказывал, — негодяй. И почти всегда ему, должно быть, казалось, что он сообщил о человеке мало плохого, поэтому он закреплял конец своей повести узлом особенно резких слов. Клим, давно заметив эту его привычку, на сей раз почувствовал, что Дронов не находит для историка темных красок да и говорит о нем равнодушно, без оживления, характерного во всех тех случаях, когда он мог обильно напудрить человека пылью своей злости. Этим Дронов очень усилил интерес Клима к чистенькому старичку, и Самгин обрадовался, когда историк, выйдя одновременно с ним из редакции на улицу, заговорил, вздохнув: — Удручает старость человека! Вот — слышу: говорят люди слова знакомые, а смысл оных слов уже не внятен мне. И, заглядывая в лицо Самгина, он продолжал странным, упрашивающим тоном: — Вы, кажется, человек внимательного ума и шикарной словесностью не увлечены, молчите все, так — как же, по-вашему: можно ли пренебрегать историей? Старик поднял руку над плечом своим, четыре пальца сжал в кулак, а большим указал за спину: — А они — пренебрегают. Каждый думает, что история началась со дня его рождения. Голосок у него был не старческий, но крепенький и какой-то таинственный. И — торопливость во всем. А ведь вскачь землю не пашут. Особенно в крестьянском-то государстве невозможно галопом жить. А у нас все подхлестывают друг друга либеральным хлыстиком, чтобы Европу догнать. Приостановясь, он дотронулся до локтя Клима. Нет, я допускаю и земский собор и вообще… Но — сомневаюсь, чтоб нам следовало бежать сломя голову тем же путем, как Европа… Козлов оглянулся и сказал потише, как бы сообщая большой секрет: — Европа-то, может быть, Лихо одноглазое для нас, ведь вот что Европа-то! И еще тише, таинственнее он посоветовал: — Вспомните-ко вчерашний день, хотя бы с Двенадцатого года, а после того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет. Шли в гору по тихой улице, мимо одноэтажных, уютных домиков в три, в пять окон с кисейными занавесками, с цветами на подоконниках. Ставни окон, стены домов, ворота окрашены зеленой, синей, коричневой, белой краской; иные дома скромно прятались за палисадниками, другие гордо выступали на кирпичную панель. Пенная зелень садов, омытая двухдневным дождем, разъединяла дома, осеняя их крыши; во дворах, в садах кричали и смеялись дети, кое-где в окнах мелькали девичьи лица, в одном доме работал настройщик рояля, с горы и снизу доносился разноголосый благовест ко всенощной; во влажном воздухе серенького дня медь колоколов звучала негромко и томно. Замечательным угощу: Ижень-Серебряные иголки. Козлов остановился у ворот одноэтажного, приземистого дома о пяти окнах и, посмотрев налево, направо, удовлетворенно проговорил: — Самая милая и житейская улица в нашем городе, улица для сосредоточенной жизни, так сказать… Клим никогда еще не был на этой улице, он хотел сообщить об этом историку, но — устыдился. Дверь крыльца открыла высокая, седоволосая женщина в черном, густобровая, усатая, с неподвижным лицом. Клим, почтительно слушая, оглядывал жилище историка. Обширный угол между окнами был тесно заполнен иконами, три лампады горели пред ними: белая, красная, синяя. Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около двери, в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное. В шведскую кампанию дерзкий Егор этот, будучи уличен в измене, был повешен. Рассказывая, старик бережно снял сюртучок, надел полосатый пиджак, похожий на женскую кофту, а затем начал хвастаться сокровищами своими; показал Самгину серебряные, с позолотой, ковши, один царя Федора, другой — Алексея: — Ковши эти жалованы были целовальникам за успешную торговлю вином в царевых кабаках, — объяснял он, любовно поглаживая пальцем чеканную вязь надписей. Похвастался отлично переплетенной в зеленый сафьян, тисненный золотом, книжкой Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге» с автографом Дениса Давыдова и чьей-то подписью угловатым почерком, начало подписи было густо зачеркнуто, остались только слова: «…за сие и был достойно наказан удалением в армию тысяча восемьсот четвертого году». И особенно таинственно показал желтый лист рукописи, озаглавленной: «Свободное размышление профана о вредоносности насаждения грамоты среди нижних воинских чинов гвардии с подробным перечнем бывших злокозненных деяний оной от времени восшествия на Всероссийский престол Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Елисавет Петровны и до кончины Благочестивейшего Императора Павла I-го, включая и оную». Найдено мною в книге «Камень веры», у одного любителя древностей взятой на прочтение. Показывая редкости свои, старик нежно гладил их сухими ладонями, в дряблой коже цвета утиных лап; двигался он быстро и гибко, точно ящерица, а крепкий голосок его звучал все более таинственно. Узор красненьких жилок на скулах, казалось, изменялся, то — густея, то растекаясь к вискам. Я ведь пребываю поклонником сих двух поэтов истории, а особенно — первого, ибо никто, как он, не понимал столь сердечно, что Россия нуждается во внимательном благорасположении, а человеки — в милосердии. Он и за чаем, — чай был действительно необыкновенного вкуса и аромата, — он, и смакуя чай, продолжал говорить о старине, о прошлом города, о губернаторах его, архиереях, прокурорах. Пригласил владыку Макария на обед и, предлагая ему кабанью голову, сказал: «Примите, ядите, ваше преосвященство! Графу-то Муравьеву пришлось бы сказать о свиной голове: «Сие есть тело мое!

