Скачайте бесплатно веселую музыку для фона видео без слов. Музыка без авторских прав, написана экспертом по нейросетям в содружестве с профессиональными музыкантами. Очень мало людей на свете, которые могут представить жизнь без музыки, танцев. Очень громкая музыка, шумная, громыхающая. Это очень веселая игра, которая предполагает участие 2 команд по 5 человек в каждой.
Веселая Зажигательная Музыка
La Jungle Des Animaux ( Lilly) и другие музыкальные треки в хорошем качестве 320kbps в mp3. Формат радиостанции, преимущественно популярно-развлекательный, в эфире веселые, добродушные и зажигательные хиты 90-х, 00-х годов. Быстрое скачивание, список новых песен, большой выбор жанров. Reactor – это очень яркая, простая и веселая игра. И веселый сценарий выпускного утренника «Смешной» по мотивам сказок с героями русских народных преданий и легенд наверняка понравится и маленьким выпускникам, и их родителям.
русские зажигательные песни 2022-2023
Включайте плеер и начинайте вечеринку под лучшие детские танцевальные треки! Для утренников и представлений. Подбирайте композиции для интересных номеров, памятных школьных спектаклей, нескучных флешмобов. На нашем сайте вы можете прослушать множество самых разных треков, а удобный плеер и хорошее качество каждого трека гарантированно порадуют детей и взрослых всех возрастов. Слушайте также.
Точно так же серотонин влияет на настроение, режим сна, тревогу и боль. Ваше эмоциональное состояние и состояние здоровья полностью в ваших руках, поэтому если хотите сделать себя счастливее, то этот список песен безусловно для вас.
Дети до 6 лет бесплатно. Играть можно безлимитно до 6 утра! Действуют специальные цены для школьников, студентов и семей.
И вот, я вижу — по лестнице подымается Денис, из кухни. Отец слушает, как трещит скворец, видит Дениса и поднимает зачем-то руку. А Денис идет и идет, доходит, — и ставит у ног ведро. Прикажете на кухню? Отец не находит слова, потом кричит, что Денис мошенник, потом запускает руку в ведро с ледышками и вытягивает черного налима. Налим вьется, словно хвостом виляет, синеватое его брюхо лоснится. И еще там ведерко, с белью больше, есть и налимчишки на подвар, щуренки, головлишки… Лицо у Дениса вздутое, глаза красные, — видно, всю ночь ловил. Выдай ему, Панкратыч, на чай целковый. Ну, марш, лешая голова, мошенник! Постой, как с водой? В прибыли шибко, за ночь вершков осьмнадцать. А так весело, ничего… Теперь не беспокойтесь, уж доглядим. А я дергаю Горкина и шепчу: «это ты сказал, я слышал, про рыбку! Тебя Бог в рай возьмет! И отец смеется. А налим — прыг из оставленного ведра, и запрыгал по лестнице, — держи его! Мы идем от обедни. Горкин идет важно, осторожно: медаль у него на шее, из Синода! Сегодня пришла с бумагой, и батюшка преподнес, при всем приходе, — «за доброусердие при ктиторе». Горкин растрогался, поцеловал обе руки у батюшки, и с отцом крепко расцеловался, и с многими. Стоял за свечным ящиком и тыкал в глаза платочком. Отец смеется: «и в ошейнике ходит, а не лает! Третья уже медаль, а две — «за хоругви присланы». Но эта — дороже всех: «за доброусердие ко Храму Божию». Лавочники завидуют, разглядывают медаль. Горкин показывает охотно, осторожно, и все целует, как показать. Ему говорят: «скоро и почетное тебе гражданство выйдет! У лавки стоит низенький Трифоныч, в сереньком армячке, седой. Я вижу одним глазком: прячет он что-то сзади. Я знаю что: сейчас поднесет мне кругленькую коробочку из жести, фруктовое монпансье «ландрин». Я даже слышу — новенькой жестью пахнет и даже краской. И почему-то стыдно идти к нему. А он все манит меня, присаживается на корточки и говорит так часто: — Имею честь поздравить с высокорадостным днем Благовещения, и пожалуйте пальчик, — он цепляет мизинчик за мизинчик, подергает и всегда что-нибудь смешное скажет: — От Трифоныча-Юрцова, господина Скворцова, ото всего сердца, зато без перца… — и сунет в руку коробочку. А во дворе сидит на крылечке Солодовкин с вязанкой клеток под черным коленкором. Он в отрепанном пальтеце, кажется — очень бедный. Но говорит, как важный, и здоровается с отцом за руку. Солодовкин жмет руку Горкину, смотрит медаль и хвалит. Слыхал ты его у Егорова в Охотном, облюбовал. Сделаем ему лепетицию. Солодовкин запускает руку под коленкор, там начинается трепыхня, и в руке Солодовкина я вижу птичку. Держи — не мни… — говорит он строго. Так, молодец. А — «Вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей»? Надо обязательно знать, как можно! Теперь сам будешь, на практике. В небо гляди, как она запоет, улетая. Я до того рад, что даже не вижу птичку, — серенькое и тепленькое у меня в руках. Я разжимаю пальцы и слышу — пырхх… — но ничего не вижу. Вторую я уже вижу, на воробья похожа. Я даже ее целую и слышу, как пахнет курочкой. И вот, она упорхнула вкось, вымахнула к сараю, села… — и нет ее! Мне дают и еще, еще. Это такая радость! Пускают и отец, и Горкин. А Солодовкин все еще достаёт под коленкором. Старый кучер Антип подходит, и ему дают выпустить. В сторонке Денис покуривает трубку и сплевывает в лужу. Отец зовет: «иди, садовая голова! Въезжает наша новая пролетка, вылезают наши и тоже выпускают. Проходит Василь-Василич, очень парадный, в сияющих сапогах — в калошах, грызет подсолнушки. Достает серебряный гривенник и дает Солодовкину — «ну-ка, продай для воли! Солодовкин швыряет гривенник, говорит: «для общего удовольствия пускай! Одни теперь тенора остались, — говорит Солодовкин, — пойдем к тебе чай пить с пирогами. Господина Усатова посмотрим. Какого — «господина Усатова»? Отец говорит, что есть такой в театре певец. Усатов, как соловей. Кричат на крыше. Это Горкин. Он машет шестиком с тряпкой и кричит — шиш!.. Гоняет голубков, я знаю. С осени не гонял. Мы останавливаемся и смотрим. Белая стая забирает выше, делает круги шире… вертится турманок. Это — чистяки Горкина, его «слабость». Где-то он их меняет, прикупает и в свободное время любит возиться на чердаке, где голубятня. Часто зовет меня, — как праздник! У него есть «монашек», «галочка», «шилохвостый», «козырные», «дутики», «путы-ноги», «турманок», «паленый», «бронзовые», «трубачи», — всего и не упомнишь, но он хорошо всех знает. Сегодня радостный день, и он выпускает голубков — «по воле». Мы глядим, или, пожалуй, слышим, как «галочка-то забирает», как «турманок винтится». От стаи — белый, снежистый блеск, когда она начинает «накрываться» или «идти вертушкой». Нам объясняет Солодовкин. Он кричит Горкину — «галочку подопри, а то накроют! Отец удерживает — «старик, сорвешься! Я вижу и Василь-Василича на крыше, и Дениса, и кучера Гаврилу, который бросил распрягать лошадь в ползет по пожарной лестнице. Василь-Василич хватает у него гонялку и так наяривает, что стая опять взмывает, забирает над «галочкой», турманок валится на нее, «головку ей крутит лихо», и «галочка» опять в стае — «освоилась». Мясникова стая пролетает на стороне — «утерлась»! Горкин грозит кулаком куда-то, начинает вытирать лысину. Поблескивая, стайка садится ниже, завинчивая полет. Горкин, я вижу, крестится: рад, что прибилась «галочка». Все чистяки на крыше, сидят рядком. Горкин цапается за гребешки, сползает задом. Лужи и слуховые окна пускают зайчиков: кажется, что и солнце играет с нами, веселое, как на Пасху. Такая и Пасха будет! Пахнет рыбными пирогами с луком. Кулебяка с вязигой — называется «благовещенская», на четыре угла: с грибами, с семгой, с налимьей печенкой и с судачьей икрой, под рисом, — положена к обеду, а пока — первые пироги. Звенят вперебойку канарейки, нащелкивает скворец, но соловьи что-то не распеваются, — может быть, перекормлены? И «Усатов» не хочет петь: «стыдится, пока не обвисится». Юркий и востроносый Солодовкин, похожий на синичку, — так говорит отец, — пьет чай вприкуску, с миндальным молоком и пирогами, и все говорит о соловьях. У него их за сотню, по всем трактирам первой руки. Наезжают из Санкт-Петербурга даже, всякие — и поставленные, и графы, и… Зовут в Санкт-Петербург к министрам, да туда надобно в сюртуке-параде… А, не стоит! А в Питере я всех охотников знаю — плень-плень да трень-трень, да фитьюканье, а россыпи тонкой или там перещелка и не проси. Четыре медали за моих да аттестаты. А у Бакастова в Таганке висит мой полноголосый, протодьяконом его кличут… так — скажешь — с ворону будет, а ме-ленький, чисто кенарь. Охота моя, а барышей нет. А «Усатов», как Спасские часы, без пробоя. Вешайте со скворцами — не развратится. Сурьезный соловей сразу нипочем не распоется, знайте это за правило, как равно хорошая