В 1970-80 годах, в условиях дефицита, книга Даниэля Дэфо "Робинзон Крузо" была одной из наиболее доступных для советских школьников приключенческих книжек. Роман о Робинзоне Крузо быстро обрёл популярность. Эта книга положила начало целому поджанру приключенческой литературы и кинематографа. Робинзон Крузо Робинзон Крузо Эксмодетство Выпущенный в 1719 году приключенческий роман о Робинзоне Крузо стал сенсацией для современников. Я, несчастный Робинзон Крузо, потерпев кораблекрушение во время страшной бури, был выброшен на берег этого ужасного, злополучного острова, который я назвал Островом отчаяния.
Кто написал роман "Робинзон Крузо"?
Написал он около 500 произведений, но самым известным стало "Робинзон Крузо". У романа о жизни Робинзона Крузо на необитаемом острове было ещё два продолжения. "Робинзон Крузо" был первым произведением уже немолодого автора. В Екатеринбурге впервые в России перевели и издали третью, заключительную книгу Даниэля Дефо, посвященную Робинзону Крузо. Приключенческий роман Даниэля Дефо прославил его имя, а история Робинзона Крузо остается популярной среди читателей вот уже более 300 лет.
Робинзон Крузо
Склочного и неуживчивого моряка высадили на остров, где он находился в таких же условиях и изоляции, как и описываемый Дефо персонаж, однако реальный прототип героя романа за пять лет одичал на острове, а Робинзон напротив — нравственно возродился. Сам автор называл роман аллегорией. Роман Дефо, демонстрирующий неистощимые возможности человека в освоении природы и в борьбе с враждебным ему миром, сразу же после выхода в свет стал литературной сенсацией, им зачитывались все слои населения. А по числу выпущенных экземпляров роман долгое время занимал лидирующие позиции в книжном мире. Псевдомемуары Дефо породили множество подражаний, появился даже целый литературный жанр — Робинзонада.
Это так? О Селькирке вспомнили почти сразу после выхода «Робинзона», ведь его история в те времена была известна многим. Давайте я напомню ее в самых общих чертах. В начале XVIII века уроженец шотландского городка Нижнее Ларго Александр Селькирк действительно участвовал в приватирской экспедиции знаменитого мореплавателя Уильяма Дампира в качестве штурмана галеры «Синк Портс» приватирами называли частных лиц, которые с разрешения властей своей страны захватывали торговые кораб-ли врагов. В какой-то момент между Селькирком и капитаном корабля возник конфликт. Селькирк ратовал за то, чтобы «подлатать» судно, и так надоел этим капитану, что ему пришлось высадиться на берег необитаемого острова Мас-а-Тьерра в архипелаге Хуан-Фернандес в юго-восточной части Тихого океана.
Самое интересное, что дальнейшая судьба его корабля оказалась незавидной: судно налетело на мель и было захвачено испанцами, а те из членов экипажа, кому удалось спастись, были закованы в кандалы и посажены в тюрьму. Так что оставшись на острове Селькирк, по сути, спасся. Его нашли лишь спустя 4 года и 4 месяца. Авторизуйтесь, чтобы продолжить чтение. Это быстро и бесплатно.
В течение всего этого времени я упорно оставался глух ко всем предложениям пристроиться к какому-нибудь делу и часто укорял отца и мать за их решительное предубеждение против того рода жизни, к которому меня влекли мои природные наклонности. Но как-то раз, во время пребывания моего в Гулле, куда я заехал случайно, на этот раз без всякой мысли о побеге, один мой приятель, отправлявшийся в Лондон на корабле своего отца, стал уговаривать меня уехать с ним, пуская в ход обычную у моряков приманку, а именно, что мне ничего не будет стоить проезд.
И вот, не спросившись ни у отца, ни у матери, даже не уведомив их ни одним словом, а предоставив им узнать об этом как придется, — не испросив ни родительского, ни Божьего благословения, не приняв в расчет ни обстоятельств данной минуты, ни последствий, в недобрый — видит Бог! Никогда, я думаю, злоключения молодых искателей приключений не начинались так рано и не продолжались так долго, как мои. Не успел наш корабль выйти из устья Гумбера, как подул ветер, и началось страшное волнение. До тех пор я никогда не бывал в море и не могу выразить, до чего мне стало плохо и как была потрясена моя душа. Только теперь я серьезно задумался над тем, что я натворил и как справедливо постигла меня небесная кара за то, что я так бессовестно покинул отчий дом и нарушил сыновний долг. Все добрые советы моих родителей, слезы отца, мольбы матери воскресли в моей памяти, и совесть, которая в то время еще не успела у меня окончательно очерстветь, сурово упрекала меня за пренебрежение к родительским увещаниям и за нарушение моих обязанностей к Богу и отцу. Между тем ветер крепчал, и по морю ходили высокие волны, хотя эта буря не имела и подобия того, что я много раз видел потом, ни даже того, что мне пришлось увидеть спустя несколько дней.
Но и этого было довольно, чтобы ошеломить такого новичка в морском деле, ничего в нем не смыслившего, каким я был тогда. С каждой новой накатывавшейся на нас волной я ожидал, что она нас поглотит, и всякий раз, когда корабль падал вниз, как мне казалось, в пучину или хлябь морскую, я был уверен, что он уже не поднимется кверху. И в этой муке душевной я твердо решался и неоднократно клялся, что, если Господу будет угодно пощадить на этот раз мою жизнь, если нога моя снова ступит на твердую землю, я сейчас же ворочусь домой к отцу и никогда, покуда жив, не сяду больше на корабль; я клялся послушаться отцовского совета и никогда более не подвергать себя таким невзгодам, какие тогда переживал. Теперь только я понял всю верность рассуждений отца насчет золотой середины; для меня ясно стало, как мирно и приятно прожил он свою жизнь, никогда не подвергаясь бурям на море и не страдая от передряг на берегу, и я решил вернуться в родительский дом с покаянием, как истый блудный сын. Этих трезвых и благоразумных мыслей хватило у меня на все время, покуда продолжалась буря, и даже еще на некоторое время; но на другое утро ветер стал стихать, волнение поулеглось, и я начал понемногу осваиваться с морем. Как бы то ни было, весь этот день я был настроен очень серьезно впрочем, я еще не совсем оправился от морской болезни ; но к концу дня погода прояснилась, ветер прекратился, и наступил тихий, очаровательный вечер; солнце зашло без туч и такое же ясное встало на другой день, и гладь морская при полном или почти полном безветрии, вся облитая сиянием солнца, представляла восхитительную картину, какой я никогда еще не видывал. Ночью я отлично выспался, и от моей морской болезни не осталось и следа.
Я был очень весел и с удивлением смотрел на море, которое еще вчера бушевало и грохотало и могло в такое короткое время затихнуть и принять столь привлекательный вид. И тут-то, словно для того, чтобы разрушить мои благие намерения, ко мне подошел мой приятель, сманивший меня ехать с ним, и, хлопнув меня по плечу, сказал: «Ну что, Боб, как ты себя чувствуешь после вчерашнего? Пари держу, что ты испугался, — признайся: ведь испугался вчера, когда задул ветерок? Хорош ветерок! Я и представить себе не мог такой ужасной бури! Ах ты чудак! Так, по твоему, это буря?
Что ты! Дай нам хорошее судно да побольше простору, гак мы такого шквалика и не заметим. Ну, да ты еще неопытный моряк, Боб. Пойдем ка лучше сварим себе пуншу и забудем обо всем. Взгляни, какой чудесный нынче день! Словом, как только поверхность моря разгладилась, как только после бури восстановилась тишина, а вместе с бурей улеглись мои взбудораженные чувства, и страх быть поглощенным волнами прошел, так мысли мои потекли по старому руслу, и все мои клятвы, все обещания, которые я давал себе в минуты бедствия, были позабыты. Правда, на меня находило порой просветление, серьезные мысли еще пытались, так сказать, воротиться, но я гнал их прочь, боролся с ними, словно с приступами болезни, и при помощи пьянства и веселой компании скоро восторжествовал над этими припадками, как я их называл; в какие-нибудь пять-шесть дней я одержал такую полную победу над своей совестью, какой только может пожелать себе юнец, решившийся не обращать на нее внимания.
Но мне предстояло еще одно испытание: Провидение, как всегда в таких случаях, хотело отнять у меня последнее оправдание; в самом деле, если на этот раз я не понял, что был спасен им, то следующее испытание было такого рода, что тут уж и самый последний, самый отпетый негодяй из нашего экипажа не мог бы не признать как опасности, так и чудесного избавления от нее. На шестой день по выходе в море мы пришли на ярмутский рейд. Ветер после шторма был все время противный и слабый, так что мы подвигались тихо. В Ярмуте мы были вынуждены бросить якорь и простояли при противном, а именно юго-западном, ветре семь или восемь дней. В течение этого времени на рейд пришло из Ньюкастля очень много судов. Ярмутский рейд служит обычным местом стоянки для судов, которые дожидаются здесь попутного ветра, чтобы войти в Темзу. Мы, впрочем, не простояли бы так долго и вошли бы в реку с приливом, если бы ветер не был так свеж, а дней через пять не задул еще сильнее.
Однако, ярмутский рейд считается такой же хорошей стоянкой, как и гавань, а якоря и якорные канаты были у нас крепкие; поэтому наши люди нисколько не тревожились, не ожидая опасности, и делили свой досуг между отдыхом и развлечениями, по обычаю моряков. Но на восьмой день утром ветер еще посвежел, и понадобились все рабочие руки, чтоб убрать стеньги и плотно закрепить все, что нужно, чтобы судно могло безопасно держаться на рейде. К полудню развело большое волнение; корабль стало сильно раскачивать; он несколько раз черпнул бортом, и раза два нам показалось, что нас сорвало с якоря. Тогда капитан скомандовал отдать шварт. Таким образом мы держались на двух якорях против ветра, вытравив канаты до конца. Тем временем разыгрался жесточайший шторм. Растерянность и ужас читались теперь даже на лицах матросов.
Я несколько раз слышал, как сам капитан, проходя мимо меня из своей каюты, бормотал вполголоса: «Господи, смилуйся над нами, иначе все мы погибли, всем нам пришел конец», что не мешало ему, однако, зорко наблюдать за работами по спасению корабля. Первые минуты переполоха оглушили меня: я неподвижно лежал в своей каюте под лестницей, и даже не знаю хорошенько, что я чувствовал. Мне было трудно вернуться к прежнему покаянному настроению после того, как я так явно пренебрег им и так решительно разделался с ним: мне казалось, что ужасы смерти раз навсегда миновали и что эта буря окончится ничем, как и первая. Но когда сам капитан, проходя мимо, как я только что сказал, заявил, что мы все погибнем, я страшно испугался. Я вышел из каюты на палубу: никогда в жизни не приходилось мне видеть такой зловещей картины: по морю ходили валы вышиной с гору, и каждые три, четыре минуты на нас опрокидывалась такая гора. Когда, собравшись с духом, я оглянулся, кругом царил ужас и бедствие. Два тяжело нагруженные судна, стоявшие на якоре неподалеку от нас, чтоб облегчить себя, обрубили все мачты.