Солнце добела раскаленное почти бесцветное впр 7 класс

Так без малого час и внезапно путешественники увидели под крылом самолета озеро окруженное крутыми, обрывистыми берегами и покрытое ослепительно белым, даже голубоватым снегом. Это мнимое озеро казалось огромным солончаком. За несколько минут до приземления самолет резко снизился.

You must agree before submitting. Send nastyagema Ответ: Солнце до бела раскаленное, почти бесцветное, стояло в зените. Внизу медленно плыла желто-серая гладь пустыни с редкими небольшими грядами барханов кое-где поросших колючками. Края пустыни словно загибались кверху, и казалось, что самолет висит над гигантским блюдом.

Внизу медленно плыла желто-серая гладь пустыни, с редкими, небольшими грядами барханов, кое-где поросших колючками. Края пустыни словно загибались к верху, и казалось, что самолет висит над гигантским блюдом.

Так без малого час и внезапно путешественники увидели под крылом самолета озеро окруженное крутыми, обрывистыми берегами и покрытое ослепительно белым, даже голубоватым снегом.

Замечательным угощу: Ижень-Серебряные иголки. Козлов остановился у ворот одноэтажного, приземистого дома о пяти окнах и, посмотрев налево, направо, удовлетворенно проговорил: — Самая милая и житейская улица в нашем городе, улица для сосредоточенной жизни, так сказать… Клим никогда еще не был на этой улице, он хотел сообщить об этом историку, но — устыдился. Дверь крыльца открыла высокая, седоволосая женщина в черном, густобровая, усатая, с неподвижным лицом.

Клим, почтительно слушая, оглядывал жилище историка. Обширный угол между окнами был тесно заполнен иконами, три лампады горели пред ними: белая, красная, синяя. Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола.

Около двери, в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное. В шведскую кампанию дерзкий Егор этот, будучи уличен в измене, был повешен. Рассказывая, старик бережно снял сюртучок, надел полосатый пиджак, похожий на женскую кофту, а затем начал хвастаться сокровищами своими; показал Самгину серебряные, с позолотой, ковши, один царя Федора, другой — Алексея: — Ковши эти жалованы были целовальникам за успешную торговлю вином в царевых кабаках, — объяснял он, любовно поглаживая пальцем чеканную вязь надписей.

Похвастался отлично переплетенной в зеленый сафьян, тисненный золотом, книжкой Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге» с автографом Дениса Давыдова и чьей-то подписью угловатым почерком, начало подписи было густо зачеркнуто, остались только слова: «…за сие и был достойно наказан удалением в армию тысяча восемьсот четвертого году». И особенно таинственно показал желтый лист рукописи, озаглавленной: «Свободное размышление профана о вредоносности насаждения грамоты среди нижних воинских чинов гвардии с подробным перечнем бывших злокозненных деяний оной от времени восшествия на Всероссийский престол Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Елисавет Петровны и до кончины Благочестивейшего Императора Павла I-го, включая и оную». Найдено мною в книге «Камень веры», у одного любителя древностей взятой на прочтение. Показывая редкости свои, старик нежно гладил их сухими ладонями, в дряблой коже цвета утиных лап; двигался он быстро и гибко, точно ящерица, а крепкий голосок его звучал все более таинственно.