собака. Отец говорит ему, что жавороночек-то… запел! Солодовкин делает в себя, глухо, — ага! Отец вынимает за проспор, подвигает к Солодовкину беленькую бумажку, но тот, не глядя, отодвигает: «товар по цене, цена — по слову». До Николы бы не запел, деньги назад бы отдал, а жавороночка на волю выпустил, как из училища выгоняют, — только бы и всего. Потом показывает на дудочках, как поет самонастоящий жаворонок. И вот, мы слышим — звонко журчит из кабинета, будто звенят по стеклышкам. Все сидят очень тихо. Солодовкин слушает на руке, глаза у него закрыты. Канарейки мешают только… Вечер золотистый, тихий. Небо до того чистое, зеленовато-голубое, — самое Богородичкино небо. Отец с Горкиным и Василь-Василичем объезжали Москва-реку: порядок, везде — на месте. Мы только что вернулись из-под Новинского, где большой птичий рынок, купили белочку в колесе и чучелок. Вечернее солнце золотом заливает залу, и канарейки в столовой льются на все лады. Но соловьи что-то не распелись. Светлое Благовещенье отходит. Скоро и ужинать. Отец отдыхает в кабинете, я слоняюсь у белочки, кормлю орешками. В форточку у ворот слышно, как кто-то влетает вскачь. Кричат, бегут… Кричит Горкин, как дребезжит: «робят подымай-буди! На дворе крик стоит. Отец кричит в форточку из кабинета — «эй, запрягать полки, грузить еще якорей, канатов! На отце высокие сапоги, кургузка, круглая шапочка, револьвер и плетка. Из верхних сеней я вижу, как бежит Горкин, на бегу надевая полушубок, стоят толпою рабочие, многие босиком; поужинали только, спать собирались лечь. Отец верхом, на взбрыкивающей под ним Кавказке, отдает приказания; одни — под Симонов, с Горкиным, другие — под Краснохолмский, с Васильем-Косым, третьи, самые крепыши и побойчей, пока с Денисом, под Крымский мост, а позже и он подъедет, забросные якоря метать — подтягивать. И отец проскакал за ворота. Я понимаю, что далеко где-то срезало наши барки, и теперь-то они плывут. Водолив с Ильинского проскакал пять часов, — такой-то везде разлив, чуть было не утоп под Сетунькой! Полный ледоход от верху, катится вода — за час по четверти. Орут — «эй, топорики-ломики забирай, айда! Нагружают полки канатами и якорями, — и никого уже на дворе, как вымерло. Отец поскакал на Кунцево через Воробьевы Горы. Денис, уводя партию, окрикнул: «эй, по две пары чтобы рукавиц… сожгет! Все сбились в детскую, все в тревоге. Сидят и шепчутся. Слышу — жавороночек опять поет, иду на цыпочках к кабинету и слушаю. Думаю о большой реке, где теперь отец, о Горкине, — под Симоновом где-то… Едва светает, и меня пробуждают голоса. Веселые голоса, в передней! Я вспоминаю вчерашнее, выбегаю в одной рубашке. Отец, бледный, покрытый грязью до самых плеч, и Горкин, тоже весь грязный и зазябший, пьют чай в передней. Василь-Василич приткнулся к стене, ни на кого не похож, пьет из стакана стоя. Голова у него обвязана. У отца на руке повязка — ожгло канатом. Валит из самовара пар, валит и изо ртов, клубами: хлопают кипяток. Отец макает бараночку, Горкин потягивает с блюдца, почмокивает сладко. Денис-молодчик на все якорьки накинул и развернул… знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка наш, старина, и Василь-Косой… все! Кланяйся им, да ниже!.. Порадовали, чер… молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятам, а? И тормошит-тормошит меня. Ведра четыре робятам надо бы… Пя-ать?!. Ну, Господь сам видал чего было. Отец дает мне из своего стакана, Горкин сует бараночку. Уже совсем светло, и чижик постукивает в клетке, сейчас заведет про паголенки. Горкин спит на руке, похрапывает. Отец берет его за плечи и укладывает в столовой на диване. Василь-Василича уже нет. Отец потирает лоб, потягивается сладко и говорит, зевая: — А иди-ка ты, чижик, спать?.. Пасха Пост уже на исходе, идет весна. Прошумели скворцы над садом, — слыхал их кучер, — а на Сорок Мучеников прилетели и жаворонки. Каждое утро вижу я их в столовой: глядят из сухарницы востроносые головки с изюминками в глазках, а румяные крылышки заплетены на спинке. Жалко их есть, так они хороши, и я начинаю с хвостика. Отпекли на Крестопоклонной маковые «кресты», — и вот уж опять она, огромная лужа на дворе. Бывало, отец увидит, как плаваю я по ней на двери, гоняюсь с палкой за утками, заморщится и крикнет: — Косого сюда позвать!.. Василь-Василич бежит опасливо, стреляя по луже глазом. Я знаю, о чем он думает: «ну, ругайтесь… и в прошлом году ругались, а с ней все равно не справиться! Опять у тебя она? Барки по ней гонять?!. Всосет — и еще пуще станет. Из-под себя, что ли, напущает?.. Спокон веку она такая, топлая… Да оно ничего-с, к лету пообсохнет, и уткам природа есть… Отец поглядит на лужу, махнет рукой. Кончили возку льда. Зеленые его глыбы лежали у сараев, сияли на солнце радугой, синели к ночи. Веяло от них морозом. Ссаживая коленки, я взбирался по ним до крыши сгрызать сосульки. Ловкие молодцы, с обернутыми в мешок ногами, — а то сапоги изгадишь! До самой весны не встанет. Им поднесли по шкалику, они покрякали: — Хороша-а… Крепше ледок скипится. Прошел квартальный, велел: мостовую к Пасхе сколоть, под пыль! Тукают в лед кирками, долбят ломами — до камушка. А вот уж и первая пролетка. Бережливо пошатываясь на ледяной канавке, сияя лаком, съезжает она на мостовую. Щеголь-извозчик крестится под новинку, поправляет свою поярку и бойко катит по камушкам с первым веселым стуком. В кухне под лестницей сидит гусыня-злюка. Когда я пробегаю, она шипит по-змеиному и изгибает шею — хочет меня уклюнуть. Скоро Пасха! Принесли из амбара «паука», круглую щетку на шестике, — обметать потолки для Пасхи. У Егорова в магазине сняли с окна коробки и поставили карусель с яичками. Я подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. На золотых колечках, на алых ленточках. Сахарные, атласные… В булочных — белые колпачки на окнах с буковками — X. Даже и наш Воронин, у которого «крысы в квашне ночуют», и тот выставил грязную картонку: «принимаются заказы на куличи и пасхи и греческие бабы»! И почему-то греческие! Василь-Василич принес целое ведро живой рыбы — пескариков, налимов, — сам наловил наметкой. Отец на реке с народом. Как-то пришел веселый, поднял меня за плечи до соловьиной клетки и покачал. Плоты погнали!.. И покрутил за щечку. Василь-Василич стоит в кабинете на порожке. На нем сапоги в грязи. Говорит хриплым голосом, глаза заплыли. Сейчас прямо из… — Из кабака? Тридцать гонок березняку, двадцать сосны и елки, на крылах летят-с!.. И барки с лесом, и… А у Паленова семнадцать гонок вдрызг расколотило, вроссыпь! А при моем глазе… у меня робята природные, жиздринцы! Отец доволен: Пасха будет спокойная. В прошлом году заутреню на реке встречали. Сала на заливку куплено. Лиминацию в три дни облепортуем-с. А как в приходе прикажете-с? Прихожане летось обижались, лиминации не было. На лодках народ спасали под Доргомиловом… не до лиминации!.. Говорят про щиты, и звезды, про кубастики, шкалики, про плошки… про какие-то «смолянки» и зажигательные нитки. Приман к нашему приходу-с. Возьмешь от квартального, записку на дозволение. Сколько там надо… понимаешь? Высоконько только?.. Да для Божьего дела-с… воздаст-с! Как говорится, у Бога всего много. Пьяного только не пускай, еще сорвется. Да он, будь-п-койны-с, себя уберегет. В кумполе лючок слуховой, под яблочком… он, стало быть, за яблочко причепится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится, за крест зачепится-захлестнется, в петельке сядет — и качай! Новые веревки дам. А с вами-то мы, бывало… на Христе-Спасителе у самых крестов качали, уберег Господь. Прошла «верба». Вороха роз пасхальных, на иконы и куличи, лежат под бумагой в зале. Страстные дни. Я еще не говею, но болтаться теперь грешно, и меня сажают читать Евангелие. Прочтешь страничку, с «морским жителем» поиграешь, с вербы, в окно засмотришься. Горкин пасочницы как будто делает! Я кричу ему в форточку, он мне машет. На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты и звезды, тешут планочки для — X. На приступке сарая, на солнышке, сидит в полушубке Горкин, рукава у него съежены гармоньей. Называют его — «филёнщик», за чистую работу. Он уже не работает, а так, при доме. Отец любит с ним говорить и всегда при себе сажает. Горкин поправляет пасочницы. Я смотрю, как он режет кривым резачком дощечку. Пока жив, учись. Гляди вот, винограды сейчас пойдут… Он ковыряет на дощечке, и появляется виноград! Потом вырезает «священный крест», иродово копье и лесенку — на небо! Потом удивительную птичку, потом буковки — X. Замирая от радости, я смотрю.