Кто-то из наших матросов крикнул, что корабль, стоявший в полумиле от нас впереди, пошел ко дну. Еще два судна сорвало с якорей и унесло в открытое море на произвол судьбы, ибо ни на том, ни на другом не оставалось ни одной мачты. Мелкие суда держались лучшие других и не так страдали на море; но два-три из них тоже унесло в море, и они промчались борт о борт мимо нас, убрав все паруса, кроме одного кормового кливера. Вечером штурман и боцман приступили к капитану с просьбой позволить им срубить фок-мачту. Капитану очень этого не хотелось, но боцман стал доказывать ему, что, если фок-мачту оставить, судно затонет, и он согласился, а когда снесли фок-мачту, грот-мачта начала так качаться и так сильно раскачивать судно, что пришлось снести и ее и таким образом очистить палубу. Можете судить, что должен был испытывать все это время я — совсем новичок в морском деле, незадолго перед тем так испугавшийся небольшого волнения. Но если после стольких лет память меня не обманывает, не смерть была мне страшна тогда: во сто крат сильнее ужасала меня мысль о том, что я изменил своему решению принести повинную отцу и вернулся к своим первоначальным проклятым химерам, и мысли эти в соединении с боязнью бури приводили меня в состояние, которого не передать никакими словами.
Но самое худшее было еще впереди. Буря продолжала свирепствовать с такой силой, что, по признанию самих моряков, им никогда не случалось видеть подобной. Судно у нас было крепкое, но от большого количества груза глубоко сидело в воде, и его так качало, что на палубе поминутно слышалось: «Захлестнет, кренит». В некотором отношении для меня было большим преимуществом, что я не вполне понимал значение этих слов, пока не спросил об этом. Однако, буря бушевала все с большей яростью, и я увидел — а это не часто увидишь — как капитан, боцман и еще несколько человек, у которых чувства, вероятно, не так притупились, как у остальных, молились, ежеминутно ожидая, что корабль пойдет ко дну. В довершение ужаса вдруг среди ночи один из людей, спустившись в трюм поглядеть, все ли там в порядке, закричал, что судно дало течь, другой посланный донес, что вода поднялась уже на четыре фута. Тогда раздалась команда; «Всем к помпе!
Но матросы растолкали меня, говоря, что если до сих пор я был бесполезен, то теперь могу работать, как и всякий другой. Тогда я встал, подошел к помпе и усердно принялся качать. В это время несколько мелких грузовых судов, будучи не в состоянии выстоять против ветра, снялись с якоря и вышли в море. Заметив их, когда они проходили мимо, капитан приказал выпалить из пушки, чтобы дать знать о нашем бедственном положении. Не понимая значения этого выстрела, я вообразил, что судно наше разбилось или вообще случилось что-нибудь ужасное, словом, я так испугался, что упал в обморок. Но так как каждому было в пору заботиться лишь о спасении собственной жизни, то на меня не обратили внимания и не поинтересовались узнать, что приключилось со мной. Другой матрос стал к помпе на мое место, оттолкнув меня ногой и оставив лежать, в полной уверенности, что я упал замертво; прошло немало времени, пока я очнулся.
Мы продолжали работать, но вода поднималась в трюме все выше. Было очевидно, что корабль затонет, и хотя буря начинала понемногу стихать, однако не было надежды, что он сможет продержаться на воде, покуда мы войдем в гавань, и капитан продолжал палить из пушек, взывая о помощи. Наконец, одно мелкое судно, стоявшее впереди нас, рискнуло спустить шлюпку, чтобы подать нам помощь. С большой опасностью шлюпка приблизилась к нам, но ни мы не могли подойти к ней, ни шлюпка не могла причалить к нашему кораблю, хотя люди гребли изо всех сил, рискуя своей жизнью ради спасения нашей. Наши матросы бросили им канат с буйком, вытравив его на большую длину. После долгих напрасных усилий тем удалось поймать конец каната; мы притянули их под корму и все до одного спустились к ним в шлюпку. Нечего было и думать добраться в ней до их судна; поэтому с общего согласия было решено грести по ветру, стараясь только держать по возможности к берегу.
Наш капитан пообещал чужим матросам, что, если лодка их разобьется о берег, он заплатит за нее их хозяину. Таким образом, частью на веслах, частью подгоняемые ветром, мы направились к северу в сторону Винтертон-Несса, постепенно заворачивая к земле. Не прошло и четверти часа с той минуты, когда мы отчалили от корабля, как он стал погружаться на наших глазах. И тут-то впервые я понял, что значит «захлестнет» Должен однако, сознаться, что я почти не имел силы взглянуть на корабль, услышав крики матросов, что он тонет, ибо с момента, когда я сошел или, лучше оказать, когда меня сняли в лодку, во мне словно все умерло частью от страха, частью от мыслей о еще предстоящих мне злоключениях. Покуда люди усиленно работали веслами, чтобы направить лодку к берегу, мы могли видеть ибо всякий раз, как лодку подбрасывало волной, нам виден был берег — мы могли видеть, что там собралась большая толпа: все суетились и бегали, готовясь подать нам помощь, когда мы подойдем ближе. Но мы подвигались очень медленно и добрались до земли, только пройдя Винтертонский маяк, где между Винтертоном и Кромером береговая линия загибается к западу и где поэтому ее выступы немного умеряли силу ветра. Здесь мы пристали и, с великим трудом, но все-таки благополучно выбравшись на сушу, пошли пешком в Ярмут.
В Ярмуте, благодаря постигшему нас бедствию, к нам отнеслись весьма участливо: город отвел нам хорошие помещения, а частные лица — купцы и судохозяева — снабдили нас деньгами в достаточном количестве, чтобы доехать до Лондона или до Гулля, как мы захотим. О, почему мне не пришло тогда в голову вернуться в Гулль в родительский дом! Как бы я был счастлив! Наверно, отец мой, как в Евангельской притче, заколол бы для меня откормленного теленка, ибо он узнал о моем спасении лишь через много времени после того, как до него дошла весть, что судно, на котором я вышел из Гулля, погибло на ярмутском рейде. Но моя злая судьба толкала меня все на тот же гибельный путь с упорством, которому невозможно было противиться; и хотя в моей душе, неоднократно раздавался трезвый голос рассудка, звавший меня вернуться домой, но у меня не хватило для этого сил. Не знаю, как это назвать, и потому не буду настаивать, что нас побуждает быть орудиями собственной своей гибели, даже когда мы видим ее перед собой и идем к ней с открытыми глазами, тайное веление всесильного рока; но несомненно, что только моя злосчастная судьба, которой я был не в силах избежать, заставила меня пойти наперекор трезвым доводам и внушениям лучшей части моего существа и пренебречь двумя столь наглядными уроками, которые я получил при первой же попытке вступить на новый путь. Сын нашего судохозяина, мой приятель, помогший мне укрепиться в моем пагубном решении, присмирел теперь больше меня: в первый раз» как он заговорил со мной в Ярмуте что случилось только через два или три дня, так как нам отвели разные помещения , я заметил, что тон его изменился.
Весьма сумрачно настроенный он спросил меня, покачивая головой, как я себя чувствую. Объяснив своему отцу, кто я такой, он рассказал, что я предпринял эту поездку в виде опыта, в будущем же намереваюсь объездить весь свет. Тогда его отец, обратившись ко мне, сказал серьезным и озабоченным тоном: «Молодой человек! Вам больше никогда не следует пускаться в море; случившееся с нами вы должны принять за явное и несомненное знамение, что вам не суждено быть мореплавателем». Но вы-то ведь пустились в море в виде опыта. Так вот небеса и дали вам отведать то, чего вы должны ожидать, если будете упорствовать в своем решении. Быть может, все то, что с нами случилось, случилось из-за вас: быть может, вы были Ионой на нашем корабле… Пожалуйста, — прибавил он, — объясните мне толком, кто вы такой и что побудило вас предпринять это плавание?
Как только я кончил, он разразился страшным гневом. Никогда больше, ни за тысячу фунтов не соглашусь я плыть на одном судне с тобой! Но у меня был с ним потом спокойный разговор, в котором он серьезно убеждал меня не искушать на свою погибель Провидения и воротиться к отцу, говоря, что во всем случившемся я должен видеть перст Божий. Вскоре после того мы расстались, я не нашелся возразить ему и больше его не видел. Куда он уехал из Ярмута — не знаю; у меня же было немного денег, и я отправился в Лондон сухим путем. И в Лондоне и по дороге туда на меня часто находили минуты сомнения и раздумья насчет того, какой род жизни мне избрать и воротиться ли домой, или пуститься в новое плавание. Что касается возвращения в родительский дом, то стыд заглушал самые веские доводы моего разума: мне представлялось, как надо мной будут смеяться все наши соседи и как мне будет стыдно взглянуть не только на отца и на мать, но и на всех наших знакомых.
С тех пор я часто замечал, до чего нелогична и непоследовательна человеческая природа, особенно в молодости; отвергая соображения, которыми следовало бы руководствоваться в подобных случаях, люди стыдятся не греха, а раскаяния, стыдятся не поступков, за которые их можно по справедливости назвать безумцами, а исправления, за которое только и можно почитать их разумными. В таком состоянии я пребывал довольно долго, не зная, что предпринять и какое избрать поприще жизни. Я не мог побороть нежелания вернуться домой, а пока я откладывал, воспоминание о перенесенных бедствиях мало по малу изглаживалось, вместе с ним ослабевал и без того слабый голос рассудка, побуждавший меня вернуться к отцу, и кончилось тем, что я отложил всякую мысль о возвращении и стал мечтать о новом путешествии. Та самая злая сила, которая побудила меня бежать из родительского дома, которая вовлекла меня в нелепую и необдуманную затею составить себе состояние, рыская по свету, и так крепко забила мне в голову эти бредни, что я остался глух ко всем добрым советам, к увещаниям и даже к запрету отца, — эта самая сила, говорю я, какого бы ни была она рода, толкнула меня на самое несчастное предприятие, какое только можно вообразить: я сел на корабль, отправлявшийся к берегам Африки или, как выражаются наши моряки на своем языке, — в Гвинею, и вновь пустился странствовать. Большим моим несчастьем было то, что во всех этих приключениях я не нанялся простым матросом; хотя мне пришлось бы работать немного больше, чем я привык, но зато я научился бы обязанностям и работе моряка и мог бы со временем сделаться штурманом или помощником капитана, если не самим капитаном. Но уж такая была моя судьба-из всех путей выбрал самый худший. Так поступил я и в этом случае: в кошельке у меня водились деньги, на плечах было приличное платье, и я всегда являлся на судно заправским барином, поэтому я ничего там не делал и ничему не научился.
В Лондоне мне посчастливилось попасть с первых же шагов в хорошую компанию, что не часто случается с такими распущенными, сбившимися с пути юнцами, каким я был тогда, ибо дьявол не зевает и немедленно расставляет им какую-нибудь ловушку. Но не так было со мной. Я познакомился с одним капитаном, который незадолго перед тем ходил к берегам Гвинеи, и так как этот рейс был для него очень удачен, то он решил еще раз отправиться туда. Он полюбил мое общество — я мог быть в то время приятным собеседником — и, узнав от меня, что я мечтаю повидать свет, предложил мне ехать с ним, говоря, что мне это ничего не будет стоить, что я буду его сотрапезником и другом. Если же у меня есть возможность набрать с собой товаров, то мне, может быть, повезет, и я получу целиком всю вырученную от торговли прибыль. Я принял предложение; завязав самые дружеские отношения с этим капитаном, человеком честным и прямодушным, я отправился с ним в путь, захватив с собой небольшой груз, на котором, благодаря полной бескорыстности моего друга капитана, сделал весьма выгодный оборот: по его указаниям я закупил на сорок фунтов стерлингов различных побрякушек и безделушек. Эти сорок фунтов я насбирал с помощью моих родственников, с которыми был в переписке и которые, как я предполагаю, убедили моего отца или, вернее, мать помочь мне хоть небольшой суммой в этом первом моем предприятии.
Это путешествие было, можно сказать, единственным удачным из всех моих похождений, чем я обязан бескорыстию и честности моего друга капитана, под руководством которого я, кроме того, приобрел изрядные сведения в математике и навигации, научился вести корабельный журнал, делать наблюдения и вообще узнал много такого, что необходимо знать моряку. Ему доставляло удовольствие заниматься со мной, а мне — учиться. Одним словом, в это путешествие я сделался моряком и купцом: я выручил за свой товар пять фунтов девять унций золотого песку, за который, по возвращении в Лондон, получил без малого триста фунтов стерлингов. Эта удача преисполнила меня честолюбивыми мечтами, которые впоследствии довершили мою гибель. Но даже и в это путешествие на мою долю выпало немало невзгод, и главное я все время прохворал, схватив сильнейшую тропическую лихорадку вследствие чересчур жаркого климата, ибо побережье, где мы больше всего торговали, лежит между пятнадцатым градусом северной широты и экватором. Итак, я сделался купцом, ведущим торговлю с Гвинеей. Так как, на мое несчастье, мой друг капитан вскоре по прибытии своем на родину умер, то я решил снова съездить, в Гвинею самостоятельно.
Я отплыл из Англии на том же самом корабле, командование которым перешло теперь к помощнику умершего капитана. Это было самое злополучное путешествие, какое когда либо предпринимал человек. Правда, я не взял с собой и ста фунтов из нажитого капитала, а остальные двести фунтов отдал на хранение вдове моего покойного друга, которая распорядилась ими весьма добросовестно; но зато меня постигли во время пути страшные беды. Началось с того, что однажды на рассвете наше судно, державшее курс на Канарские острова или, вернее, между Канарскими островами и Африканским материком, было застигнуто врасплох турецким корсаром из Салеха, который погнался за нами на всех парусах. Мы тоже подняли паруса, какие могли выдержать наши реи и мачты, но, видя, что пират нас настигает и неминуемо догонит через несколько часов, мы приготовились к бою у нас было двенадцать пушек, а у него восемнадцать. Около трех часов пополудни он нас нагнал, но по ошибке, вместо того, чтобы подойти к нам с кормы, как он намеревался, подошел с борта. Мы навели на него восемь пушек и дали по нем залп, после чего он отошел немного подальше, ответив предварительно на наш огонь не только пушечным, но и ружейным залпом из двух сотен ружей, так как на нем было до двухсот человек.
Впрочем, у нас никого не задело: ряды наши остались сомкнутыми. Затем пират приготовился к новому нападению, а мы — к новой обороне. Подойдя к нам на этот раз с другого борта, он взял нас на абордаж: человек шестьдесят ворвалось к нам на палубу, и все первым делом бросились рубить снасти. Мы встретили их ружейной пальбой, копьями и ручными гранатами и дважды очищали от них нашу палубу. Тем не менее, так как корабль наш был приведен в негодность и трое наших людей было убито, а восемь ранено, то в заключение я сокращаю эту печальную часть моего рассказа мы принуждены были сдаться, и нас отвезли в качестве пленников в Салех, морской порт, принадлежащий маврам. Участь моя оказалась менее ужасной, чем я опасался в первый момент. Меня не увели, как остальных наших людей, в глубь страны ко двору султана; капитан разбойничьего корабля удержал меня в качестве невольника, так как я был молод, ловок и подходил для него.
Эта разительная перемена судьбы, превратившей меня из купца в жалкого раба, буквально раздавила меня, и тут-то мне вспомнились пророческие слова моего отца о том, что придет время, когда некому будет выручить меня из беды и утешить, — слова, которые, думалось мне, так точно сбывались теперь, когда десница Божия покарала меня и я погиб безвозвратно. Так как мой новый хозяин или точнее, господин взял меня к себе в дом, то я надеялся, что, отправляясь в следующее плавание, он захватит с собой меня. Я был уверен, что рано или поздно его изловит какой-нибудь испанский или португальский корабль, и тогда мне будет возвращена свобода. Но надежда моя скоро рассеялась, ибо, выйдя в море, он оставил меня присматривать за его садиком и вообще исполнять по хозяйству черную работу, возлагаемую на рабов; по возвращении же с крейсировки он приказал мне расположиться на судне, в каюте, чтобы присматривать за ним. С того дня я ни о чем не думал, кроме побега, измышляя способы осуществить мою мечту, но не находил ни одного, который давал бы хоть малейшую надежду на успех. Да и трудно было предположить вероятность успеха в подобном предприятии, ибо мне некому было довериться, не у кого искать помощи — не было ни одного подобного мне невольника. Но по прошествии двух лет представился один необыкновенный случай, ожививший в моей душе давнишнюю мою мысль о побеге, и я вновь решил сделать попытку вырваться на волю.
Как-то мой хозяин сидел дома дольше обыкновенного и не снаряжал свой корабль по случаю нужды в деньгах, как я слышал. В этот период он постоянно, раз или два в неделю, а в хорошую погоду и чаще, выходил в корабельном катере на взморье ловить рыбу. В каждую такую поездку он брал гребцами меня и молоденького мавра, и мы развлекали его по мере сил. А так как я, кроме того, оказался весьма искусным рыболовом, то иногда он посылал за рыбой меня с мальчиком — Мареско, как они называли его — под присмотром одного взрослого мавра, своего родственника. И вот как-то тихим утром мы вышли на взморье. Когда мы отплыли, поднялся такой густой туман, что мы потеряли берег из вида, хотя до него от нас не было и полуторы мили. Мы стали грести наобум; поработав веслами весь день и всю ночь, мы с наступлением утра увидели кругом открытое море, так как вместо того, чтобы взять к берегу, мы отплыли от него по меньшей мере на шесть миль.
В конце концов мы добрались до дому, хотя не без труда и с некоторой опасностью, так как с утра задул довольно свежий ветер; все мы сильно проголодались. Наученный этим приключением, мой хозяин решил быть осмотрительнее на будущее время и объявил, что больше никогда не выедет на рыбную ловлю без компаса и без запаса провизии. После захвата нашего корабля он оставил себе наш баркас и теперь приказал своему корабельному плотнику, тоже невольнику-англичанину, построить на этом баркасе в средней его части небольшую рубку или каюту, как на барже, позади которой оставить место для одного человека, который будет править рулем и управлять гротом, а впереди — для двоих, чтобы крепить и убирать остальные паруса, из коих кливер приходился над крышей каютки. Каютка была низенькая и очень уютная, настолько просторная, что в ней было можно спать троим и поместить стол и шкапчики для провизии, в которых мой хозяин держал для себя хлеб, рис, кофе и бутылки с теми напитками, какие он предполагал распивать в пути. Мы часто ходили за рыбой на этом баркасе, и так как я был наиболее искусный рыболов, то хозяин никогда не выезжал без меня. Однажды он собрался в путь за рыбой или просто прокатиться — уж не могу сказать с двумя-тремя важными маврами, заготовив для этой поездки провизии больше обыкновенного и еще с вечера отослав ее на баркас. Кроме того, он приказал мне взять у него на судне три ружья с необходимым количеством пороху и зарядов, так как, помимо ловли рыбы, им хотелось еще поохотиться.
Я сделал все, как он велел, и на другой день с утра ждал на баркасе, начисто вымытом и совершенно готовом к приему гостей, с поднятыми вымпелами и флагом. Однако хозяин пришел один и сказал, что его гости отложили поездку из-за какого-то неожиданно повернувшегося дела. Затем он приказал нам троим — мне, мальчику и мавру — идти, как всегда, на взморье за рыбой, так как его друзья будут у него ужинать, и потому, как только мы наловим рыбы, я должен принести ее к нему домой. Я повиновался.
История повествовала о нравственном возрождении человека в общении с природой. Существует гипотеза, что роман основан на материалах пребывания шотландского боцмана Александра Селькирка на необитаемом острове в 1704-1709 годах. Склочного и неуживчивого моряка высадили на остров, где он находился в таких же условиях и изоляции, как и описываемый Дефо персонаж, однако реальный прототип героя романа за пять лет одичал на острове, а Робинзон напротив — нравственно возродился. Сам автор называл роман аллегорией. Роман Дефо, демонстрирующий неистощимые возможности человека в освоении природы и в борьбе с враждебным ему миром, сразу же после выхода в свет стал литературной сенсацией, им зачитывались все слои населения.
Приключения Робинзона Крузо в России. Правда, полуправда, ложь и пропаганда
| Робинзону Крузо 300 лет | «Приключения Робинзона Крузо» Один из самых известных романов Даниеля Дефо «Приключение Робинзона Крузо». |
| Кто написал "Робинзона Крузо"? Роман Даниэля Дефо: содержание, главные герои | Как создавался легендарный роман «Робинзон Крузо». |
О произведении
- Принц и нищий
- Дефо Даниель: Робинзон Крузо
- Два совершенно разных Робинзона (Даниэль Дефо. Робинзон Крузо)
- Аудиокниги слушать онлайн
Кто написал «Робинзона Крузо»? Английский писатель Даниель Дефо
| 300 лет назад был впервые напечатан «Робинзон Крузо» | «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» написан как вымышленная автобиография Робинзона Крузо, моряка из Йорка, который провёл 28 лет на необитаемом острове после крушения судна. |
| Кем был реальный Робинзон Крузо? | Но будь книга о Робинзоне Крузо очередным философским и назидательным сочинением, ей едва ли была бы уготована столь долгая жизнь. |
| Робинзон Крузо - слушать аудиокнигу онлайн бесплатно | В продолжении романа о Крузо, которое не слишком известно русскоязычному читателю, Дефо описал Робинзона в Великой Тартарии и государствах, расположенных на ее землях, — Китайской и Российской империи (Московии). |
Д. Дефо - Робинзон Крузо
Даниель Дефо был плодовит и написал ещё много книг. Общее количество его произведений приближается к 250. Наиболее известна из них «Молль Флендерс», изданная в 1722 году. Это написанная как автобиография история авантюристки, родившейся в английской тюрьме, а затем жившей в Америке и многократно выходившей замуж. О её же внебрачных связях и говорить не стоит. Собрание избранных произведений Даниеля Дефо, изданное в Оксфорде в 1927-1928 годах, включает 14 томов. Назовём ещё одно число. Общее количество позиций в библиографическом указателе «Робинзонады», выпущенном в 1929 году Бостонской публичной библиотекой, составляет 30 тыс. Это мировой рекорд по популярности. На сооружение этого памятника присылали свои скромные сбережения английские школьники.
Но человека, которому поставлен памятник, знают школьники во всех странах мира. Когда звучит его короткая фамилия — Дефо, нам вспоминается островитянин, облаченный в козлиные шкуры. С ружьем в руках сидит он на берегу и смотрит в бесконечную морскую даль: не покажется ли долгожданный парус... Каждое новое поколение мальчиков и девочек читает ее и по-своему представляет себе необитаемый остров среди океана. Воля и энергия одного только обитателя преобразили этот остров. Время, однако, сохранило и другой образ, связанный со знаменитым английским писателем. На старинной гравюре можно увидеть преступника, выставленного у позорного столба. Такой столб сколачивался из брусьев и имел форму буквы Т. В верхней перекладине были выемы, в которые защемлялись голова и кисти рук приговоренного.
Ему было лучше знать. Он сам побывал в «ореховых щипчиках» в июле 1703 года. Позорный столб ставили обычно в многолюдных местах. Жертва «ореховых щипчиков» становилась беспомощной игрушкой уличной толпы. В осужденного швыряли грязью и тухлыми яйцами, гнилыми фруктами и конским навозом. Отчаянные бабы выплескивали в лицо несчастного помои. Любители чужих мук умудрялись даже взбираться на верхнюю перекладину и дергали несчастного за руки, за волосы. Изощренным охотникам до пыток над людьми здесь было предоставлено полное раздолье. А таких охотников немало было в ту пору жестоких нравов.
Обычно экзекуции подвергались самые дерзкие преступники. Законы не отличались ни гуманностью, ни справедливостью. Англичанин Уильям Сидней пишет про кодекс того времени, что «он был не только позором для человеческой природы, но и постоянным оскорблением всякого принципа правосудия». Неудивительно, что в колодку помещали не всегда головы мелких воришек, но иной раз головы людей, составивших славу Англии. Два лагеря, две крупные партии противостояли друг другу. Тори — крупные и средние землевладельцы — составляли правый лагерь. Свою родословную эта консервативная партия вела от дворян, сторонников короля во время английской революции XVII века. За полстолетия многое переменилось. Тори в значительной степени обуржуазились и отстаивали свои интересы, вполне довольные господствующей англиканской церковью.
Против тори боролись виги — противники королевской власти Стюартов, купцы и фабриканты, так называемые «новые дворяне», сторонники расширения морской торговли и колониальных грабежей. В 1689 году в Англии произошел государственный переворот, который буржуазные историографы назвали «славной» революцией. Он пытался примирить интересы двух господствующих групп. Тори и виги по-прежнему грызлись за государственные привилегии. Борьба шла с переменным успехом, но с перевесом на стороне вигов. Король и парламент, церковь и печать участвовали в этих политических схватках. Причем отнюдь не в роли беспристрастных арбитров, а как самые заинтересованные участники при дележе добычи. Консерваторам тори были особенно ненавистны диссиденты раскольники или, как их еще называли, диссентеры несогласные — крайнее крыло вигов. Диссентеры не входили в господствующую англиканскую церковь, не подчинялись ей.
Диссиденты давно стали добропорядочными и умеренными буржуа и больше заботились о своих торговых делах и годовом бюджете, чем о божьем промысле. Но в глазах англиканского духовенства все диссиденты были фанатиками, республиканцами, проклятым отродьем тех злых мятежников, что казнили короля в 1649 году. После смерти Вильгельма Оранского в 1702 году королевой стала Анна. Реакционеры подняли голову. Религиозная терпимость, одно из немногих благ, которым пользовался народ после переворота 1689 года, оказалась теперь под угрозой. Церковь метала громы и молнии против отступников диссентеров. Отравленные зерна раздора попадали на взрыхленную почву. Люди видели, что королева удаляла вигов из министерства. Подручный королевы Анны, доктор Сэчверелл, каждое воскресенье в своих проповедях предавал публичному осуждению отступников от официальной церкви и настаивал, чтобы против диссентеров был поднят «кровавый стяг и знамя вызова».
И вот неожиданно у зловещего проповедника появился приспешник. И еще какой! Фанатик, обладающий литературным талантом. Писатель, который, судя по всему, ненавидит отступников всеми фибрами своей души... Первого декабря 1702 года в Лондоне появилась анонимная брошюра в 29 страниц, озаглавленная: «Кратчайший путь расправы с диссентерами». Казалось, что страницы брошюры дышат гневом против инакомыслящих. Когда англиканская паства читала «Кратчайший путь расправы», ее удовольствию не было пределов. Автор был, видимо, не из породы мягкотелых. Он брал быка за рога.
Он предлагал немедленно ввести единство веры, уничтожив несогласных с Высокой церковью. Стюарты, видите ли, были слишком милостивы к диссидентам. Ну, а при Вильгельме Оранском, после «акта о веротерпимости» 1689 года инакомыслящие совсем распустились. Однако сейчас им не поздоровится. Но, — станут возражать мне, — это значит просто возобновить замашки инквизиции? Ввиду их ядовитой природы уничтожать этих животных значит проявлять милосердие к ближнему: не потому чтобы они вредили вам лично, но в виде предупредительной меры; не за зло, которое они сделали, а за зло, которое они могли бы сделать... Один из решительных церковников-тори разразился даже таким посланием: «Присоединяюсь к автору во всех его предложениях; я столько питаю уважения к этой книге, что считаю ее вслед за святой библией и святыми толкованиями прекраснейшим сочинением, какие только у меня есть. Молю бога вложить в сердце ее величества намерение провести планы автора на деле». Напротив, диссентеры, потрясенные открытым призывом к их истреблению, проклинали автора-насильника.
Трусливые диссиденты подумывали, не сбежать ли за границу. Отчаянные шли навстречу опасности. В лондонском Сити, в этом оплоте вигов, начали оскорблять проходящих мимо священников. Лучше уж погибнуть в борьбе, — рассуждали смельчаки из лагеря диссентеров, — чем покорно дожидаться, пока всех перережут. А один из самых отчаянных вигов предложил даже свои услуги, чтобы уничтожить этого негодяя-литератора, готового пролить море невинной крови. Взрыв ярости, произведенный вышедшей книжкой, казалось, колебал здания старого Лондона, прятавшегося в зимнем тумане. Все волновались и хотели знать имя автора... По мере того как сторонники англиканской церкви вчитывались в печатные призывы «Кратчайшего пути», они начинали находить постепенно, что неизвестный автор проявил чрезмерное усердие. В самом деле!
Представьте себе, что вы сторонник тори и ненавидите диссентеров. Но все же, такие ужасные сравнения и такая беспощадность — есть ли это действительно кратчайший путь к цели?
Дальше следовали приметы сочинителя. Судебное преследование сохранило для потомства весьма подробный портрет будущего автора «Робинзона»: «Худощавый мужчина, среднего роста, возраста около 40 лет; кожа смуглая, волосы каштановые, носит парик, нос крючком, острый подбородок и большая борода у рта». Несколько месяцев Дефо скрывался от властей. Ему приходилось общаться с мошенниками первой руки, злостными банкротами, девицами легкого поведения. Писателю становилось ясно, что вечно скрываться не удастся. Да и окружающее общество не доставляло памфлетисту особенного удовольствия. Из мрака Сити Дефо писал письма в большой свет, прося заступиться за него перед королевой.
Его письменные тирады не возымели успеха, а полиция продолжала поиски... Награда за арест Дефо служила неплохой приманкой. Английские законодатели XVIII века рассчитывали на людскую корысть и подлость как на своих союзников. Дефо был выдан доносчиком 20 мая, когда находился у ткача-француза. Любопытно, что предатель пожелал остаться неизвестным. За обещанными 50 фунтами он послал другого человека. Доносчик решил избегнуть объяснений с друзьями Дефо. Он боялся мести самого памфлетиста. Это характерная деталь в длинной летописи сожженных книг.
Заключенных содержали в большом грязном помещении, где нечистоты отравляли воздух. Убийцы и незадачливые политиканы, воры и подделыватели векселей проводили вместе тюремные часы. Казнили тогда даже за мелкое воровство, и палачу хватало работы после каждого заседания суда. Эпидемии не щадили несчастных арестантов, которые умирали от так называемого «тюремного тифа». Врач, который бы поставил более точный диагноз, не посещал тюрьму. Хриплые голоса орали песни. Бывалые бандиты беспощадно ругались. А рядом в углу какой-нибудь несчастный, впервые попавший в такую компанию, шептал молитвенный призыв к всевышнему. Под утро осужденных вели на виселицу.
Проклятия смертников, рыдания слабовольных, слезы женщин заглушал нестройный страшный хор: Если придется висеть на веревке, Славный услышу трезвон! Дикие песни и ужасы Ньюгетской тюрьмы навсегда врезались в память Дефо. Спустя двадцать лет он воссоздаст грязь и дебоши Ньюгета в своем романе «Молль Флендерс». Героиня романа, ставшая профессиональной воровкой, тоже попадает в этот застенок. Но самое удивительное — и в тюрьме Дефо не прекращал писать. Продажные тюремщики за известную мзду предоставили политическому арестанту отдельное помещение. И Дефо использовал эту льготу. Целый день он сидел за столом. Он сочинил несколько панегириков, вызвав к жизни тень Вильгельма Оранского в качестве благодетельного примера современникам.
Кто знает, может быть, добрые отношения покойного короля с церковью, его снисхождение к инаковерующим помогут узнику, ожидающему своей участи в темнице... Затем насмешник покорно настрочил объяснение своего злосчастного памфлета «Кратчайший путь». И самое важное — составил первое собрание своих сочинений. Первый том увидел свет в том же 1703 году. В довершение всего Дефо написал даже «Сатиру на себя самого». Он раскаивался, что сочинил «Кратчайший путь». Автор, видите ли, предполагал, будто публика поймет: памфлет написан с самыми хорошими намерениями. Он был крайне удивлен, что все его сатирические рекомендации были приняты за чистую монету. Стремясь заручиться поддержкой единоверцев, Дефо написал смиренное письмо трем диссидентским пасторам, прося их простить ему обиды и прийти к нему помолиться.
Однако церковники-раскольники предпочли не иметь дела с кощунственным писакой. Они боялись, что Дефо, обостривший до крайности их отношения с правящей партией, опять подведет их какой-нибудь выходкой. В ответном письме литератору они сообщили, что «бог простит его, если захочет». Пасторы даже пошли в Ньюгетскую тюрьму, чтобы помолиться с неким конокрадом, приговоренным к смерти. Но порог камеры Дефо они не переступили. Так служители культа из разных враждующих между собой партий объединились в своей ненависти к писателю. Это и понятно. Конечно, защита терпимости имела у Дефо вполне определенный политический смысл. Он добивался выдвижения к власти крайних протестантов.
Однако Дефо поставил актуальный вопрос слишком остро и потому оказался вне партий и группировок. Его «Кратчайший путь» перерос политические лозунги эпохи. Речь шла больше чем о политическом полноправии религиозной секты. В иносказательной художественной форме, принятой в ту эпоху, автор отстаивал терпимость к чужой вере, чужим взглядам, проповедовал свободу мыслить, говорить и писать без оглядки на доносчика и тюремщика... Талант Дефо разрывал путы, которыми религия связывала мировоззрение людей. Вот почему «Кратчайший путь расправы с диссентерами» вместе с другими памфлетами начала XVIII века, из которых самыми замечательными были памфлеты автора «Гулливера» Джонатана Свифта, положил начало сатирической журналистике в Англии... Напрасно Дефо ждал оправдательного приговора. Напрасно защитник посоветовал своему клиенту объявить, что он отдается на милость королевы. Прокурор обрушился на Дефо со всей непреклонностью вершителя правосудия.
Прокурор утверждал, что писатель будто бы хотел «вымостить дороги черепами верующих». Защитник требовал помиловать Дефо... Но партия церковников торжествовала уже расправу над подсудимым. Давно готовый приговор был объявлен во всеуслышание. Дефо приговорили к уплате штрафа в 200 марок, троекратному выставлению у позорного столба на площади, внесению залога, который бы гарантировал, что подсудимый в течение семи лет будет вести себя пристойно. И, наконец, Дефо был приговорен к заточению в Ньюгетскую тюрьму, пока это будет угодно королеве... Вот тут-то и появляется на сцене позорный столб в виде буквы Т, с которого мы начали наш рассказ. Сначала Дефо всячески пытался избежать этой унизительной процедуры. Когда же дни, отделяющие его от «ореховых щипчиков», стали истекать, он сочинил в тюрьме «Гимн позорному столбу».
Дни заточения писателю скрашивала возможность общаться с внешним миром. На этот раз она оказалась целительной для его угнетенного духа. Типографы успели не только напечатать «Гимн», но и распространить его в Лондоне. Обращаясь к толпе, которая придет на посмешище, Дефо бросал гневное обвинение предержащим властям: «Скажите людям, поставившим его осужденного тут, что они — позор своего времени. Не будучи в состоянии установить его виновность, они бессильны совершить его преступления». Дефо был прав. Инициаторы сожжения книг в разные времена при разных правителях были бессильны словом возразить авторам крамольных произведений. Реплика хулителей печатных страниц доносилась в народ сквозь треск поленьев, подброшенных в костер... Посрамить Дефо врагам не удалось!
В тот день 29 июля 1703 года , когда писатель был в первый раз выставлен на посмеяние уличной толпы у позорного столба против биржи в Корн-Хилле, в Лондоне вышел отдельным изданием «Гимн позорному столбу». И тут произошло неожиданное для мини стров и церковников. Вместо брани и насмешек приговоренного ждали приветствия собравшихся лондонцев. Бранили лишь судей и церковную партию. Читатели уже прочли «Гимн» и выражали Дефо свое одобрение.
Путешественник предлагает князю помощь в побеге, но тот отказывается, признавая тщетность попытки. Карта Робинзона Роман завершается кратким описанием путешествия Робинзона из Тобольска в Архангельск. Один из абзацев автор почти целиком заполняет наименованием рек и населённых пунктов, некоторые их них вызывают недоумение у читателей и исследователей. Наряду с Соликамском и Тюменью Робинзон упоминает реку Киршу и «большой русский город Озомы», о которых неизвестно историкам и географам. Однако обилие туманных топонимов не помешало члену Русского географического общества Павлу Митюшёву взяться за восстановление карты передвижений Робинзона Круза по территории России. По словам Митюшёва, в отличие от своего самого знаменитого героя, Дефо путешественником не был и далее Испании не выезжал. А это значит, что маршрут для Робинзона от Соликамска до Архангельска он прокладывал по картам — тем, какие мог иметь в своём распоряжении. Искажения в написании населённых пунктов были сделаны при переписывании составителей карт. Он выехал из Соликамска, проехал южнее Kirsa по карте Делиля , у посёлка Voysema вышел к реке Вычегда и отплыл в Архангельск на барже из посёлка Larenscoi в районе нынешней пристани Урдома », — указывает Павел Митюшов. Мы склонны относить эти два топонима к разряду вымышленных». По пути Робинзона Крузо Впрочем, иной живой вымысел ценнее мёртвой буквоедской правды. Обсуждение маршрута Робинзона Крузо — популярная тема на интернет-форумах, объединяющих любителей путешествий по нехоженым тропам. Но, согласитесь, в ней что-то есть», — написал модератор одной из подобных дискуссий. Впрочем, найти Робинзона в России гораздо проще, чем жюльверновского капитана Гранта. Потому что он лет 15 как вернулся, и не в единственном числе.
Вспыльчивый и своенравный, он постоянно вступал в конфликты с капитаном судна Страдлингом. После очередной ссоры, которая произошла возле острова Мас-а-Тьерра, Селькирк потребовал, чтобы его высадили; капитан немедленно удовлетворил его требование. Правда, позже моряк просил капитана отменить свое распоряжение, но тот был неумолим, и Селькирк смог покинуть остров только более чем через четыре года. Вернувшись в родной городок Ларго, Селькирк поначалу жил спокойно; посещал пивные, где рассказывал о своих приключениях. Судя по воспоминаниям современников, он был неплохим рассказчиком. Так, сэр Ричард Стил в 1713 году отмечал в журнале «Англичанин», что «его очень интересно слушать, он трезво мыслит и весьма живо описывает пребывание души на разных этапах столь длительного одиночества». Однако Селькирк так и не смог адаптироваться к новой обстановке. Он поступил в королевский флот в чине лейтенанта и умер на борту судна «Веймут». Согласно записям судового журнала, смерть наступила в 8 часов вечера 13 декабря 1721 года; причиной её послужила, скорее всего, жёлтая лихорадка. Селькирк был похоронен в море у берегов Западной Африки. Книга «Жизнь и необыкновенные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка» вышла в свет в апреле 1719 года в лондонском издательстве «У корабля», которым владел Уильям Тейлор. А написал её не Робинзон Крузо, как указывалось в названии, а плодовитый журналист Даниель Дефо Daniel Defoe, 1660—1731. В ту пору ему уже почти исполнилось 60 лет. Был он сыном мясника и к писательству шёл долго и трудно. Хотел стать священником, затем торговал тканями. На сороковом году жизни стал журналистом, писавшим обо всех и всём. Политические сатиры и памфлеты Дефо в конце концов привели его в тюрьму. Но и здесь он умудрился издавать еженедельную газету для заключённых. О приключениях Селькирка Дефо узнал из небольшого очерка литератора Ричарда Стилла Richard Steele, 1672-1729 , опубликованного в 1713 году в журнале «Англичанин» The Englishman. А может быть, и из записок капитана Роджерса, снявшего Селькирка с острова; записки эти издавались несколько раз. Имя Дефо было известно и ранее. Но именно «Робинзон Крузо» принёс ему небывалую популярность. Вышла книга в апреле 1719 года и за три следующих месяца допечатывалась четыре раза. Писатель на гребне успеха написал ещё две книги о своём герое, но они были значительно слабее, чем первая. Что привлекало читателей в Робинзоне Крузо? Прежде всего то, что восхищает наших современников в американских бестселлерах: умение решать сложнейшие проблемы нелёгкого бытия самостоятельно, ни на кого не надеясь. Роман был написан для взрослых. Но в дальнейшем стал детской книгой. Этому в немалой степени способствовало упоминание о том, что Эмиль, герой одноимённого романа Жан Жака Руссо Jean-Jacques Rousseau, 1712-1778 , будучи 15 лет от роду, читал не Аристотеля и не Бюффона, как это было принято, а «Робинзона Крузо». Для детей, впрочем, роман Даниеля Дефо не раз пересказывали, сильно сокращая его и освобождая от морально-религиозных пассажей. В 1720 году «Робинзона Крузо» перевели на немецкий, а вскоре и на многие другие языки. В России книга «Жизнь и приключения Робинзона Круза, природного англичанина» была издана Академической типографией впервые в двух томах в 1762-1764 годах. Литератор Яков Трусов перевёл знаменитую книгу не с английского, а с французского языка. Тираж этого первого издания был 1200 экземпляров. Новые издания появились в 1787 и 1797 годах. Полный перевод «Робинзона Крузо» на русский язык был предпринят в 1888 году П. А среди пересказов для детей наибольшей популярностью пользовался тот, который был предпринят Александрой Никитичной Анненской 1840-1915 и выдержал в период с 1874 по 1905 год шесть изданий. Даниель Дефо был плодовит и написал ещё много книг. Общее количество его произведений приближается к 250. Наиболее известна из них «Молль Флендерс», изданная в 1722 году. Это написанная как автобиография история авантюристки, родившейся в английской тюрьме, а затем жившей в Америке и многократно выходившей замуж. О её же внебрачных связях и говорить не стоит. Собрание избранных произведений Даниеля Дефо, изданное в Оксфорде в 1927-1928 годах, включает 14 томов. Назовём ещё одно число. Общее количество позиций в библиографическом указателе «Робинзонады», выпущенном в 1929 году Бостонской публичной библиотекой, составляет 30 тыс. Это мировой рекорд по популярности. На сооружение этого памятника присылали свои скромные сбережения английские школьники. Но человека, которому поставлен памятник, знают школьники во всех странах мира. Когда звучит его короткая фамилия — Дефо, нам вспоминается островитянин, облаченный в козлиные шкуры. С ружьем в руках сидит он на берегу и смотрит в бесконечную морскую даль: не покажется ли долгожданный парус... Каждое новое поколение мальчиков и девочек читает ее и по-своему представляет себе необитаемый остров среди океана. Воля и энергия одного только обитателя преобразили этот остров. Время, однако, сохранило и другой образ, связанный со знаменитым английским писателем. На старинной гравюре можно увидеть преступника, выставленного у позорного столба. Такой столб сколачивался из брусьев и имел форму буквы Т. В верхней перекладине были выемы, в которые защемлялись голова и кисти рук приговоренного. Ему было лучше знать. Он сам побывал в «ореховых щипчиках» в июле 1703 года. Позорный столб ставили обычно в многолюдных местах. Жертва «ореховых щипчиков» становилась беспомощной игрушкой уличной толпы. В осужденного швыряли грязью и тухлыми яйцами, гнилыми фруктами и конским навозом. Отчаянные бабы выплескивали в лицо несчастного помои. Любители чужих мук умудрялись даже взбираться на верхнюю перекладину и дергали несчастного за руки, за волосы. Изощренным охотникам до пыток над людьми здесь было предоставлено полное раздолье. А таких охотников немало было в ту пору жестоких нравов. Обычно экзекуции подвергались самые дерзкие преступники. Законы не отличались ни гуманностью, ни справедливостью. Англичанин Уильям Сидней пишет про кодекс того времени, что «он был не только позором для человеческой природы, но и постоянным оскорблением всякого принципа правосудия». Неудивительно, что в колодку помещали не всегда головы мелких воришек, но иной раз головы людей, составивших славу Англии. Два лагеря, две крупные партии противостояли друг другу. Тори — крупные и средние землевладельцы — составляли правый лагерь. Свою родословную эта консервативная партия вела от дворян, сторонников короля во время английской революции XVII века. За полстолетия многое переменилось. Тори в значительной степени обуржуазились и отстаивали свои интересы, вполне довольные господствующей англиканской церковью. Против тори боролись виги — противники королевской власти Стюартов, купцы и фабриканты, так называемые «новые дворяне», сторонники расширения морской торговли и колониальных грабежей. В 1689 году в Англии произошел государственный переворот, который буржуазные историографы назвали «славной» революцией. Он пытался примирить интересы двух господствующих групп. Тори и виги по-прежнему грызлись за государственные привилегии. Борьба шла с переменным успехом, но с перевесом на стороне вигов. Король и парламент, церковь и печать участвовали в этих политических схватках. Причем отнюдь не в роли беспристрастных арбитров, а как самые заинтересованные участники при дележе добычи. Консерваторам тори были особенно ненавистны диссиденты раскольники или, как их еще называли, диссентеры несогласные — крайнее крыло вигов. Диссентеры не входили в господствующую англиканскую церковь, не подчинялись ей. Диссиденты давно стали добропорядочными и умеренными буржуа и больше заботились о своих торговых делах и годовом бюджете, чем о божьем промысле.
На Урале издали первый в России перевод третьей части романа о Робинзоне Крузо
Книга о приключениях Робинзона Крузо по праву может считаться одним из наиболее знаменитых произведений в европейской литературе. Однако не памфлеты и политические статьи прославили имя Даниеля Дефо, а написанный на склоне лет, в шестьдесят, приключенческий роман «Робинзон Крузо», первый реалистический роман английской литературы. 58. ДАНИЭЛЬ ДЕФО «РОБИНЗОН КРУЗО» Роман о приключениях Робинзона — книга совершенно удивительная. Приключенческий роман Даниэля Дефо прославил его имя, а история Робинзона Крузо остается популярной среди читателей вот уже более 300 лет. «Приключения Робинзона Крузо» Один из самых известных романов Даниеля Дефо «Приключение Робинзона Крузо». «Приключения Робинзона Крузо» Один из самых известных романов Даниеля Дефо «Приключение Робинзона Крузо».
На Урале издали первый в России перевод третьей части романа о Робинзоне Крузо
Роман англичанина Даниэля Дефо о Робинзоне Крузо читают уже три века. В 1935-м году выходит книга «Робинзон Крузо» в пересказе Корнея Чуковского. Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо — роман английского писателя Даниэля Дефо, написанный как вымышленная автобиография, тем не менее. Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо — роман английского писателя Даниэля Дефо, написанный как вымышленная автобиография, тем не менее. Но с именем автора прочно ассоциируется главная книга: роман "Робинзон Крузо" о моряке, который провел на необитаемом острове 28 лет, три месяца и 19 дней. Книга «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» хотя и стоила очень приличные деньги, но в короткое время стала бестселлером.
Приключения Робинзона Крузо в России. Правда, полуправда, ложь и пропаганда
Книга написана как вымышленная автобиография Робинзона Крузо, жителя Йорка, одержимого мечтой о неизведанных землях. Робинзон Крузо Робинзон Крузо Эксмодетство Выпущенный в 1719 году приключенческий роман о Робинзоне Крузо стал сенсацией для современников. Однако не памфлеты и политические статьи прославили имя Даниеля Дефо, а написанный на склоне лет, в шестьдесят, приключенческий роман «Робинзон Крузо», первый реалистический роман английской литературы.
Кто написал роман "Робинзон Крузо"?
В нашем издании представлен классический пересказ, сделанный Л. Яхниным, который подойдет для первого знакомства с приключенческим романом Даниэля Дефо. Для среднего школьного возраста.
Второй зверь, испуганный огнем и треском моего выстрела, выскочил на берег и убежал в горы; за дальностью расстояния я не мог разобрать, что это был за зверь. Между тем я понял, что неграм хочется поесть мяса убитого леопарда; я охотно оставил его им в дар и показал знаками, что они могут взять его себе. Они всячески выражали свою благодарность и, не теряя времени, принялись за работу. Хотя ножей у них не было, однако, действуя заостренными кусочками дерева, они сняли шкуру с мертвого зверя так быстро и ловко, как мы не сделали бы этого и ножом. Они предложили мне мясо, но я отказался, объяснив знаками, что отдаю его им, и попросил только шкуру, которую они мне отдали весьма охотно. Кроме того, они принесли для меня новый запас провизии, гораздо больше прежнего, и я его взял, хоть и не знал, какие это были припасы. Затем я знаками попросил у них воды, протянув один из наших кувшинов, я опрокинул его кверху дном, чтобы показать, что он пуст и что его надо наполнить. Они сейчас же прокричали что-то своим. Немного погодя появились две женщины с большим сосудом воды из обожженной должно быть, на солнце глины и оставили его на берегу, как и провизию. Я отправил Ксури со всеми нашими кувшинами, и он наполнил водой все три.
Женщины были совершенно голые, как и мужчины. Запасшись таким образом водой, кореньями и зерном, я расстался с гостеприимными неграми и в течение еще одиннадцати дней продолжал путь в прежнем направлении, не приближаясь к берегу. Наконец милях в пятнадцати впереди я увидел узкую полосу земли, далеко выступавшую в море. Погода была тихая, и я свернул в открытое море, чтобы обогнуть эту косу. В тот момент, когда мы поравнялись с ее оконечностью, я ясно различил милях в двух от берега со стороны океана другую полосу земли и заключил вполне основательно, что узкая коса — Зеленый Мыс, а полоса земли — острова того же названия. Но они были очень далеко, и, не решаясь направиться к ним, я не знал, что делать. Я понимал, что если меня застигнет свежий ветер, то я, пожалуй, не доплыву ни до острова, ни до мыса. Ломая голову над этой дилеммой, я присел на минуту в каюте, предоставив Ксури править рулем, как вдруг я услышал его крик: «Хозяин! Я выскочил из каюты и тотчас же не только увидел корабль, но даже определил, что он был португальский и направлялся, как я поначалу решил, к берегам Гвинеи за неграми. Но, присмотревшись внимательнее, я убедился, что судно идет в другом направлении и не думает сворачивать к земле.
Тогда я поднял все паруса и повернул в открытое море, решившись сделать все возможное, чтобы вступить с ним в переговоры. Я, впрочем, скоро убедился, что, даже идя полным ходом, мы не успеем подойти к нему близко и что оно пройдет мимо, прежде чем мы успеем подать ему сигнал; мы выбивались из сил; но, когда я уже почти отчаялся, нас, очевидно, разглядели с корабля в подзорную трубу и приняли за лодку какого-нибудь погибшего европейского судна. Корабль убавил паруса, чтобы дать нам возможность подойти. Я воспрянул духом. У нас на баркасе был кормовой флаг с корабля нашего бывшего хозяина, и я стал махать этим флагом в знак того, что мы терпим бедствие, и, кроме того, выстрелил из ружья. На корабле увидели флаг и дым от выстрела самого выстрела они не слыхали ; корабль лег в дрейф, ожидая нашего приближения, и спустя три часа мы причалили к нему. По-португальски, по-испански и по-французски меня стали спрашивать, кто я, но ни одного из этих языков я не знал. Наконец один матрос, шотландец, заговорил со мной по-английски, и я объяснил ему, что я англичанин и убежал от мавров из Сале, где меня держали в неволе. Тогда меня и моего спутника пригласили на корабль со всем нашим грузом и приняли весьма любезно. Легко себе представить, какой невыразимой радостью наполнило меня сознание свободы после того бедственного и почти безнадежного положения, в котором я находился.
Я немедленно предложил все свое имущество капитану в благодарность за мое избавление, но он великодушно отказался, сказав, что ничего с меня не возьмет и что все будет возвращено мне в целости, как только мы придем в Бразилию. А это всегда может случиться. Кроме того, ведь мы завезем вас в Бразилию, а от вашей родины это очень далеко, и вы умрете там с голоду, если я отниму все, что у вас есть. Для чего же тогда мне было вас спасать? Нет, нет, сеньор инглезе то есть англичанин , я довезу вас даром до Бразилии, а ваше имущество даст вам возможность прожить там и оплатить проезд на родину. Капитан оказался великодушным не только на словах, но и на деле. Он распорядился, чтобы никто из матросов не смел прикасаться к моему имуществу, затем составил подробную его опись и взял все это под присмотр, а опись передал мне, чтобы потом, по прибытии в Бразилию, я мог получить по ней каждую вещь, вплоть до трех глиняных кувшинов. Что касается моего баркаса, то капитан, видя, что он очень хорош, сказал, что охотно купит его для своего корабля, и спросил, сколько я хочу получить за него. На это я ответил, что он поступил со мной так великодушно во всех отношениях, что я ни в коем случае не стану назначать цену за свою лодку, а всецело предоставляю это ему. Тогда он сказал, что выдаст мне письменное обязательство уплатить за нее восемьдесят серебряных «восьмериков» в Бразилии, но что если по приезде туда кто-нибудь предложит мне больше, то и он даст мне больше.
Кроме того, он предложил мне шестьдесят «восьмериков» за мальчика Ксури. Мне очень не хотелось брать эти деньги, и не потому чтобы я боялся отдать мальчика капитану, а потому что мне было жалко продавать свободу бедняги, который так преданно помогал мне самому добыть ее. Я изложил капитану все эти соображения, и он признал их справедливость, но советовал не отказываться от сделки, говоря, что он выдаст мальчику обязательство отпустить его на волю через десять лет, если он примет христианство. Это меняло дело, а так как к тому же сам Ксури выразил желание перейти к капитану, то я и уступил его. Наш переезд до Бразилии совершился вполне благополучно, и после двадцатидвухдневного плавания мы вошли в залив де Тодос-лос-Сантос, иначе — залив Всех Святых. Итак, я еще раз был избавлен от самого бедственного положения, в какое только может попасть человек, и теперь мне оставалось решить, что делать с собою. Я никогда не забуду, как великодушно отнесся ко мне капитан португальского корабля. Он ничего не взял с меня за проезд, аккуратнейшим образом возвратил мне все мои вещи, дал мне двадцать дукатов за шкуру леопарда и сорок за львиную шкуру и купил все, что мне хотелось продать, в том числе ящик с винами, два ружья и остаток воску часть его пошла у нас на свечи. Одним словом, я выручил около двухсот «восьмериков» и с этим капиталом сошел на берег Бразилии. Вскоре капитан ввел меня в дом одного своего знакомого, такого же доброго и честного человека, как он сам.
Это был владелец «инхеньо», то есть, по местному наименованию, плантации сахарного тростника и сахарного завода при ней. Я прожил у него довольно долгое время и благодаря этому познакомился с культурой сахарного тростника и сахарным производством. Видя, как хорошо живется плантаторам и как быстро они богатеют, я решил хлопотать о разрешении поселиться здесь окончательно, чтобы самому заняться этим делом. В то же время я старался придумать какой-нибудь способ выписать из Лондона хранившиеся у меня там деньги. Когда мне удалось получить бразильское подданство, я на все мои наличные деньги купил участок невозделанной земли и стал составлять план моей будущей плантации и усадьбы, сообразуясь с размерами той денежной суммы, которую я рассчитывал получить из Англии. Был у меня сосед, португалец из Лиссабона, по происхождению англичанин, по фамилии Уэллс. Он находился приблизительно в таких же условиях, как и я. Я называю его соседом, потому что его плантация прилегала к моей и мы с ним были в самых приятельских отношениях. У меня, как и у него, оборотный капитал был весьма невелик, и первые два года мы оба еле-еле могли прокормиться с наших плантаций. Но, по мере того как земля возделывалась, мы богатели, так что на третий год часть земли была у нас засажена табаком, и мы разделали по большому участку под сахарный тростник к будущему году.
Но мы оба нуждались в рабочих руках, и тут мне стало ясно, как неразумно я поступил, расставшись с мальчиком Ксури. Благоразумием я никогда не отличался, и неудивительно, что я так плохо рассчитал и в этот раз. Теперь мне не оставалось ничего более, как продолжать в том же духе. Я навязал себе на шею дело, к которому у меня никогда не лежала душа, прямо противоположное той жизни, о какой я мечтал, ради которой я покинул родительский дом и пренебрег отцовскими советами. Более того, я сам пришел к той золотой середине, к той высшей ступени скромного существования, которую советовал мне избрать мой отец и которой я мог бы достичь с таким же успехом, оставаясь на родине и не утомляя себя скитаниями по белу свету. Как часто теперь говорил я себе, что мог бы делать то же самое и в Англии, живя среди друзей, не забираясь за пять тысяч миль от родины, к чужеземцам и дикарям, в дикую страну, куда до меня никогда не дойдет даже весточка из тех частей земного шара, где меня немного знают! Вот каким горьким размышлениям о своей судьбе предавался я в Бразилии. Кроме моего соседа-плантатора, с которым я изредка виделся, мне не с кем было перекинуться словом; все работы мне приходилось исполнять собственными руками, и я, бывало, постоянно твердил, что живу точно на необитаемом острове, и жаловался, что кругом нет ни одной души человеческой. Как справедливо покарала меня судьба, когда впоследствии и в самом деле забросила меня на необитаемый остров, и как полезно было бы каждому из нас, сравнивая свое настоящее положение с другим, еще худшим, помнить, что Провидение во всякую минуту может совершить обмен и показать нам на опыте, как мы были счастливы прежде! Да, повторяю, судьба наказала меня по заслугам, когда обрекла на ту действительно одинокую жизнь на безотрадном острове, с которой я так несправедливо сравнивал свое тогдашнее житье, каковое, если б у меня хватило терпения продолжать начатое дело, вероятно, привело бы меня к богатству и процветанию.
Мои планы продолжать разделывать плантацию приняли уже некоторую определенность к тому времени, когда мой благодетель — капитан, подобравший меня в море, должен был отплыть обратно на родину его судно простояло в Бразилии около трех месяцев, пока он готовил новый груз на обратный путь. И вот, когда я рассказал ему, что у меня остался в Лондоне небольшой капитал, он дал мне следующий дружеский и чистосердечный совет. Напишите, чтобы для вас там закупили товаров, таких, какие находят сбыт в здешних краях, и переслали бы их в Лиссабон, по адресу, который я вам укажу; а я, если Бог даст, вернусь и доставлю вам их в целости. Но так как дела человеческие подвержены всяким превратностям и бедам, то на вашем месте я взял бы на первый раз всего лишь сто фунтов стерлингов, то есть половину вашего капитала. Рискните сначала только этим. Если эти деньги вернутся к вам с прибылью, вы можете таким же образом пустить в оборот и остальной капитал, а если пропадут, так у вас по крайней мере останется хоть что-нибудь в запасе. Совет был так хорош и так дружествен, что лучшего, казалось мне, нельзя и придумать, и мне оставалось только последовать ему. Поэтому я не колеблясь выдал капитану доверенность, как он того желал, и приготовил письма к вдове английского капитана, которой когда-то отдал на сохранение свои деньги. Я подробно описал ей все мои приключения: рассказал, как я попал в неволю, как убежал, как встретил в море португальский корабль и как человечно обошелся со мною капитан. В заключение я описал ей настоящее мое положение и дал необходимые указания насчет закупки для меня товаров.
Мой друг капитан тотчас по прибытии своем в Лиссабон через английских купцов переслал в Лондон одному тамошнему купцу заказ на товары, присоединив к нему подробнейшее описание моих похождений. Лондонский купец немедленно передал оба письма вдове английского капитана, и она не только выдала ему требуемую сумму, но еще послала от себя португальскому капитану довольно кругленькую сумму в виде подарка за его гуманное и участливое отношение ко мне. Закупив на все мои сто фунтов английских товаров по указанию моего приятеля капитана, лондонский купец переслал их ему в Лиссабон, а тот благополучно доставил их мне в Бразилию. В числе других вещей он уже по собственному почину ибо я был настолько новичком в моем деле, что мне это даже не пришло в голову привез мне всевозможных земледельческих орудий, а также всякой хозяйственной утвари. Все это были вещи, необходимые для работ на плантации, и все они очень мне пригодились. Когда прибыл мой груз, я был вне себя от радости и считал свою будущность отныне обеспеченной. Мой добрый опекун капитан, кроме всего прочего, привез мне работника, которого нанял с обязательством прослужить мне шесть лет. Для этой цели он истратил собственные пять фунтов стерлингов, полученные в подарок от моей покровительницы, вдовы английского капитана. Он наотрез отказался от всякого возмещения, и я уговорил его только принять небольшой тюк взращенного мною табака. И это было не все.
Так как все мои товары состояли из английских мануфактурных изделий — полотен, байки, сукон, вообще вещей, которые особенно ценились и требовались в этой стране, то я имел возможность распродать их с большой прибылью; словом, когда все было распродано, мой капитал учетверился. Благодаря этому я далеко опередил моего бедного соседа по разработке плантации, ибо первым моим делом после распродажи товаров было купить невольника-негра и нанять еще одного работника-европейца, кроме того, которого привез мне капитан из Лиссабона. Но дурное употребление материальных благ часто является вернейшим путем к величайшим невзгодам. Так было и со мной. В следующем году я продолжал возделывать свою плантацию с большим успехом и собрал пятьдесят тюков табаку сверх того количества, которое я уступил соседям в обмен на предметы первой необходимости. Все эти пятьдесят тюков весом по сотне с лишним фунтов каждый лежали у меня просушенные, совсем готовые к приходу судов из Лиссабона. Итак, дело мое разрасталось; но, по мере того как я богател, голова моя наполнялась планами и проектами, совершенно несбыточными при тех средствах, какими я располагал: короче, это были такого рода проекты, которые нередко разоряют самых лучших дельцов. Останься я на поприще, мною же самим избранном, я, вероятно, дождался бы тех радостей жизни, о которых так убедительно говорил мне отец как о неизменных спутниках тихого, уединенного существования среднего общественного положения. Но мне была уготована иная участь: мне по-прежнему суждено было самому быть виновником всех моих несчастий. И, точно для того чтобы усугубить мою вину и подбавить горечи в размышления над моей участью, на что в моем печальном будущем мне было отпущено слишком много досуга, все мои неудачи вызывались исключительной моей страстью к скитаниям, каковой я предавался с безрассудным упрямством, тогда как передо мной открывалась светлая будущность полезной и счастливой жизни, стоило мне только продолжать начатое, воспользоваться теми житейскими благами, которые так щедро расточали мне Природа и Провидение, и исполнять свой долг.
Как когда-то, когда я убежал из родительского дома, так и теперь я не мог удовлетвориться настоящим. Я отказался от видов на будущее мое благосостояние, быть может, богатство, которое принесла бы работа на плантации, — и все оттого, что меня одолевало жгучее желание обогатиться скорее, чем допускали обстоятельства. Таким образом, я вверг себя в глубочайшую бездну бедствий, в какую, вероятно, не попадал еще ни один человек и из какой едва ли можно выйти живым и здоровым. Перехожу теперь к подробностям этой части моих похождений. Прожив в Бразилии почти четыре года и значительно увеличив свое благосостояние, я, само собою разумеется, не только изучил местный язык, но и завязал большие знакомства с моими соседями — плантаторами, а равно и с купцами из Сан-Сальвадора, ближайшего к нам портового города. Встречаясь с ними, я часто рассказывал им о двух моих поездках к берегам Гвинеи, о том, как ведется торговля с тамошними неграми и как легко там за безделицу — за какие-нибудь бусы, игрушки, ножи, ножницы, топоры, стекляшки и тому подобные мелочи — приобрести не только золотой песок и слоновую кость и прочее, но даже в большом количестве негров-невольников для работы в Бразилии. Мои рассказы они слушали очень внимательно, в особенности, когда речь заходила о покупке негров. В то время, надо заметить, торговля невольниками была весьма ограниченна, и для нее требовалось так называемое «асьенто», то есть разрешение от испанского или португальского короля; поэтому негров-невольников было мало и стоили они чрезвычайно дорого. Как-то раз собралась большая компания: я и несколько человек моих знакомых — плантаторов и купцов, и мы оживленно беседовали на эту тему. На следующее утро трое из моих собеседников явились ко мне и объявили, что, пораздумав хорошенько над тем, что я им рассказал накануне, они пришли ко мне с секретным предложением.
Затем, взяв с меня слово, что все, что я от них услышу, останется между нами, они сказали, что у всех у них, как и у меня, есть плантации и что ни в чем они так не нуждаются, как в рабочих руках. Поэтому они хотят снарядить корабль в Гвинею за неграми. Но так как торговля невольниками связана с затруднениями и им невозможно будет открыто продавать негров по возвращении в Бразилию, то они думают ограничиться одним рейсом, привезти негров тайно, а затем поделить их между собой для своих плантаций. Вопрос был в том, соглашусь ли я поступить к ним на судно в качестве судового приказчика, то есть взять на себя закупку негров в Гвинее. Они предложили мне одинаковое с другими количество негров, причем мне не нужно было вкладывать в это предприятие ни гроша. Нельзя отрицать заманчивости этого предложения, если бы оно было сделано человеку, не имеющему собственной плантации: за ней нужен был присмотр, в нее вложен был значительный капитал, и со временем она обещала приносить большой доход. Но для меня, владельца такой плантации, кому стоило только еще года три-четыре продолжить начатое, вытребовав из Англии остальную часть своих денег — вместе с этим маленьким добавочным капиталом мое состояние достигло бы трех-четырех тысяч фунтов стерлингов и продолжало бы возрастать, — для меня помышлять о подобном путешествии было величайшим безрассудством. Но мне на роду было написано стать виновником собственной гибели. Как прежде я оказался не в силах побороть своих бродяжнических наклонностей и добрые советы отца пропали втуне, так и теперь я не мог устоять против сделанного мне предложения. Короче говоря, я отвечал плантаторам, что с радостью поеду в Гвинею, если в мое отсутствие они возьмут на себя присмотр за моим имуществом и распорядятся им по моим указаниям в случае, если я не вернусь.
Они торжественно обещали мне это, скрепив наш договор письменным обязательством, я же, со своей стороны, сделал формальное завещание на случай моей смерти: свою плантацию и движимое имущество я отказывал португальскому капитану, который спас мне жизнь, но с оговоркой, чтобы он взял себе только половину моей движимости, а остальное отослал в Англию. Словом, я принял все меры для сохранения моей движимости и поддержания порядка на моей плантации. Прояви я хоть малую часть столь мудрой предусмотрительности в вопросе о собственной выгоде, составь я столь же ясное суждение о том, что я должен и чего не должен делать, я, наверное, никогда бы не бросил столь удачно начатого и многообещающего предприятия, не пренебрег бы столь благоприятными видами на успех и не пустился бы в море, с которым неразлучны опасности и риск, не говоря уже о том, что у меня были особые причины ожидать от предстоящего путешествия всяких бед. Но меня торопили, и я слепо повиновался внушениям моей фантазии, а не голосу рассудка. Итак, корабль был снаряжен, нагружен подходящим товаром, и все устроено по взаимному соглашению участников экспедиции. В недобрый час, 1 сентября 1659 года, я взошел на корабль. Это был тот самый день, в который восемь лет тому назад я убежал от отца и матери в Гулле, тот день, когда я восстал против родительской власти и так неразумно распорядился своею судьбой. Наше судно было вместимостью около ста двадцати тонн; на нем было шесть пушек и четырнадцать человек экипажа, не считая капитана, юнги и меня. Тяжелого груза у нас не было; весь он состоял из разных мелких вещиц, какие обыкновенно употребляются для меновой торговли с неграми: из ножниц, ножей, топоров, зеркалец, стекляшек, раковин, бус и тому подобной дешевки. Как уже сказано, я сел на корабль 1 сентября, и в тот же день мы снялись с якоря.
Сначала мы направились к северу вдоль побережья, рассчитывая свернуть к Африканскому материку, когда пойдем до десятого или двенадцатого градуса северной широты: таков в те времена был обыкновенный курс судов. Все время, покуда мы держались наших берегов, до самого мыса Святого Августина, стояла прекрасная погода, было только чересчур жарко. От мыса Святого Августина мы повернули в открытое море, как если бы держали курс на остров Фернандо ди Норонья, то есть на северо-восток, и вскоре потеряли из виду землю. Остров Фернандо остался у нас по правой руке. Он начался с юго-востока, потом пошел в обратную сторону и наконец задул с северо-востока с такою ужасающей силой, что в течение двенадцати дней мы могли только носиться по ветру и, отдавшись на волю судьбы, плыть, куда нас гнала ярость стихий. Нечего и говорить, что все эти двенадцать дней я ежечасно ожидал смерти, да и никто на корабле не чаял остаться в живых. Но наши беды не ограничились страхом бури: один из наших матросов умер от тропической лихорадки, а двоих — матроса и юнгу — смыло с палубы. На двенадцатый день шторм стал стихать, и капитан произвел по возможности точное вычисление. Мы были теперь недалеко от берегов Гвианы или северной части Бразилии, выше Амазонки и ближе к реке Ориноко, более известной в тех краях под именем Великой реки. Капитан спросил моего совета, куда нам взять курс.
Ввиду того, что судно дало течь и едва ли годилось для дальнейшего плавания, он полагал, что лучше всего повернуть назад, к берегам Бразилии. Но я решительно восстал против этого. В конце концов, рассмотрев карты берегов Америки, мы пришли к заключению, что до самых Карибских островов не встретим ни одной населенной страны, где можно было бы найти помощь. Поэтому мы решили держать курс на Барбадос, до которого, по нашим расчетам, можно было добраться в две недели, так как нам пришлось бы немного уклониться от прямого пути, чтобы не попасть в течение Мексиканского залива. О том же, чтобы идти к берегам Африки, не могло быть и речи: наше судно нуждалось в починке, а экипаж — в пополнении. Ввиду вышеизложенного мы изменили курс и стали держать на запад-северо-запад. Мы рассчитывали дойти до какого-нибудь из островов, принадлежащих Англии, и получить там помощь. Но судьба судила иначе. Так же стремительно, как и в первый раз, мы понеслись на запад и очутились далеко от торговых путей, так что, если бы даже мы не погибли от ярости волн, у нас все равно почти не было надежды вернуться на родину и мы, вероятнее всего, были бы съедены дикарями. Однажды ранним утром, когда мы бедствовали таким образом, — ветер все еще не сдавал, — один из матросов крикнул: «Земля!
В тот же миг от внезапной остановки вода хлынула на палубу с такой силой, что мы уже считали себя погибшими; стремглав бросились мы вниз в закрытые помещения, где и укрылись от брызг и пены. Тому, кто не бывал в подобном положении, трудно себе представить, до какого отчаяния мы дошли. Мы не знали, где находимся, к какой земле нас прибило, остров это или материк, обитаемая земля или нет. А так как буря продолжала бушевать, хоть и с меньшей силой, мы не надеялись даже, что наше судно продержится несколько минут, не разбившись в щепки: разве только каким-нибудь чудом ветер вдруг переменится. Словом, мы сидели, глядя друг на друга и ежеминутно ожидая смерти, и каждый готовился к переходу в иной мир, ибо в здешнем мире нам уже нечего было делать. Единственным нашим утешением было то, что вопреки всем ожиданиям судно было все еще цело, и капитан сказал, что ветер начинает стихать. Но хотя нам показалось, что ветер немного стих, все же корабль так основательно сел на мель, что нечего было и думать сдвинуть его с места, и в этом отчаянном положении нам оставалось только позаботиться о спасении нашей жизни какой угодно ценой. У нас были две шлюпки; одна висела за кормой, но во время шторма ее разбило о руль, а потом сорвало и потопило или унесло в море. На нее нам нечего было рассчитывать. Оставалась другая шлюпка, но как спустить ее на воду?
Задача казалась неразрешимой. А между тем нельзя было мешкать: корабль мог каждую минуту расколоться надвое; некоторые даже говорили, что он уже дал трещину. В этот критический момент помощник капитана подошел к шлюпке и с помощью остальных людей экипажа перебросил ее через борт; мы все, одиннадцать человек, вошли в шлюпку, отчалили и, поручив себя милосердию Божию, отдались на волю бушующих волн; хотя шторм значительно поулегся, все-таки на берег набегали страшные валы и море могло быть по справедливости названо den wild zee — дикое море, как выражаются голландцы. Наше положение было поистине плачевным: мы ясно видели, что шлюпка не выдержит такого волнения и что мы неизбежно потонем. Идти на парусе мы не могли: у нас его не было, да и все равно он был бы нам бесполезен. Мы гребли к берегу с тяжелым сердцем, как люди, идущие на казнь, мы все отлично знали, что как только шлюпка подойдет ближе к земле, ее разнесет прибоем на тысячу кусков.
Повествование о будничных занятиях и быте читается как захватывающий приключенческий роман: нам интересно, как герой строит свой дом за сплошным частоколом, как охотится, как приручает животных, интересны его маленькие победы и неудачи. Рассказ о них, напомню, идет от первого лица, это очень умелая и увлекательная стилизация под воспоминания — триста лет назад Даниель Дефо знал, что читатель куда охотнее следит за историей, если видит в ней чей-то непосредственный живой опыт, а не художественный вымысел.
Нынешняя популярность документальной литературы, мемуаров и дневников лишний раз подтверждает правоту создателя Робинзона Крузо. Но чего Даниель Дефо, разумеется, не знал и знать не мог, так это того, что через триста лет после выхода его книги вполне благополучные люди будут добровольно проходить испытания, выпавшие Робинзону; правда, под камерами и с возможностью эвакуации с острова в любой момент. Робинзонада, за столетия принимавшая самые разные обличья, от невинного приключенческого романа до антиутопии, теперь воплотилась и в виде реалити-шоу. Впрочем, объясни кто Дефо саму идею телевидения, его бы вряд ли удивило, что людям нравится наблюдать за своими собратьями, вынужденными выживать. В конце концов, он придумал эту игру — а играть в нее можно самыми разными способами.
Семь раз автор изменял детали жизни героя на острове. Он перенес остров из Тихого океана в Атлантический, а время действия приблизительно на пятьдесят лет отодвинул в прошлое. Писатель также увеличил срок пребывания своего героя на острове в семь раз. И вдобавок он подарил ему встречу с верным другом и помощником - с туземцем Пятницей. Неожиданно это произведение стало очень популярным. Поэтому у этого произведения так много экранизаций, самой первой из которых стал французский короткометражный фильм, снятый в 1902 году Жоржем Мельсом. Есть экранизации этого романа и в отечественном кинематографе. В 1946 году на экраны вышел приключенческий фильм «Робинзон Крузо», где главного героя сыграл известный актер Павел Кадочников, а Пятницу — будущий художественный руководитель театра на Таганке Юрий Любимов.
Робинзон Крузо - слушать аудиокнигу онлайн бесплатно
Книга написана как вымышленная автобиография Робинзона Крузо, жителя Йорка, одержимого мечтой о неизведанных землях. Кроме романа «Робинзон Крузо» Дефо подарил читателям множество публицистических текстов, получивших известность во всём мире. Роман о Робинзоне Крузо быстро обрёл популярность. Эта книга положила начало целому поджанру приключенческой литературы и кинематографа. 1731) – английский писатель и публицист, создатель первого классического приключенческий романа «Робинзон Крузо». В книге, правда, Робинзона «оставили на берегу делать чёрную работу» – но это может быть стыдливым прикрытием вопросов гомосексуального насилия, которому нередко подвергались в плену. Роман написан в виде автобиографии, дневника Робинзона Крузо, который, как следует из названия, после крушения судна провел на необитаемом острове больше четверти века.