Узор красненьких жилок на скулах, казалось, изменялся, то — густея, то растекаясь к вискам. Я ведь пребываю поклонником сих двух поэтов истории, а особенно — первого, ибо никто, как он, не понимал столь сердечно, что Россия нуждается во внимательном благорасположении, а человеки — в милосердии. Он и за чаем, — чай был действительно необыкновенного вкуса и аромата, — он, и смакуя чай, продолжал говорить о старине, о прошлом города, о губернаторах его, архиереях, прокурорах. Пригласил владыку Макария на обед и, предлагая ему кабанью голову, сказал: «Примите, ядите, ваше преосвященство!

Графу-то Муравьеву пришлось бы сказать о свиной голове: «Сие есть тело мое! Ведь вот как шутили! Затем он рассказал о добросердечной купчихе, которая, привыкнув каждую субботу посылать милостыню в острог арестантам и узнав, что в город прибыл опальный вельможа Сперанский, послала ему с приказчиком пяток печеных яиц и два калача. Он снова посмеялся.

Самгин отметил в мелком смехе старика что-то неумелое и подумал: «Не часто он смеялся, должно быть». Пять печеных яиц! Кривобокая старуха Федосова говорила большими словами о сказочных людях, стоя где-то в стороне и выше их, а этот чистенький старичок рассказывает о людях обыкновенных, таких же маленьких, каков он сам, но рассказывает так, что маленькие люди приобретают некую значительность, а иногда и красоту. Это любовное раскрашивание буднишнего, обыкновенного нежными красками рисовало жизнь как тихий праздник с обеднями, оладьями, вареньями, крестинами и свадебными обрядами, похоронами и поминками, жизнь бесхитростную и трогательную своим простодушием.

Рассказывал Козлов об уцелевшем от глубокой древности празднике в честь весеннего бога Ярилы и о многих других пережитках языческой старины. Самгина приятно изумляло уменье историка скрашивать благожелательной улыбочкой все то, что умные книги и начитанные люди заставляли считать пошлым, глупым, вредным. Он никогда не думал и ничего не знал о начале дней жизни города. Козлов, показав ему «Строельную книгу», искусно рассказал, как присланный царем Борисом Годуновым боярский сын Жадов с ратниками и холопами основал порубежный городок, чтобы беречь Москву от набегов кочевников, как ратники и холопы дрались с мордвой, полонили ее, заставляли работать, как разбегались холопы из-под руки жестоковыйного Жадова и как сам он буйствовал, подстрекаемый степной тоской.

И все: несчастная мордва, татары, холопы, ратники, Жадов, поп Василий, дьяк Тишка Дрозд, зачинатели города и враги его — все были равномерно обласканы стареньким историком и за хорошее и за плохое, содеянное ими по силе явной необходимости. Та же сила понудила горожан пристать к бунту донского казака Разина и уральского — Пугачева, а казачьи бунты были необходимы для доказательства силы и прочности государства. Это — сущая неправда, — наш народ казаки вовлекали в бунты. Казак Москву не терпит.

Мазепа двадцать лет служил Петру Великому, а все-таки изменил. Теперь историк говорил строго, даже пристукивал по столу кулачком, а красный узор на лице его слился в густое пятно. Но через минуту он продолжал снова умиленно: — А теперь вот, зачатый великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около семи десятков тысяч русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках.

Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку. Поговорками он был богат, и все они звучали, точно аккорды одной и той же мелодии. Всякий бык теленком был, — то и дело вставлял он в свою речь. Смотреть на него было так же приятно, как слушать его благожелательную речь, обильную мягкими словами, тускловатый блеск которых имел что-то общее с блеском старого серебра в шкафе.

Тонкие руки с кистями темных пальцев двигались округло, легко, расписанное лицо ласково морщилось, шевелились белые усы, и за стеклами очков серенькие зрачки напоминали о жемчуге риз на иконах. Он вкусно пил чай, вкусно грыз мелкими зубами пресные лепешки, замешанные на сливках, от него, как от плодового дерева, исходил приятный запах. Клим незаметно для себя просидел с ним до полуночи и вышел на улицу с благодушной улыбкой. Чувство, которое разбудил в нем старик, было сродно умилению, испытанному на выставке, но еще более охмеляющим.