Веселые конкурсы для компании взрослых
| Весёлые песни 2023 | Игровая программ для детей с веселыми конкурсами и зажигательными танцами. |
| Топ-100: танцевальная - сборник новинок, слушать плейлист онлайн бесплатно на | Мы столкнули очень контрастные вещи — относительно современная песня и старенькие бабушки, которые ее исполняют. |
Похожие треки
- Весёлые конкурсы на День рождения
- Где лучшие тусовки в Питере: 12 зажигательных мест
- Сборники по жанру
- 1990. «Мовен»
Радио «Юмор FM» онлайн
Причалы глубоко врыты, крепкие?.. Долго они толкуют, а отец все не замечает, что пришел я прощаться — ложиться спать. И вдруг зажурчало под потолком, словно гривеннички посыпались. Жавороночек запел! В круглой высокой клетке, затянутой до половины зеленым коленкором, с голубоватым «небом», чтобы не разбил головку о прутики, неслышно проживал жавороночек. Он висел больше года и все не начинал петь. Продал его отцу знаменитый птичник Солодовкин, который ставит нам соловьев и канареек. И вот, жавороночек запел, запел-зажурчал, чуть слышно. Отец привстает и поднимает палец; лицо его сияет.
А, шельма — Солодовкин, не обманул! Больше года не пел. Значит, под самый под праздник, обрадовал-с. К благополучию-с. Надо бы к благополучию, — говорит Горкин и крестится. Отец замечает, что и я здесь, и поднимает к жавороночку, но я ничего не вижу. Слышится только трепыханье да нежное-нежное журчанье, как в ручейке. На четвертной со мной побился, — весело говорит отец, — через год к весне запоет.
Жавороночек умолк. Отец становится на стул, заглядывает в клетку и начинает подсвистывать. Но жавороночек, должно быть, спит. Я просыпаюсь рано, а солнце уже гуляет в комнате. Благовещение сегодня! В передней, рядом, гремит ведерко, и слышится плеск воды! А, соловьев купают, и я торопливо одеваюсь. Пришла весна, и соловьев купают, а то и не будут петь.
Птицы у нас везде. В передней чижик, в спальной канарейки, в проходной комнате — скворчик, в спальне отца канарейка и черный дроздик, в зале два соловья, в кабинете жавороночек, и даже в кухне у Марьюшки живет на покое, весь лысый, чижик, который пищит — «чулки-чулки-паголенки», когда застучат посудой. В чуланах у нас множество всяких клеток с костяными шишечками, от прежних птиц. Отец любит возиться с птичками и зажигать лампадки, когда он дома. Я выхожу в переднюю. Отец еще не одет, в рубашке, — так он мне еще больше нравится. Засучив рукава на белых руках с синеватыми жилками, он берет соловья в ладонь, зажимает соловью носик и окунает три раза в ведро с водой. Потом осторожно встряхивает и ловко пускает в клетку.
Соловей очень смешно топорщится, садится на крылышки и смотрит, как огорошенный. Мы смеемся. Потом отец запускает руку в стеклянную банку от варенья, где шустро бегают черные тараканы и со стенок срываются на спинки, вылавливает — не боится, и всовывает в прутья клетки. Соловей будто и не видит, таракан водит усиками, и… тюк! Но я лучше люблю смотреть, как бегают тараканы в банке. С пузика они буренькие и в складочках, а сверху черные, как сапог, и с блеском. На кончиках у них что-то белое, будто сальце, и сами они ужасно жирные. Пахнут как будто ваксой или сухим горошком.
У нас их много, к прибыли — говорят. Проснешься ночью, и видно при лампадке — ползает чернослив как будто. Ловят их в таз на хлеб, а старая Домнушка жалеет. Увидит — и скажет ласково, как цыпляткам: «ну, ну… шши! Соловьев выкупали и накормили. Насыпали яичек муравьиных, дали по таракашке скворцу и дроздику, и Горкин вытряхивает из банки в форточку: свежие приползут. И вот, я вижу — по лестнице подымается Денис, из кухни. Отец слушает, как трещит скворец, видит Дениса и поднимает зачем-то руку.
А Денис идет и идет, доходит, — и ставит у ног ведро. Прикажете на кухню? Отец не находит слова, потом кричит, что Денис мошенник, потом запускает руку в ведро с ледышками и вытягивает черного налима. Налим вьется, словно хвостом виляет, синеватое его брюхо лоснится. И еще там ведерко, с белью больше, есть и налимчишки на подвар, щуренки, головлишки… Лицо у Дениса вздутое, глаза красные, — видно, всю ночь ловил. Выдай ему, Панкратыч, на чай целковый. Ну, марш, лешая голова, мошенник! Постой, как с водой?
В прибыли шибко, за ночь вершков осьмнадцать. А так весело, ничего… Теперь не беспокойтесь, уж доглядим. А я дергаю Горкина и шепчу: «это ты сказал, я слышал, про рыбку! Тебя Бог в рай возьмет! И отец смеется. А налим — прыг из оставленного ведра, и запрыгал по лестнице, — держи его! Мы идем от обедни. Горкин идет важно, осторожно: медаль у него на шее, из Синода!
Сегодня пришла с бумагой, и батюшка преподнес, при всем приходе, — «за доброусердие при ктиторе». Горкин растрогался, поцеловал обе руки у батюшки, и с отцом крепко расцеловался, и с многими. Стоял за свечным ящиком и тыкал в глаза платочком. Отец смеется: «и в ошейнике ходит, а не лает! Третья уже медаль, а две — «за хоругви присланы». Но эта — дороже всех: «за доброусердие ко Храму Божию». Лавочники завидуют, разглядывают медаль. Горкин показывает охотно, осторожно, и все целует, как показать.
Ему говорят: «скоро и почетное тебе гражданство выйдет! У лавки стоит низенький Трифоныч, в сереньком армячке, седой. Я вижу одним глазком: прячет он что-то сзади. Я знаю что: сейчас поднесет мне кругленькую коробочку из жести, фруктовое монпансье «ландрин». Я даже слышу — новенькой жестью пахнет и даже краской. И почему-то стыдно идти к нему. А он все манит меня, присаживается на корточки и говорит так часто: — Имею честь поздравить с высокорадостным днем Благовещения, и пожалуйте пальчик, — он цепляет мизинчик за мизинчик, подергает и всегда что-нибудь смешное скажет: — От Трифоныча-Юрцова, господина Скворцова, ото всего сердца, зато без перца… — и сунет в руку коробочку. А во дворе сидит на крылечке Солодовкин с вязанкой клеток под черным коленкором.
Он в отрепанном пальтеце, кажется — очень бедный. Но говорит, как важный, и здоровается с отцом за руку. Солодовкин жмет руку Горкину, смотрит медаль и хвалит. Слыхал ты его у Егорова в Охотном, облюбовал. Сделаем ему лепетицию. Солодовкин запускает руку под коленкор, там начинается трепыхня, и в руке Солодовкина я вижу птичку. Держи — не мни… — говорит он строго. Так, молодец.
А — «Вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей»? Надо обязательно знать, как можно! Теперь сам будешь, на практике. В небо гляди, как она запоет, улетая. Я до того рад, что даже не вижу птичку, — серенькое и тепленькое у меня в руках. Я разжимаю пальцы и слышу — пырхх… — но ничего не вижу. Вторую я уже вижу, на воробья похожа. Я даже ее целую и слышу, как пахнет курочкой.
И вот, она упорхнула вкось, вымахнула к сараю, села… — и нет ее! Мне дают и еще, еще. Это такая радость! Пускают и отец, и Горкин. А Солодовкин все еще достаёт под коленкором. Старый кучер Антип подходит, и ему дают выпустить. В сторонке Денис покуривает трубку и сплевывает в лужу. Отец зовет: «иди, садовая голова!
Въезжает наша новая пролетка, вылезают наши и тоже выпускают. Проходит Василь-Василич, очень парадный, в сияющих сапогах — в калошах, грызет подсолнушки. Достает серебряный гривенник и дает Солодовкину — «ну-ка, продай для воли! Солодовкин швыряет гривенник, говорит: «для общего удовольствия пускай! Одни теперь тенора остались, — говорит Солодовкин, — пойдем к тебе чай пить с пирогами. Господина Усатова посмотрим. Какого — «господина Усатова»? Отец говорит, что есть такой в театре певец.
Усатов, как соловей. Кричат на крыше. Это Горкин. Он машет шестиком с тряпкой и кричит — шиш!.. Гоняет голубков, я знаю. С осени не гонял. Мы останавливаемся и смотрим. Белая стая забирает выше, делает круги шире… вертится турманок.
Это — чистяки Горкина, его «слабость». Где-то он их меняет, прикупает и в свободное время любит возиться на чердаке, где голубятня. Часто зовет меня, — как праздник! У него есть «монашек», «галочка», «шилохвостый», «козырные», «дутики», «путы-ноги», «турманок», «паленый», «бронзовые», «трубачи», — всего и не упомнишь, но он хорошо всех знает. Сегодня радостный день, и он выпускает голубков — «по воле». Мы глядим, или, пожалуй, слышим, как «галочка-то забирает», как «турманок винтится». От стаи — белый, снежистый блеск, когда она начинает «накрываться» или «идти вертушкой». Нам объясняет Солодовкин.
Он кричит Горкину — «галочку подопри, а то накроют! Отец удерживает — «старик, сорвешься! Я вижу и Василь-Василича на крыше, и Дениса, и кучера Гаврилу, который бросил распрягать лошадь в ползет по пожарной лестнице. Василь-Василич хватает у него гонялку и так наяривает, что стая опять взмывает, забирает над «галочкой», турманок валится на нее, «головку ей крутит лихо», и «галочка» опять в стае — «освоилась». Мясникова стая пролетает на стороне — «утерлась»! Горкин грозит кулаком куда-то, начинает вытирать лысину. Поблескивая, стайка садится ниже, завинчивая полет. Горкин, я вижу, крестится: рад, что прибилась «галочка».
Все чистяки на крыше, сидят рядком. Горкин цапается за гребешки, сползает задом. Лужи и слуховые окна пускают зайчиков: кажется, что и солнце играет с нами, веселое, как на Пасху. Такая и Пасха будет! Пахнет рыбными пирогами с луком. Кулебяка с вязигой — называется «благовещенская», на четыре угла: с грибами, с семгой, с налимьей печенкой и с судачьей икрой, под рисом, — положена к обеду, а пока — первые пироги. Звенят вперебойку канарейки, нащелкивает скворец, но соловьи что-то не распеваются, — может быть, перекормлены? И «Усатов» не хочет петь: «стыдится, пока не обвисится».
Юркий и востроносый Солодовкин, похожий на синичку, — так говорит отец, — пьет чай вприкуску, с миндальным молоком и пирогами, и все говорит о соловьях. У него их за сотню, по всем трактирам первой руки. Наезжают из Санкт-Петербурга даже, всякие — и поставленные, и графы, и… Зовут в Санкт-Петербург к министрам, да туда надобно в сюртуке-параде… А, не стоит! А в Питере я всех охотников знаю — плень-плень да трень-трень, да фитьюканье, а россыпи тонкой или там перещелка и не проси. Четыре медали за моих да аттестаты. А у Бакастова в Таганке висит мой полноголосый, протодьяконом его кличут… так — скажешь — с ворону будет, а ме-ленький, чисто кенарь. Охота моя, а барышей нет. А «Усатов», как Спасские часы, без пробоя.
Вешайте со скворцами — не развратится. Сурьезный соловей сразу нипочем не распоется, знайте это за правило, как равно хорошая собака. Отец говорит ему, что жавороночек-то… запел! Солодовкин делает в себя, глухо, — ага! Отец вынимает за проспор, подвигает к Солодовкину беленькую бумажку, но тот, не глядя, отодвигает: «товар по цене, цена — по слову». До Николы бы не запел, деньги назад бы отдал, а жавороночка на волю выпустил, как из училища выгоняют, — только бы и всего. Потом показывает на дудочках, как поет самонастоящий жаворонок. И вот, мы слышим — звонко журчит из кабинета, будто звенят по стеклышкам.
Все сидят очень тихо. Солодовкин слушает на руке, глаза у него закрыты. Канарейки мешают только… Вечер золотистый, тихий. Небо до того чистое, зеленовато-голубое, — самое Богородичкино небо. Отец с Горкиным и Василь-Василичем объезжали Москва-реку: порядок, везде — на месте. Мы только что вернулись из-под Новинского, где большой птичий рынок, купили белочку в колесе и чучелок. Вечернее солнце золотом заливает залу, и канарейки в столовой льются на все лады. Но соловьи что-то не распелись.
Светлое Благовещенье отходит. Скоро и ужинать. Отец отдыхает в кабинете, я слоняюсь у белочки, кормлю орешками. В форточку у ворот слышно, как кто-то влетает вскачь. Кричат, бегут… Кричит Горкин, как дребезжит: «робят подымай-буди! На дворе крик стоит. Отец кричит в форточку из кабинета — «эй, запрягать полки, грузить еще якорей, канатов! На отце высокие сапоги, кургузка, круглая шапочка, револьвер и плетка.
Из верхних сеней я вижу, как бежит Горкин, на бегу надевая полушубок, стоят толпою рабочие, многие босиком; поужинали только, спать собирались лечь. Отец верхом, на взбрыкивающей под ним Кавказке, отдает приказания; одни — под Симонов, с Горкиным, другие — под Краснохолмский, с Васильем-Косым, третьи, самые крепыши и побойчей, пока с Денисом, под Крымский мост, а позже и он подъедет, забросные якоря метать — подтягивать. И отец проскакал за ворота. Я понимаю, что далеко где-то срезало наши барки, и теперь-то они плывут. Водолив с Ильинского проскакал пять часов, — такой-то везде разлив, чуть было не утоп под Сетунькой! Полный ледоход от верху, катится вода — за час по четверти. Орут — «эй, топорики-ломики забирай, айда! Нагружают полки канатами и якорями, — и никого уже на дворе, как вымерло.
Отец поскакал на Кунцево через Воробьевы Горы. Денис, уводя партию, окрикнул: «эй, по две пары чтобы рукавиц… сожгет! Все сбились в детскую, все в тревоге. Сидят и шепчутся. Слышу — жавороночек опять поет, иду на цыпочках к кабинету и слушаю. Думаю о большой реке, где теперь отец, о Горкине, — под Симоновом где-то… Едва светает, и меня пробуждают голоса. Веселые голоса, в передней! Я вспоминаю вчерашнее, выбегаю в одной рубашке.
Отец, бледный, покрытый грязью до самых плеч, и Горкин, тоже весь грязный и зазябший, пьют чай в передней. Василь-Василич приткнулся к стене, ни на кого не похож, пьет из стакана стоя. Голова у него обвязана. У отца на руке повязка — ожгло канатом. Валит из самовара пар, валит и изо ртов, клубами: хлопают кипяток. Отец макает бараночку, Горкин потягивает с блюдца, почмокивает сладко. Денис-молодчик на все якорьки накинул и развернул… знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка наш, старина, и Василь-Косой… все!
Кланяйся им, да ниже!.. Порадовали, чер… молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятам, а? И тормошит-тормошит меня. Ведра четыре робятам надо бы… Пя-ать?!. Ну, Господь сам видал чего было. Отец дает мне из своего стакана, Горкин сует бараночку. Уже совсем светло, и чижик постукивает в клетке, сейчас заведет про паголенки.
Горкин спит на руке, похрапывает. Отец берет его за плечи и укладывает в столовой на диване. Василь-Василича уже нет. Отец потирает лоб, потягивается сладко и говорит, зевая: — А иди-ка ты, чижик, спать?.. Пасха Пост уже на исходе, идет весна. Прошумели скворцы над садом, — слыхал их кучер, — а на Сорок Мучеников прилетели и жаворонки. Каждое утро вижу я их в столовой: глядят из сухарницы востроносые головки с изюминками в глазках, а румяные крылышки заплетены на спинке. Жалко их есть, так они хороши, и я начинаю с хвостика.
Отпекли на Крестопоклонной маковые «кресты», — и вот уж опять она, огромная лужа на дворе. Бывало, отец увидит, как плаваю я по ней на двери, гоняюсь с палкой за утками, заморщится и крикнет: — Косого сюда позвать!.. Василь-Василич бежит опасливо, стреляя по луже глазом. Я знаю, о чем он думает: «ну, ругайтесь… и в прошлом году ругались, а с ней все равно не справиться! Опять у тебя она? Барки по ней гонять?!. Всосет — и еще пуще станет. Из-под себя, что ли, напущает?..
Спокон веку она такая, топлая… Да оно ничего-с, к лету пообсохнет, и уткам природа есть… Отец поглядит на лужу, махнет рукой. Кончили возку льда. Зеленые его глыбы лежали у сараев, сияли на солнце радугой, синели к ночи. Веяло от них морозом. Ссаживая коленки, я взбирался по ним до крыши сгрызать сосульки. Ловкие молодцы, с обернутыми в мешок ногами, — а то сапоги изгадишь! До самой весны не встанет. Им поднесли по шкалику, они покрякали: — Хороша-а… Крепше ледок скипится.
Прошел квартальный, велел: мостовую к Пасхе сколоть, под пыль! Тукают в лед кирками, долбят ломами — до камушка. А вот уж и первая пролетка. Бережливо пошатываясь на ледяной канавке, сияя лаком, съезжает она на мостовую. Щеголь-извозчик крестится под новинку, поправляет свою поярку и бойко катит по камушкам с первым веселым стуком. В кухне под лестницей сидит гусыня-злюка. Когда я пробегаю, она шипит по-змеиному и изгибает шею — хочет меня уклюнуть. Скоро Пасха!
Принесли из амбара «паука», круглую щетку на шестике, — обметать потолки для Пасхи. У Егорова в магазине сняли с окна коробки и поставили карусель с яичками. Я подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. На золотых колечках, на алых ленточках. Сахарные, атласные… В булочных — белые колпачки на окнах с буковками — X. Даже и наш Воронин, у которого «крысы в квашне ночуют», и тот выставил грязную картонку: «принимаются заказы на куличи и пасхи и греческие бабы»! И почему-то греческие! Василь-Василич принес целое ведро живой рыбы — пескариков, налимов, — сам наловил наметкой.
Отец на реке с народом. Как-то пришел веселый, поднял меня за плечи до соловьиной клетки и покачал.
Бесплатная стриминговая передача музыки Zaycev. У нас вы можете слушать онлайн в хорошем качестве мировые хиты и новые песни. Наш сервис автоматически составляет плейлист дня по вашему вкусу без регистрации и подписки.
Но мы знаем один чудодейственный рецепт против утренней хандры — веселые, зажигательные и мотивирующие песни, в которых заложен очень важных смысл — быть счастливыми здесь и сейчас, любить и быть любимыми, несмотря на все тягости жизни. Песни, которые помогут тебе найти в себе силы сделать новый день самым лучшим, даже если кажется, что все идет наперекосяк!
Мы призываем каждую девушку никогда не отчаиваться, ведь только в наших силах сделать свою жизнь яркой и веселой.
Творческий процесс в непринужденной атмосфере с бокалом вина придется по душе всем гостям. Painty м. Маяковская, ресторан «Квартира 8», ул. В 2015 году именно команда Painty придумала формат рисования в ресторанах и винных барах, чтобы гости арт-вечеринки даже без навыков рисования могли написать настоящую картину и почувствовать, как это весело и легко. Опыт в рисовании значения не имеет.
Русская дискотека 2023-2024
А вот уж и первая пролетка. Бережливо пошатываясь на ледяной канавке, сияя лаком, съезжает она на мостовую. Щеголь-извозчик крестится под новинку, поправляет свою поярку и бойко катит по камушкам с первым веселым стуком. В кухне под лестницей сидит гусыня-злюка. Когда я пробегаю, она шипит по-змеиному и изгибает шею — хочет меня уклюнуть. Скоро Пасха! Принесли из амбара «паука», круглую щетку на шестике, — обметать потолки для Пасхи. У Егорова в магазине сняли с окна коробки и поставили карусель с яичками. Я подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. На золотых колечках, на алых ленточках.
Сахарные, атласные… В булочных — белые колпачки на окнах с буковками — X. Даже и наш Воронин, у которого «крысы в квашне ночуют», и тот выставил грязную картонку: «принимаются заказы на куличи и пасхи и греческие бабы»! И почему-то греческие! Василь-Василич принес целое ведро живой рыбы — пескариков, налимов, — сам наловил наметкой. Отец на реке с народом. Как-то пришел веселый, поднял меня за плечи до соловьиной клетки и покачал. Плоты погнали!.. И покрутил за щечку. Василь-Василич стоит в кабинете на порожке.
На нем сапоги в грязи. Говорит хриплым голосом, глаза заплыли. Сейчас прямо из… — Из кабака? Тридцать гонок березняку, двадцать сосны и елки, на крылах летят-с!.. И барки с лесом, и… А у Паленова семнадцать гонок вдрызг расколотило, вроссыпь! А при моем глазе… у меня робята природные, жиздринцы! Отец доволен: Пасха будет спокойная. В прошлом году заутреню на реке встречали. Сала на заливку куплено.
Лиминацию в три дни облепортуем-с. А как в приходе прикажете-с? Прихожане летось обижались, лиминации не было. На лодках народ спасали под Доргомиловом… не до лиминации!.. Говорят про щиты, и звезды, про кубастики, шкалики, про плошки… про какие-то «смолянки» и зажигательные нитки. Приман к нашему приходу-с. Возьмешь от квартального, записку на дозволение. Сколько там надо… понимаешь? Высоконько только?..
Да для Божьего дела-с… воздаст-с! Как говорится, у Бога всего много. Пьяного только не пускай, еще сорвется. Да он, будь-п-койны-с, себя уберегет. В кумполе лючок слуховой, под яблочком… он, стало быть, за яблочко причепится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится, за крест зачепится-захлестнется, в петельке сядет — и качай! Новые веревки дам. А с вами-то мы, бывало… на Христе-Спасителе у самых крестов качали, уберег Господь. Прошла «верба». Вороха роз пасхальных, на иконы и куличи, лежат под бумагой в зале.
Страстные дни. Я еще не говею, но болтаться теперь грешно, и меня сажают читать Евангелие. Прочтешь страничку, с «морским жителем» поиграешь, с вербы, в окно засмотришься. Горкин пасочницы как будто делает! Я кричу ему в форточку, он мне машет. На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты и звезды, тешут планочки для — X. На приступке сарая, на солнышке, сидит в полушубке Горкин, рукава у него съежены гармоньей. Называют его — «филёнщик», за чистую работу. Он уже не работает, а так, при доме.
Отец любит с ним говорить и всегда при себе сажает. Горкин поправляет пасочницы. Я смотрю, как он режет кривым резачком дощечку. Пока жив, учись. Гляди вот, винограды сейчас пойдут… Он ковыряет на дощечке, и появляется виноград! Потом вырезает «священный крест», иродово копье и лесенку — на небо! Потом удивительную птичку, потом буковки — X. Замирая от радости, я смотрю. Старенькие у него руки, в жилках.
Это голубок, Дух-Свят. Я тебе, погоди, заветную вырежу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебе вырежу… Станешь щи хлебать — глядишь, и вспомнишь. Вот и вспомнил. И все-то они ушли… Я несу от Евангелий страстную свечку, смотрю на мерцающий огонек: он святой. Тихая ночь, но я очень боюсь: погаснет! Донесу — доживу до будущего года. Старая кухарка рада, что я донес.
Она вымывает руки, берет святой огонек, зажигает свою лампадку, и мы идем выжигать кресты. Выжигаем над дверью кухни, потом на погребице, в коровнике… — Он теперь никак при хресте не может. Спаси Христос… — крестясь, говорит она и крестит корову свечкой. Корова смотрит задумчиво и жует. Ходит и Горкин с нами. Берет у кухарки свечку и выжигает крестик над изголовьем в своей каморке. Много там крестиков, с прежних еще годов. Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и на погребице, и везде.
В черном крестике от моей свечки — пришел Христос. И все — для Него, что делаем. Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и под навесом даже, где был навоз. Необыкновенные эти дни — страстные, Христовы дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу темными сенями — и ничего, потому что везде Христос. У Воронина на погребице мнут в широкой кадушке творог. Толстый Воронин и пекаря, засучив руки, тычут красными кулаками в творог, сыплют в него изюму и сахарку и проворно вминают в пасочницы. Дают попробовать мне на пальце: ну, как? Кисло, но я из вежливости хвалю.
У нас в столовой толкут миндаль, по всему дому слышно. Я помогаю тереть творог на решетке. Золотистые червячки падают на блюдо, — совсем живые! Протирают все, в пять решет; пасох нам надо много. Для нас — самая настоящая, пахнет Пасхой. Потом — для гостей, парадная, еще «маленькая» пасха, две людям, и еще — бедным родственникам. Для народа, человек на двести, делает Воронин под присмотром Василь-Василича, и плотники помогают делать. Печет Воронин и куличи народу. Василь-Василич и здесь, и там.
Ездит на дрожках к церкви, где Ганька-маляр висит — ладит крестовый щит. Пойду к Плащанице и увижу. На дворе заливают стаканчики. Из амбара носят в больших корзинах шкалики, плошки, лампионы, шары, кубастики — всех цветов. У лужи горит костер, варят в котле заливку. Василь-Василич мешает палкой, кладет огарки и комья сала, которого «мышь не ест». Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, рядками, и похожи на разноцветных птичек. Шары и лампионы висят на проволках. Главная заливка идет в Кремле, где отец с народом.
А здесь — пустяки, стаканчиков тысячка, не больше. Я тоже помогаю, — огарки ношу из ящика, кладу фитили на плошки. И до чего красиво! На новых досках, рядочками, пунцовые, зеленые, голубые, золотые, белые с молочком… Покачиваясь, звенят друг в дружку большие стеклянные шары, и солнце пускает зайчики, плющится на бочках, на луже. Ударяют печально, к Плащанице. Путается во мне и грусть, и радость: Спаситель сейчас умрет… и веселые стаканчики, и миндаль в кармашке, и яйца красить… и запахи ванили и ветчины, которую нынче запекли, и грустная молитва, которую напевает Горкин, — «Иуда нечести-и-вый… си-рибром помрачи-и-ися…» Он в новом казакинчике, помазал сапоги дегтем, идет в церковь. Перед Казанской толпа, на купол смотрят. У креста качается на веревке черненькое, как галка. Это Ганька, отчаянный.
Толкнется ногой — и стукнется. Дух захватывает смотреть. Слышу: картуз швырнул! Мушкой летит картуз и шлепает через улицу в аптеку. Василь-Василич кричит: — Эй, не дури… ты! Стаканчики примай!.. Даже и квартальный смотрит. Подкатывает отец на дрожках. В Кремле нехватка… — торопит он и быстро взбирается на кровлю.
Лестница составная, зыбкая. Лезет и Василь-Василич. Он тяжелей отца, и лестница прогибается дугою. Поднимают корзины на веревках. Отец бегает по карнизу, указывает, где ставить кресты на крыльях. Ганька бросает конец веревки, кричит — давай! Ему подвязывают кубастики в плетушке, и он подтягивает к кресту. Сидя в петле перед крестом, он уставляет кубастики. Поблескивает стеклом.
Теперь самое трудное: прогнать зажигательную нитку. Спорят: не сделать одной рукой, держаться надо! Ганька привязывает себя к кресту. У меня кружится голова, мне тошно… — Готовааа!.. Принимай нитку-у..! Сверкнул от креста комочек. Говорят — видно нитку по куполу! Ганька скользит из петли, ползет по «яблоку» под крестом, ныряет в дырку на куполе. Покачивается пустая петля.
Ганька уже на крыше, отец хлопает его по плечу. Ганька вытирает лицо рубахой и быстро спускается на землю. Его окружают, и он показывает бумажку: — Как трешницы-то охватывают! Глядит на петлю, которая все качается. Он очень бледный, идет, пошатываясь. В церкви выносят Плащаницу. Мне грустно: Спаситель умер. Но уже бьется радость: воскреснет, завтра! Золотой гроб, святой.
Смерть — это только так: все воскреснут. Я сегодня читал в Евангелии, что гробы отверзлись и многие телеса усопших святых воскресли. И мне хочется стать святым, — навертываются даже слезы. Горкин ведет прикладываться. Плащаница увита розами. Под кисеей, с золотыми херувимами, лежит Спаситель, зеленовато-бледный, с пронзенными руками. Пахнет священно розами. С притаившейся радостью, которая смешалась с грустью, я выхожу из церкви. По ограде навешены кресты и звезды, блестят стаканчики.
Отец и Василь-Василич укатили на дрожках в Кремль, прихватили с собой и Ганьку. Горкин говорит мне, что там лиминация ответственная, будет глядеть сам генерал-и-губернатор Долгоруков. А Ганьку «на отчаянное дело взяли». У нас пахнет мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натерты, но ковров еще не постелили. Мне дают красить яйца. Смотрю на образ, и все во мне связывается с Христом: иллюминация, свечки, вертящиеся яички, молитвы, Ганька, старичок Горкин, который, пожалуй, умрет скоро… Но он воскреснет! И я когда-то умру, и все. И потом встретимся все… и Васька, который умер зимой от скарлатины, и сапожник Зола, певший с мальчишками про волхвов, — все мы встретимся там.
И Горкин будет вырезывать винограды на пасочках, но какой-то другой, светлый, как беленькие души, которые я видел в поминаньи. Стоит Плащаница в Церкви, одна, горят лампады. Он теперь сошел в ад и всех выводит из огненной геенны. И это для Него Ганька полез на крест, и отец в Кремле лазит на колокольню, и Василь-Василич, и все наши ребята, — все для Него это! Барки брошены на реке, на якорях, там только по сторожу осталось. И плоты вчера подошли. Скучно им на темной реке, одним. Но и с ними Христос, везде… Кружатся в окне у Егорова яички. Я вижу жирного червячка с черной головкой с бусинками-глазами, с язычком из алого суконца… дрожит в яичке.
Большое сахарное яйцо я вижу — и в нем Христос. Великая Суббота, вечер. В доме тихо, все прилегли перед заутреней. Я пробираюсь в зал — посмотреть, что на улице. Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках. В зале обои розовые — от солнца, оно заходит. В комнатах — пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые?.. Постлали пасхальный ковер в гостиной, с пунцовыми букетами. Сняли серые чехлы с бордовых кресел.
На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах — новые красные «дорожки». В столовой на окошках — крашеные яйца в корзинах, пунцовые: завтра отец будет христосоваться с народом. В передней — зеленые четверти с вином: подносить. На пуховых подушках, в столовой на диване, — чтобы не провалились! Пахнет от них сладким теплом душистым. Тихо на улице. Со двора поехала мохнатая телега, — повезли в церковь можжевельник. Совсем темно.
Вспугивает меня нежданный шепот: — Ты чего это не спишь, бродишь?.. Это отец. Он только что вернулся. Я не знаю, что мне сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам и смотреть, и слушать, — другое все! Отец надевает летний пиджак и начинает оправлять лампадки. Это он всегда сам: другие не так умеют. Он ходит с ними по комнатам и напевает вполголоса: «Воскресение Твое Христе Спасе… Ангели поют на небеси…» И я хожу с ним. На душе у меня радостное и тихое, и хочется отчего-то плакать. Смотрю на него, как становится он на стул, к иконе, и почему-то приходит в мысли: неужели и он умрет!..
Он ставит рядком лампадки на жестяном подносе и зажигает, напевая священное. Их очень много, и все, кроме одной, пунцовые. Малиновые огоньки спят — не шелохнутся. И только одна, из детской, — розовая, с белыми глазками, — ситцевая будто. Ну, до чего красиво! Смотрю на сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация, Боженькина. Я прижимаюсь к отцу, к ноге. Он теребит меня за щеку. От его пальцев пахнет душистым, афонским, маслом.
От сдерживаемой ли радости, от усталости этих дней, или от подобравшейся с чего-то грусти, — я начинаю плакать, прижимаюсь к нему, что-то хочу сказать, не знаю… Он подымает меня к самому потолку, где сидит в клетке скворушка, смеется зубами из-под усов. Потом достает из стола… золотое яичко на цепочке! А ну, открой-ка… Я с трудом открываю ноготочком. Хруп, — пунцовое там и золотое. В серединке сияет золотой, тяжелый; в боковых кармашках — новенькие серебряные. Чудесный кошелечек! Я целую ласковую руку, пахнущую деревянным маслом. Он берет меня на колени, гладит… — И устал же я, братец… а все дела. Сосни-ка, лучше, поди, и я подремлю немножко.
О, незабвенный вечер, гаснущий свет за окнами… И теперь еще слышу медленные шаги, с лампадкой, поющий в раздумьи голос — Ангели поют на не-бе-си-и… Таинственный свет, святой. В зале лампадка только. На большом подносе — на нем я могу улечься — темнеют куличи, белеют пасхи. Розы на куличах и красные яйца кажутся черными. Входят на носках двое, высокие молодцы в поддевках, и бережно выносят обвязанный скатертью поднос. Им говорят тревожно: «Ради Бога, не опрокиньте как! Понесли святить в церковь. Идем в молчаньи по тихой улице, в темноте. Звезды, теплая ночь, навозцем пахнет.
Слышны шаги в темноте, белеют узелочки. В ограде парусинная палатка, с приступочками. Пасхи и куличи, в цветах, — утыканы изюмом. Редкие свечечки. Пахнет можжевельником священно. Горкин берет меня за руку. А сам с Василичем в Кремле, после и к нам приедет. А здесь командую я с тобой. Он ведет меня в церковь, где еще темновато, прикладывает к малой Плащанице на столике: большую, на Гробе, унесли.
Образа в розанах. На мерцающих в полутьме паникадилах висят зажигательные нитки. В ногах возится можжевельник. Священник уносит Плащаницу на голове. Горкин в новой поддевке, на шее у него розовый платочек, под бородкой. Свечка у него красная, обвита золотцем. Едва пробираемся в народе.
Дело — табак… Приходится разыгрывать перед будущими родственниками идеальную семейную пару, состоящую из жены и мужа. Не горюй!
История молодого врача, который вернулся из столицы в небольшой грузинский городок, и которому не очень хочется работать и погружаться в рутину. Однако непрерывным кутежам с друзьями приходит конец, когда семья делает попытку настоять на женитьбе молодого повесы. А поскольку за него сватают дочь местного старого лекаря, то любовь будет переплетена с профессиональными навыками. Очень смешная и немного грустная лента. А поскольку сценарий писал Ричард Кёртис, то в конце фильма все линии переплетутся и получат свой хэппи-энд. Режиссер Ив Робер снял веселую трогательную историю приключений милого музыканта, волей судеб оказавшегося втянутым в «разборки» между собой французских спецслужб. При этом ничего не подозревающий главный герой походя разрушает коварные замыслы сделавших его пешкой в своей игре соперничающих группировок. Фильм представляет собой классический роуд-муви, в котором герои отправляются в путешествие с тем, чтобы заработать 5 000 долларов, необходимых для оплаты налогов сиротского приюта. И вместо обычного благотворительного концерта выйдет невероятная круговерть, в ходе которой будет разбито аж 103 автомобиля.
В этой картине заброшенные в 1990-е годы заклинанием колдуньи благородный рыцарь его сыграл Жан Рено и его пронырливый слуга в исполнении Кристиана Клавье вынуждены как-то адаптироваться к непонятной им реальности, чтобы суметь отыскать дорогу назад в дорогое их сердцу Средневековье. Приключения двух персонажей в современной Франции оказались настолько хороши, что впоследствии было снято несколько продолжений, и даже сделан специальный римейк для Голливуда с теми же актерами. И культовый фильм про Чувака, которого бандиты перепутали с богатым однофамильцем, является наиболее значимой из них. Он сыграл роль милого и простодушного «придурка», собирающего в свободное от работы время модели памятников мировой архитектуры из спичек. Его пригласил на званый ужин успешный и чванливый архитектор в исполнении Тьерри Лермитта. Вместе с такими же друзьями он развлекается тем, что зазывает в гости, а потом насмехается над разными простаками. Однако очередной дурачок оказался по совместительству инспектором налоговой полиции, который своими простоватыми и прямыми манерами посеял панику не только в делах, но и в семейной жизни хозяина. Причем делают они это ради своей дочки, которая, по правде говоря, ни красотой, ни талантами не блещет. На выходе получилась черная комедия в формате роуд-муви, но с хэппи-эндом.
Один из рекордсменов французского проката рассказывает историю работника почты, переведенного из солнечного Прованса в северо-западный район Франции. Собственно, история его знакомства с жизнью и обычаями плохо известного ему региона и составляет весь сюжет картины, а потрясающий дуэт Дани Буна и Када Мерада стал одним из самых успешных в истории французского кинематографа. Только представьте себе — рядовые и интеллектуально не слишком одаренные граждане зачем-то добровольно впутываются в разборки с ЦРУ, вообще не представляя себе, чем такое поведение может закончиться. Однако это еще не все — абсолютно ничего не понимают в происходящем и сами сотрудники спецслужбы, столь абсурдно все, что делают герои. Итак, неудачливый писатель, которого играет Кристал, и всю славу которого присвоила себе бывшая жена, работает профессором литературы в небольшом институте. А герой де Вито, который в свои немолодые годы все еще живет со своей жестокой и страдающей паранойей матерью, учится у него в группе. И он придумывает великолепный план, как избавиться от мамаши. Все очень просто — он убьет бывшую жену учителя, а тот, в свою очередь, поможет ему избавиться от смертельно надоевшей родительницы. На большой вечернике четверо друзей решают во что бы то ни стало расстаться с девственностью до поступления в колледж, однако времени остается совсем мало, ведь скоро выпускной.
И пусть многие из шуток кажутся вторичными, некоторые сцены и повороты сюжета заслуживают включения в золотой фонд комедийного жанра. Еще одна комедия «на два ведра» от Дэвида Цукера с Лесли Нильсеном в главной роли рассказ о лейтенанте Фрэнке Дребине, которому приходится расследовать…международный заговор против королевы Великобритании. Все выглядит как «перевернутая» повесть о Джеймсе Бонде, а накал абсурда заставляет усомниться в умственном здоровье сценариста. Вершина цинизма и пародии была достигнута за счет «деконструкции» легенд о короле Артуре и рыцарях круглого стола, причем Терри Гиллиам и Терри Джонс обошлись смешным по любым меркам бюджетом. И создали картину, на которой учились все современные комедийные режиссеры Британии. Почти все фильмы с его участием пользовались успехом, и особенно здорово актеру удавались образы брутальных жуликов. Поэтому «Блеф» — одна из лучших криминальных комедий в киноистории Европы.
Выключен остановить в конце плейлиста Слушать весь плейлист по кругу Слушать текущий трек на повторе Веселая танцевальная музыка для детей: включите хорошее настроение Задорные мелодии без слов, которые моментально привлекают внимание маленьких слушателей - важный компонент самых разных детских занятий и развлечений. Плейлист могут использовать родители для семейного домашнего досуга, а также воспитатели и музыкальные работники садиков, школ, учителя танцев, тренеры, организаторы мероприятий. Выразительные и яркие танцевальные композиции расшевелят даже самого стеснительного слушателя.
Такая музыка может применяться в разных сферах: Для танцев. Большой выбор ритмов и настроений позволяет как сформировать подходящий плейлист для занятий в кружках и студиях, так и устроить настоящую дискотеку прямо дома!
А наш плейлист обязательно настроит на нужную волну. Музыке Поделиться.
Зажигательные Песни 2023 - Бесплатно скачать Mp3
Где лучшие тусовки в Питере: 12 зажигательных мест. зажигательная, дама - очаровательная (в студию пришла в костюме из клипа, в стилистике «Великого Гэтсби»), но то что сделали с этой песней человеческой логике не поддаётся. Веселая зажигательная музыка скачать в хорошем качестве на телефон или слушайте песню, а также новые треки и рингтоны на звонок. Русская Музыка. ТОП 100 РУССКАЯ ТАНЦЕВАЛЬНАЯ МУЗЫКА 2023 ГОДА PR 64,3. Мне нравится Сделать подарок. 20 лучших песен про свадьбу: романтичная история «Белого платья» и случайность, предопределившая судьбу «Невесты». (Instrumental) Веселая и зажигательная песня для т.
Зажигательная музыка
Зажигательные и смешные игры-кричалки подойдут для утренника или для мероприятий в детском лагере. Веселая Музыка для танца, Танцевальная позитивная - зажигательная и весёлая 1 и другие музыкальные треки в хорошем качестве (128-320kbps). Слушай более 65 миллионов музыкальных композиций, персональные подборки и плейлисты, любимые треки онлайн и многое другое. Для Вас и музыка веселая, и девки ядреные и чудесам несусветные. Русская Музыка. ТОП 100 РУССКАЯ ТАНЦЕВАЛЬНАЯ МУЗЫКА 2023 ГОДА PR 64,3. Мне нравится Сделать подарок. Для Вас и музыка веселая, и девки ядреные и чудесам несусветные.
Плейлист недели: зажигательные песни, которые помогут поверить в себя
Песня. Длительность. One More Night. Смотрите видео на тему «Веселые Песни Зажигательные» в TikTok. Привяжи Shazam к Apple Music и слушай песни полностью. Для Вас и музыка веселая, и девки ядреные и чудесам несусветные. Скачай греческая зажигательная и mix свадебная лезгинка зажигательная. Heartaches — Очень весёлая и зажигательная песня о таком недуге, как душевная сердечная боль.
Где лучшие тусовки в Питере: 12 зажигательных мест
Я кричу ему в форточку, он мне машет. На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты и звезды, тешут планочки для — X. На приступке сарая, на солнышке, сидит в полушубке Горкин, рукава у него съежены гармоньей. Называют его — «филёнщик», за чистую работу.
Он уже не работает, а так, при доме. Отец любит с ним говорить и всегда при себе сажает. Горкин поправляет пасочницы.
Я смотрю, как он режет кривым резачком дощечку. Пока жив, учись. Гляди вот, винограды сейчас пойдут… Он ковыряет на дощечке, и появляется виноград!
Потом вырезает «священный крест», иродово копье и лесенку — на небо! Потом удивительную птичку, потом буковки — X. Замирая от радости, я смотрю.
Старенькие у него руки, в жилках. Это голубок, Дух-Свят. Я тебе, погоди, заветную вырежу пасочку.
Будешь Горкина поминать. И ложечку тебе вырежу… Станешь щи хлебать — глядишь, и вспомнишь. Вот и вспомнил.
И все-то они ушли… Я несу от Евангелий страстную свечку, смотрю на мерцающий огонек: он святой. Тихая ночь, но я очень боюсь: погаснет! Донесу — доживу до будущего года.
Старая кухарка рада, что я донес. Она вымывает руки, берет святой огонек, зажигает свою лампадку, и мы идем выжигать кресты. Выжигаем над дверью кухни, потом на погребице, в коровнике… — Он теперь никак при хресте не может.
Спаси Христос… — крестясь, говорит она и крестит корову свечкой. Корова смотрит задумчиво и жует. Ходит и Горкин с нами.
Берет у кухарки свечку и выжигает крестик над изголовьем в своей каморке. Много там крестиков, с прежних еще годов. Кажется мне, что на нашем дворе Христос.
И в коровнике, и в конюшнях, и на погребице, и везде. В черном крестике от моей свечки — пришел Христос. И все — для Него, что делаем.
Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и под навесом даже, где был навоз. Необыкновенные эти дни — страстные, Христовы дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу темными сенями — и ничего, потому что везде Христос.
У Воронина на погребице мнут в широкой кадушке творог. Толстый Воронин и пекаря, засучив руки, тычут красными кулаками в творог, сыплют в него изюму и сахарку и проворно вминают в пасочницы. Дают попробовать мне на пальце: ну, как?
Кисло, но я из вежливости хвалю. У нас в столовой толкут миндаль, по всему дому слышно. Я помогаю тереть творог на решетке.
Золотистые червячки падают на блюдо, — совсем живые! Протирают все, в пять решет; пасох нам надо много. Для нас — самая настоящая, пахнет Пасхой.
Потом — для гостей, парадная, еще «маленькая» пасха, две людям, и еще — бедным родственникам. Для народа, человек на двести, делает Воронин под присмотром Василь-Василича, и плотники помогают делать. Печет Воронин и куличи народу.
Василь-Василич и здесь, и там. Ездит на дрожках к церкви, где Ганька-маляр висит — ладит крестовый щит. Пойду к Плащанице и увижу.
На дворе заливают стаканчики. Из амбара носят в больших корзинах шкалики, плошки, лампионы, шары, кубастики — всех цветов. У лужи горит костер, варят в котле заливку.
Василь-Василич мешает палкой, кладет огарки и комья сала, которого «мышь не ест». Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, рядками, и похожи на разноцветных птичек. Шары и лампионы висят на проволках.
Главная заливка идет в Кремле, где отец с народом. А здесь — пустяки, стаканчиков тысячка, не больше. Я тоже помогаю, — огарки ношу из ящика, кладу фитили на плошки.
И до чего красиво! На новых досках, рядочками, пунцовые, зеленые, голубые, золотые, белые с молочком… Покачиваясь, звенят друг в дружку большие стеклянные шары, и солнце пускает зайчики, плющится на бочках, на луже. Ударяют печально, к Плащанице.
Путается во мне и грусть, и радость: Спаситель сейчас умрет… и веселые стаканчики, и миндаль в кармашке, и яйца красить… и запахи ванили и ветчины, которую нынче запекли, и грустная молитва, которую напевает Горкин, — «Иуда нечести-и-вый… си-рибром помрачи-и-ися…» Он в новом казакинчике, помазал сапоги дегтем, идет в церковь. Перед Казанской толпа, на купол смотрят. У креста качается на веревке черненькое, как галка.
Это Ганька, отчаянный. Толкнется ногой — и стукнется. Дух захватывает смотреть.
Слышу: картуз швырнул! Мушкой летит картуз и шлепает через улицу в аптеку. Василь-Василич кричит: — Эй, не дури… ты!
Стаканчики примай!.. Даже и квартальный смотрит. Подкатывает отец на дрожках.
В Кремле нехватка… — торопит он и быстро взбирается на кровлю. Лестница составная, зыбкая. Лезет и Василь-Василич.
Он тяжелей отца, и лестница прогибается дугою. Поднимают корзины на веревках. Отец бегает по карнизу, указывает, где ставить кресты на крыльях.
Ганька бросает конец веревки, кричит — давай! Ему подвязывают кубастики в плетушке, и он подтягивает к кресту. Сидя в петле перед крестом, он уставляет кубастики.
Поблескивает стеклом. Теперь самое трудное: прогнать зажигательную нитку. Спорят: не сделать одной рукой, держаться надо!
Ганька привязывает себя к кресту. У меня кружится голова, мне тошно… — Готовааа!.. Принимай нитку-у..!
Сверкнул от креста комочек. Говорят — видно нитку по куполу! Ганька скользит из петли, ползет по «яблоку» под крестом, ныряет в дырку на куполе.
Покачивается пустая петля. Ганька уже на крыше, отец хлопает его по плечу. Ганька вытирает лицо рубахой и быстро спускается на землю.
Его окружают, и он показывает бумажку: — Как трешницы-то охватывают! Глядит на петлю, которая все качается. Он очень бледный, идет, пошатываясь.
В церкви выносят Плащаницу. Мне грустно: Спаситель умер. Но уже бьется радость: воскреснет, завтра!
Золотой гроб, святой. Смерть — это только так: все воскреснут. Я сегодня читал в Евангелии, что гробы отверзлись и многие телеса усопших святых воскресли.
И мне хочется стать святым, — навертываются даже слезы. Горкин ведет прикладываться. Плащаница увита розами.
Под кисеей, с золотыми херувимами, лежит Спаситель, зеленовато-бледный, с пронзенными руками. Пахнет священно розами. С притаившейся радостью, которая смешалась с грустью, я выхожу из церкви.
По ограде навешены кресты и звезды, блестят стаканчики. Отец и Василь-Василич укатили на дрожках в Кремль, прихватили с собой и Ганьку. Горкин говорит мне, что там лиминация ответственная, будет глядеть сам генерал-и-губернатор Долгоруков.
А Ганьку «на отчаянное дело взяли». У нас пахнет мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натерты, но ковров еще не постелили.
Мне дают красить яйца. Смотрю на образ, и все во мне связывается с Христом: иллюминация, свечки, вертящиеся яички, молитвы, Ганька, старичок Горкин, который, пожалуй, умрет скоро… Но он воскреснет! И я когда-то умру, и все.
И потом встретимся все… и Васька, который умер зимой от скарлатины, и сапожник Зола, певший с мальчишками про волхвов, — все мы встретимся там. И Горкин будет вырезывать винограды на пасочках, но какой-то другой, светлый, как беленькие души, которые я видел в поминаньи. Стоит Плащаница в Церкви, одна, горят лампады.
Он теперь сошел в ад и всех выводит из огненной геенны. И это для Него Ганька полез на крест, и отец в Кремле лазит на колокольню, и Василь-Василич, и все наши ребята, — все для Него это! Барки брошены на реке, на якорях, там только по сторожу осталось.
И плоты вчера подошли. Скучно им на темной реке, одним. Но и с ними Христос, везде… Кружатся в окне у Егорова яички.
Я вижу жирного червячка с черной головкой с бусинками-глазами, с язычком из алого суконца… дрожит в яичке. Большое сахарное яйцо я вижу — и в нем Христос. Великая Суббота, вечер.
В доме тихо, все прилегли перед заутреней. Я пробираюсь в зал — посмотреть, что на улице. Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках.
В зале обои розовые — от солнца, оно заходит. В комнатах — пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые?.. Постлали пасхальный ковер в гостиной, с пунцовыми букетами.
Сняли серые чехлы с бордовых кресел. На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах — новые красные «дорожки».
В столовой на окошках — крашеные яйца в корзинах, пунцовые: завтра отец будет христосоваться с народом. В передней — зеленые четверти с вином: подносить. На пуховых подушках, в столовой на диване, — чтобы не провалились!
Пахнет от них сладким теплом душистым. Тихо на улице. Со двора поехала мохнатая телега, — повезли в церковь можжевельник.
Совсем темно. Вспугивает меня нежданный шепот: — Ты чего это не спишь, бродишь?.. Это отец.
Он только что вернулся. Я не знаю, что мне сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам и смотреть, и слушать, — другое все! Отец надевает летний пиджак и начинает оправлять лампадки.
Это он всегда сам: другие не так умеют. Он ходит с ними по комнатам и напевает вполголоса: «Воскресение Твое Христе Спасе… Ангели поют на небеси…» И я хожу с ним. На душе у меня радостное и тихое, и хочется отчего-то плакать.
Смотрю на него, как становится он на стул, к иконе, и почему-то приходит в мысли: неужели и он умрет!.. Он ставит рядком лампадки на жестяном подносе и зажигает, напевая священное. Их очень много, и все, кроме одной, пунцовые.
Малиновые огоньки спят — не шелохнутся. И только одна, из детской, — розовая, с белыми глазками, — ситцевая будто. Ну, до чего красиво!
Смотрю на сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация, Боженькина. Я прижимаюсь к отцу, к ноге. Он теребит меня за щеку.
От его пальцев пахнет душистым, афонским, маслом. От сдерживаемой ли радости, от усталости этих дней, или от подобравшейся с чего-то грусти, — я начинаю плакать, прижимаюсь к нему, что-то хочу сказать, не знаю… Он подымает меня к самому потолку, где сидит в клетке скворушка, смеется зубами из-под усов. Потом достает из стола… золотое яичко на цепочке!
А ну, открой-ка… Я с трудом открываю ноготочком. Хруп, — пунцовое там и золотое. В серединке сияет золотой, тяжелый; в боковых кармашках — новенькие серебряные.
Чудесный кошелечек! Я целую ласковую руку, пахнущую деревянным маслом. Он берет меня на колени, гладит… — И устал же я, братец… а все дела.
Сосни-ка, лучше, поди, и я подремлю немножко. О, незабвенный вечер, гаснущий свет за окнами… И теперь еще слышу медленные шаги, с лампадкой, поющий в раздумьи голос — Ангели поют на не-бе-си-и… Таинственный свет, святой. В зале лампадка только.
На большом подносе — на нем я могу улечься — темнеют куличи, белеют пасхи. Розы на куличах и красные яйца кажутся черными. Входят на носках двое, высокие молодцы в поддевках, и бережно выносят обвязанный скатертью поднос.
Им говорят тревожно: «Ради Бога, не опрокиньте как! Понесли святить в церковь. Идем в молчаньи по тихой улице, в темноте.
Звезды, теплая ночь, навозцем пахнет. Слышны шаги в темноте, белеют узелочки. В ограде парусинная палатка, с приступочками.
Пасхи и куличи, в цветах, — утыканы изюмом. Редкие свечечки. Пахнет можжевельником священно.
Горкин берет меня за руку. А сам с Василичем в Кремле, после и к нам приедет. А здесь командую я с тобой.
Он ведет меня в церковь, где еще темновато, прикладывает к малой Плащанице на столике: большую, на Гробе, унесли. Образа в розанах. На мерцающих в полутьме паникадилах висят зажигательные нитки.
В ногах возится можжевельник. Священник уносит Плащаницу на голове. Горкин в новой поддевке, на шее у него розовый платочек, под бородкой.
Свечка у него красная, обвита золотцем. Едва пробираемся в народе. Пасочная палатка — золотая от огоньков, розовое там, снежное.
Горкин наказывает нашим: — Жди моего голосу! Как показался ход, скричу — вали! Ты, Степа… Аким, Гриша… Нитку я подожгу, давай мне зажигальник!
Четвертая — с колокольни. Митя, тама ты?!. Как в большой ударишь разов пяток, сейчас на красный-согласный переходи, с перезвону на трезвон, без задержки… верти и верти во все!
Опосля сам залезу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи… У него дрожит голос.
Мы стоим с зажигальником у нитки. С паперти подают — идет! Уже слышно — …Ангели по-ют на небеси-и..!
Полыхнули «смолянки», и огненный змей запрыгал во всех концах, роняя пылающие хлопья. Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста… и там растаял. В черном небе алым Крестом воздвиглось!
Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубастики, розовые кресты меж ними, зеленые и голубые звезды. Сияет — X.
На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени — кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все накрыло великим гулом, чудесным звоном из серебра и меди.
Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых… — Ну, Христос Воскресе… — нагибается ко мне радостный, милый Горкин. Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском и можжевельником.
Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха, красная.
И в Кремле удалось на славу. Сам Владимир Андреич Долгоруков благодарил! Василь-Василич рассказывает: — Говорит — удружили.
К медалям приставлю, говорит. Такая была… поддевку прожег! Митрополит даже ужасался… до чего было!
Весь Кремль горел. А на Москва-реке… чисто днем!.. Отец, нарядный, посвистывает.
Он стоит в передней, у корзин с красными яйцами, христосуется. Тянутся из кухни, гусем. Встряхивают волосами, вытирают кулаком усы и лобызаются по три раза.
Долго тянутся — плотники, народ русый, маляры — посуше, порыжее… плотогоны — широкие крепыши… тяжелые землекопы-меленковцы, ловкачи — каменщики, кровельщики, водоливы, кочегары… Угощение на дворе. Орудует Василь-Василич, в пылающей рубахе, жилетка нараспашку, — вот-вот запляшет. Зудят гармоньи.
Христосуются друг с дружкой, мотаются волосы там и там. У меня заболели губы… Трезвоны, перезвоны, красный — согласный звон. Пасха красная.
Обедают на воле, под штабелями леса. На свежих досках обедают, под трезвон. Розовые, красные, синие, желтые, зеленые скорлупки — всюду, и в луже светятся.
Пасха красная!
Танцуем Вместе!!!! Пусть каждый день приносит радость, ул... Поздравление с Днём Рождения! Песня -день рожденья Поздравляю с днем рождения в октябре всех Весов...
У каждого ведущего, конечно, существуют свои секреты и фишки, у каждого - в запасе есть свой беспроигрышный манок а то и не один , способный «вытащить» на танцпол, даже самых скептических и «деревянных» гостей, и свой набор специальных игр и развлечений для танцевальных перерывов. Ведь игры во время танцев всегда «оживляют» танцевальную программу, поднимают всем настроение, а иногда помогают незнакомым или малознакомым гостям «познакомиться», то есть так или иначе, стать ближе друг другу.
Один отбивает ритм, стукая кулачком по ладошке, и говорит: «хлеб». Второй — поглаживает одной ладошкой вторую, как бы намазывая, говоря при этом: «масло». Третий — отстукивая каждый слог ребром одной ладони по второй, говорит: «колбаса». Водящий руководит сооружением музыкального бутерброда, накладывая одни звуки на другие попеременно, меняя темп. Одна команда кричит «Гол! Другая команда кричит «Штанга! Все кричат «Мимо! Можно обмануть команды проверить их бдительность и внимание , показывая, например, правой рукой не в ту сторону, в которой сидит нужная команда. Каждой стране соответствуют определенные восклицания и движения: Индия — «Джимми, Джимми, ача-ача! Задача команд заключается в том, чтобы хором выкрикнуть свою фразу, когда будет произнесено название «их» страны.
Лучшая танцевальная музыка listen online
Игровая программ для детей с веселыми конкурсами и зажигательными танцами. Очень мало людей на свете, которые могут представить жизнь без музыки, танцев. Треки, музыка и песни только в жанре Танцевальная. Формат радиостанции, преимущественно популярно-развлекательный, в эфире веселые, добродушные и зажигательные хиты 90-х, 00-х годов. Подборка зажигательных танцев под весёлую музыку. Очень хорошая и веселая песня.