Ночь была теплая, но в садах тихо шумел свежий ветер, гоня по улице волны сложных запахов. В маленьком, прозрачном облаке пряталась луна, правильно круглая, точно желток яйца, внизу, над крышами, — золотые караваи церковных глав, все было окутано лаской летней ночи, казалось обновленным и, главное, благожелательным человеку. Именно так чувствовал Самгин: все благожелательно — луна, ветер, запахи, приглушенный полуночью шумок города и эти уютные гнезда миролюбивых потомков стрельцов, пушкарей, беглых холопов, озорных казаков, скуластой, насильно крещенной мордвы и татар, покорных судьбе. Это — не тот город, о котором сквозь зубы говорит Иван Дронов, старается смешно писать Робинзон и пренебрежительно рассказывают люди, раздраженные неутоленным честолюбием, а может быть, так или иначе, обиженные действительностью, неблагожелательной им.

Но на сей раз Клим подумал об этих людях без раздражения, понимая, что ведь они тоже действительность, которую так благосклонно оправдывал чистенький историк. Две-три беседы с Козловым не дали Климу ничего нового, но очень укрепили то, чем Козлов насытил его в первое посещение. Клим услышал еще несколько анекдотов о предводителях дворянства, о богатых купцах, о самодурстве и озорстве. Самгин понимал, что Козлов рассуждает наивно, но слушал почтительно и молча, не чувствуя желания возражать, наслаждаясь песней, слова которой хотя и глупы, но мелодия хороша.

Раскалывая щипцами сахар на мелкие кусочки, Козлов снисходительно поучал: — А критикуют у нас от конфуза пред Европой, от самолюбия, от неумения жить по-русски. Господину Герцену хотелось Вольтером быть, ну и у других критиков — у каждого своя мечта. Возьмите лепешечку, на вишневом соке замешена; домохозяйка моя — неистощимой изобретательности по части печева, — талант! Оса гудела, летая над столом, старик, следя за нею, дождался, когда она приклеилась лапками к чайной ложке, испачканной вареньем, взял ложку и обварил осу кипятком из-под крана самовара.

Котошихин, например, князь Курбский, даже Екатерина Великая критикой не брезговала. Он сокрушенно развел руками и чмокнул: — Но все, знаете, как-то таинственно выходило: Котошихину даже и шведы голову отрубили, Курбский — пропал в нетях, распылился в Литве, не оставив семени своего, а Екатерина — ей бы саму себя критиковать полезно. Расскажу о ней нескромный анекдотец, скромного-то о ней ведь не расскажешь. Анекдотец оказался пресным и был рассказан тоном снисхождения к женской слабости, а затем Козлов продолжал, все более напористо и поучительно: — Критика — законна.

Только — серебро и медь надобно чистить осторожно, а у нас металлы чистят тертым кирпичом, и это есть грубое невежество, от которого вещи страдают. Европа весьма величественно распухла и многими домыслами своими, конечно, может гордиться. Но вот, например, европейская обувь, ботинки разные, ведь они не столь удобны, как наш русский сапог, а мы тоже начали остроносые сапоги тачать, от чего нам нет никакого выигрыша, только мозоли на пальцах. Примерчик этот возьмите иносказательно.

Голосу старика благосклонно вторил шелест листьев рябины за окном и задумчивый шумок угасавшего самовара. На блестящих изразцах печки колебались узорные тени листьев, потрескивал фитиль одной из трех лампадок. Козлов передвигал по медному подносу чайной ложкой мохнатый трупик осы. И поносительно рассказывают иногородним, то есть редактору и длинноязычной собратии его, о жизни нашего города.

А душу его они не чувствуют, история города не знакома им, отчего и раздражаются. Взглянув на Клима через очки, он строго сказал: — Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно.

И на плечах у него как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен! Козлов подвинул труп осы поближе к себе, расплющил его метким ударом ложки и, загоняя под решетку самовара, тяжко вздохнул: — Нехороши люди пошли по нашей земле!

И — куда идут? По привычке, хорошо усвоенной им, Самгин осторожно высказывал свои мнения, но на этот раз, предчувствуя, что может услышать нечто очень ценное, он сказал неопределенно, с улыбкой: — Мечтают о политических реформах — о представительном правлении. И даже — о социализме, на котором сам Иисус Христос голову… то есть который и Христу, сыну бога нашего, не удался, как это доказано. А вы что думаете об этом, смею спросить?

Но раньше, чем Самгин успел найти достаточно осторожный ответ, историк сказал не своим голосом и пристукивая ложкой по ладони: — Я же полагаю, что государю нашему необходимо придется вспомнить пример прадеда своего и жестоко показать всю силу власти, как это было показано Николаем Павловичем четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года на Сенатской площади Санкт-Петербурга-с! Козлов особенно отчетливо и даже предупреждающе грозно выговорил цифры, а затем, воинственно вскинув голову, выпрямился на стуле, как бы сидя верхом на коне. Его лицо хорька осунулось, стало еще острей, узоры на щеках слились в багровые пятна, а мочки ушей, вспухнув, округлились, точно ягоды вишни. Но тотчас же он, взглянув на иконы, перекрестился, обмяк и тихо сказал: — Воздерживаюсь от гнева, однако — вызывают.

Торопливо погрыз сухарь, запил чаем и обычным, крепеньким голоском своим рассказал: — В молодости, будучи начальником конвойной команды, сопровождал я партию арестантов из Казани в Пермь, и на пути, в знойный день, один из них внезапно скончался. Так, знаете, шел-шел и вдруг падает мертв, головою в землю… как бы сраженный небесной стрелой. А человек не старый, лет сорока, с виду — здоровый, облика неприятного, даже — звериного. Осужден был на каторгу за богохульство, кощунство и подделку ассигнаций.

По осмотре его котомки оказалось, что он занимался писанием небольших картинок и был в этом, насколько я понимаю, весьма искусен, что, надо полагать, и понудило его к производству фальшивых денег. Картинок у него оказалось штук пять и все на один сюжет: Микула Селянинович, мужик-богатырь, сражается тележной оглоблей со Змеем-Горынычем; змей — двуглав, одна голова в короне, другая в митре, на одной подпись — Петербург, на другой — Москва. Изволите видеть, до чего доходят? И, пригладив без того гладкую, серебряную голову, он вздохнул.

Ведь умишко наш — неблаговоспитанный кутенок, ему — извините! Он, играючи, мебель грызет, сапог, брюки рвет, в цветочных клумбах ямки роет, губитель красоты по силе глупости своей. Но, подняв руку с вытянутым указательным пальцем, он благосклонно прибавил: — Не отрицаю однако, что некоторым практическим умам вполне можно сказать сердечное спасибо. Я ведь только против бесплодной изобретательности разума и слепого увлечения женским его кокетством, желаньишком соблазнить нас дерзкой прелестью своей.

В этом его весьма жестоко уличил писатель Гоголь, когда всенародно покаялся в горестных ошибках своих. Сокрушенно вздохнув, старик продолжал, в тоне печали: — Вот, тоже, возьмемте женщину: женщина у нас — отменно хороша и была бы того лучше, преферансом нашим была бы пред Европой, если б нас, мужчин, не смутили неправильные умствования о Марфе Борецкой да о царицах Елизавете и Екатерине Второй. Именно на сих примерах построено опасное предубеждение о женском равноправии, и получилось, что Европа имеет всего одну Луизу Мишель, а у нас таких Луизок — тысячи. Вы, конечно, не согласны с этим, но — подождите!

Подождите до возраста более зрелого, когда природа понудит вас вить гнездо. Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до конца, понял его.

Правописание Н и НН в суффиксах имён прилагательных

• Источники:
• Леса смягчают климат сохраняют влагу впр по русскому языку
• Популярные вопросы: Русский язык
• Исключительно редкое извержение зафиксировано на Солнце

Азиатско-Тихоокеанский регион

• Жизнь Клима Самгина
• Почти 10 вечера - фото сборник
• Хранитель вечности [Вишневский Алексей] (fb2) читать онлайн
• Навигация по записям
• Найдем ответы на твои вопросы!

Похожие новости: