Джордж Бернард Шоу — известный британский (ирландский и английский) писатель, романист, драматург, лауреат Нобелевской премии в области литературы.
Бернард Шоу
Андрокл и Лев Социально-философская притча о христианстве. За основу взята старинная легенда о человеке и льве. В Римской империи христиане впали в немилость. На них идет настоящая охота. Андрокл вместе со своей супругой бредут по пустыне. Они распродали все свое имущество и пытаются скрыться. На пути им встречается лев, он просит помощи у людей. Мужчина решается помочь ему… «Андрокл и Лев» — призыв к перестройке общественной системы.
По мнению автора, даже вера оказалась бессильна перед силами социального зла. Дом, где разбиваются сердца Социальная трагедия, которую Шоу создал под влиянием драматургии Антона Павловича Чехова. В пьесе описано английское общество. Здесь отсутствуют положительные герои. На первый взгляд приличные, благополучные люди погрязли в пороках. Ложь, лицемерие, злоба — каждый из них разлагается морально. Шоу завуалированно описывает классовую борьбу: капиталистов и интеллигентов.
Пьеса немного похожа на «Вишневый сад». Пигмалион Самая известная пьеса Бернарда во всем мире, она актуальна и в наши дни. Пользуется большой популярностью, потому что затрагивает острые социальные проблемы. Название «Пигмалион» — отсылка к античному мифу о скульпторе, который создал совершенную статую и влюбился в нее. Главный герой произведения профессор Генри Хиггинс заключает пари со своим другом. Он утверждает, что сможет за полгода обучить простую девушку правильному произношению и культурному поведению. Через шесть месяцев он обязуется привести ее в высшее общество и представить, как герцогиню.
Именно умение человека покинуть толпу и зону комфорта позволяет ему проявляться в этом мире, демонстрировать свою индивидуальность и иной взгляд на мир. Шоу призывает людей быть мужественными и следовать за своими устремлениями и мечтами. Величайшее из зол и наихудшее из преступлений — это бедность. Наш первый долг, ради которого следует пожертвовать всеми остальными соображениями, — не быть бедным. Честность и верность — это дорогой подарок, которого от дешёвых людей не стоит ожидать. Шоу подчеркивает ценность двух самых важных добродетелей любого человека — честности и верности. Не спеши помогать тем, кто не просил тебя об этом. Не лезь с советами к тем, кто их не спрашивал. Цени себя, свое слово, свои мысли...
Разумный человек приспосабливается к миру; неразумный — упорно пытается приспособить мир к себе. Поэтому прогресс зависит от неразумных людей. По сути, наблюдения Джорджа Бернарда Шоу заключают в себе целый ряд идей о человеческом поведении, взаимоотношениях, личностном росте и стремлении к счастью. Его остроумные и заставляющие задуматься цитаты побуждают нас исследовать наши страхи, стремления и то, как мы взаимодействуем с окружающим миром. Будьте осознанными и смелыми! Живите яркой и счастливой жизнью!
Как же ты меркантилен, мой друг. Запомни: всё, что можно купить за деньги — уже дёшево! Никогда не поздно уйти из толпы.
Следуй за своей мечтой, двигайся к своей цели. Бернард Шоу верил в гениальность каждого человека, в способности любого человека создавать что-то прекрасное, ценное, нужное. Именно умение человека покинуть толпу и зону комфорта позволяет ему проявляться в этом мире, демонстрировать свою индивидуальность и иной взгляд на мир. Шоу призывает людей быть мужественными и следовать за своими устремлениями и мечтами. Величайшее из зол и наихудшее из преступлений — это бедность. Наш первый долг, ради которого следует пожертвовать всеми остальными соображениями, — не быть бедным. Честность и верность — это дорогой подарок, которого от дешёвых людей не стоит ожидать. Шоу подчеркивает ценность двух самых важных добродетелей любого человека — честности и верности. Не спеши помогать тем, кто не просил тебя об этом.
Не лезь с советами к тем, кто их не спрашивал. Цени себя, свое слово, свои мысли... Разумный человек приспосабливается к миру; неразумный — упорно пытается приспособить мир к себе.
Подписаться на новинки Отправим уведомление о новых книгах, аудиокнигах, подкастах «Самый большой грех по отношению к ближнему — не ненависть, а равнодушие; вот истинно вершина бесчеловечности», — утверждал всемирно известный ирландский драматург, писатель и общественный деятель Джордж Бернард Шоу. Как и большинство великих писателей, Бернард Шоу преодолел множество преград на пути к известности и признанию. Автор появился на свет 26 июля 1856 года в Дублине в многодетной семье разорившегося торговца и певицы.
У родителей не было средств, чтобы дать Шоу хорошее образование. Юноша посещал дублинский колледж Уэсли, а затем протестантскую школу. В двадцать лет Бернард Шоу переехал в Лондон, твердо решив стать писателем. Будущий драматург занялся самообразованием, много времени проводил в библиотеке Британского музея.
Бернард Шоу. Избранные сочинения в двух томах. Том первый
Бернард Шоу. Английские маффины (Кристи, Уайльд, Оруэлл, Вудхаус и другие). список всех книг автора издательства АСТ. * Джордж Бернард Шоу (George Bernard Shaw) [26 июля 1856 — 2 ноября 1950] — английский драматург; лауреат Нобелевской премии по литературе. Никогда не понимала зачем целый день повторять одни и те же новости, оказывается, что аудитория сильно меняется в течение дня и перетекает. После начала 2000-ных крупных исследований и измерений в теории не проводилось. Джордж Бернард Шоу. Шоу, Бернард. Полное собрание сочинений. Москва: В. М. Саблин, 1910-1911.
Две страсти Бернарда Шоу
Не всегда разумно, но всегда эффектно. Британский писатель и журналист Найджел Рис, сам не последний острослов, имел достаточно... Хотите, чтобы книгу переиздали?
Шоу начал реформировать театр, предлагая новые темы и приглашая публику к обдумыванию моральных, политических и экономических проблем.
В этом он близок к драматургии Ибсена с его реалистической драмой, которую он использовал для решения социальных проблем. Когда опыт и популярность Шоу возросла, его пьесы стали менее сосредоточены на реформах, которые он отстаивал, но их развлекательная роль не уменьшалась. Такие работы, как « Цезарь и Клеопатра » 1898 , «Человек и сверхчеловек» 1903 , «Майор Барбара» 1905 и «Врач перед дилеммой» 1906 , показывают зрелые взгляды автора, которому было уже 50 лет.
К началу 1910-х годов Шоу был полностью сформированным драматургом. Новые работы, такие как «Первая пьеса Фанни» 1911 и « Пигмалион » 1912 , были хорошо известны лондонской публике. В наиболее популярной пьесе «Пигмалион», основанной на сюжете древнегреческого мифа, в которой скульптор просит богов, чтобы они оживили статую, Пигмалион предстает в виде профессора фонетики Хиггинса.
Его Галатея — это уличная торговка цветами Элиза Дулитл. Профессор пытается исправить язык девушки, которая говорит на кокни. Таким образом девушка становится похожей на благородную женщину.
Этим Шоу пытается сказать, что люди отличаются только внешне. Взгляды Шоу изменились после Первой мировой войны, которую он не одобрял. Его первой работой, написанной после войны, была пьеса «Дом, где разбиваются сердца» 1919.
В этой пьесе появился новый Шоу — юмор остался прежним, но его вера в гуманизм поколебалась. Ранее Шоу поддерживал постепенный переход к социализму, но сейчас он видел правительство под руководством сильного человека. Для него диктаторство было очевидным.
Под конец жизни его надежды также умирали. Так, в пьесе «Миллиарды Буянта» англ. Buoyant Billions, 1946—1948 , его последней пьесе, он говорит, что не стоит надеяться на массы, которые выступают, как слепая толпа, и могут выбирать себе в правители таких людей, как Гитлер.
В 1921 году Шоу завершил работу над пенталогией « Назад к Мафусаилу », в которую вошли пять пьес, и которая начинается в Эдемском саду и кончается через тысячу лет в будущем.
Второй после Шекспира по популярности драматург в английском театре. Нобелевской премии в области литературы писатель был удостоен в 1925 «за творчество, отмеченное идеализмом и гуманизмом, за искромётную сатиру, которая часто сочетается с исключительной поэтической красотой», а премии «Оскар» в 1939 году - за сценарий фильма «Пигмалион». Шоу написал 63 пьесы, а также романы, критические произведения, эссе и больше чем 250 000 писем. Джорджа Бернарда называют самым цитируемым писателем мира, рекордсменом по опубликованным в разных сборниках афоризмам, мудрым мыслям и анекдотам притом, что сам он признавался: «Мой способ шутить — это говорить правду. На свете нет ничего смешнее».
Он старался соблюдать какие-то нормы приличия и вовремя приходить домой, она же всячески задерживала его, посмеиваясь над нежеланием огорчать жену.
Иногда дело доходило до серьёзных перепалок с лёгким рукоприкладством. Стелла умело разжигала его страсть, он же с иронией писал о своём увлечении актрисой, но бороться с ним даже не пытался. У неё был совершенно несносный характер, режиссёры хватались за голову, если им доводилось работать с непокорной миссис Пат. Она имела собственное мнение обо всём и играла только так, как хотела сама. Даже Бернард Шоу не мог справиться со Стеллой, ибо на репетициях актриса становилась невыносима. Злючка Пат стала его наркотиком. Он страдал, когда она отправилась в Америку, а Стелла провела большую часть времени с 1902 по 1912 год за океаном.
Он смог заманить её в Англию лишь возможностью сыграть в его «Пигмалионе». Тот день, когда она приехала, показался ему самым счастливым. Позже Бернард Шоу признался: он влюблён в неё вот уже 35 лет. Она снова уезжала, тяжело восстанавливалась после аварии, а он всё так же старался помочь ей и писал письма, полные любви и нежности к «перлу его души». Он обижался, обвинял её в отсутствии души, а после был совершенно сокрушен её тайным замужеством. Вторым супругом миссис Пат стал Джордж Корнуолис Уэст, похожий по характеру и поведению на её легкомысленного первого мужа, как две капли воды. Этот брак долго не просуществовал, а связь актрисы и драматурга всё продолжалась.
Конечно, он снова и снова прощал свою ветреную возлюбленную. Они давно уже стали друзьями, у Бернарда Шоу вошло в привычку писать письма Стелле буквально обо всём на свете. Она неизменно отвечала ему и была благодарна уже за то, что он никогда не забывал о ней.
Бернард Шоу (пьесы)
все книги автора. Юмористическая проза. Государственный муж. С именем блестящего английского драматурга Джорджа Бернарда Шоу связывают не только его замечательные литературные произведения, но также множество различных шуток, анекдотов, острот, которые создали ему славу одного из самых остроумных людей на свете. 22 июля в Орловской библиотеке им. Бунина открылась книжная выставка, посвящённая английскому драматургу Джорджу Бернарду Шоу.
Топ-10 лучших произведений Бернарда Шоу
Джордж Бернард Шоу Книги. 3. «Святая Иоанна» Джорджа Бернарда Шоу, краткое содержание. Биография английского драматурга Джорджа Бернарда Шоу: личная жизнь, отношения с женой. Рейтинг лучших книг Бернарда Шоу, созданный на основе голосования читателей. Бернард Шоу, известный драматург, попал под чары выдающейся английской актрисы, находясь уже в зрелом возрасте. Бесплатно скачать книги Бернард Шоу в форматах fb2, epub можно у нас на сайте.
Бернард Шоу: биография, творчество, произведения
Биография и список книг и произведений (в том числе доступны и электронные книги для онлайн чтения) Бернард Шоу (Bernard Shaw) на С именем блестящего английского драматурга Джорджа Бернарда Шоу связывают не только его замечательные литературные произведения, но также множество различных шуток, анекдотов, острот, которые создали ему славу одного из самых остроумных людей на свете. Бесплатная доставка книг автора Шоу Джордж Бернард в магазины сети и другие удобные способы получения заказа. Акции и скидки! Бернард Шоу. Жанры/тематика. Художественная литература.
Шоу Бернард Джордж
Неоднократно, чтобы выпутаться из неприятного положения, мне приходилось покидать очередной город, что, впрочем, было легко, ибо я привык путешествовать, но что вместе с тем, боюсь, создало мне сомнительную репутацию бродяги. С течением времени обо мне начали распространяться слухи, источником которых были глупые выдумки моего слуги, и, наконец, я прославился как неисправимый распутник, после чего стал еще притягательней для женщины, которой я страшился больше всего. Такая репутация растет, как снежный ком. Светские сплетни были полны самых невероятных историй обо мне. Моя семья порвала со мной, и у меня оставалось достаточно испанской надменности, чтобы презреть все попытки к примирению. Вскоре после этого я оказался вне закона.
С одним из моих друзей была обручена глубоко набожная девица, дочь командора Севильи. Находясь под впечатлением того, что обо мне рассказывали, она питала ко мне крайнее отвращение, но мой друг, щадя мои чувства, скрывал это от меня. К несчастью, однажды я подумал, что мне следовало бы познакомиться с его будущей женой. И вот, памятуя о том, что род командора находился в свойстве с моим родом, я отважился нанести ей визит. Был поздний вечер, и, когда меня провели к ней, она в полумраке гостиной приняла меня за моего друга и заключила в объятия.
Мои протесты вывели ее из заблуждения, но вместо того, чтобы извиниться за свою ошибку, о которой сам я догадался только впоследствии, она подняла крик и, когда прибежал ее отец с обнаженной шпагой, заявила, что я нанес ей оскорбление. Командор, не ожидая моих объяснений, сделал решительный выпад, явно намереваясь заколоть меня, и ему, несомненно, удалось бы это, если бы я, защищаясь, не проткнул его насквозь. Впоследствии он признал, что был неправ, и теперь мы с ним друзья, особенно потому, что я не посягнул на лавры более искусного фехтовальщика, чем он, но без спора согласился, что роковой удар нанес ему в темноте и случайно. Чтобы не забегать вперед, скажу, что он умер меньше чем через пять минут после того, как я поразил его, и нам — моему слуге и мне — пришлось спасаться бегством, чтобы с нами не расправились его домочадцы. К моему несчастью, дочь командора была слишком добродетельна и мстительна даже для испанки-католички.
Когда совет города Севильи воздвиг прекрасную конную статую в память о ее отце, она несколькими умело преподнесенными подарками добилась постановления, чтобы на одной из плит пьедестала была высечена надпись, гласящая, что командор молит небо покарать своего убийцу. Она принялась гонять меня с места на место, вынуждая судебных чиновников то и дело обращаться ко мне с просьбами покинуть подведомственные им области, дабы общественное мнение ее стараниями не заставило их выполнить свой долг и арестовать меня, невзирая на мое высокое положение. Кроме того, она отказалась выйти замуж за моего друга, пока я не отвечу за свое преступление, как она это называла. Бедный Оттавио, человек мягкий и рассудительный, отнюдь не был огорчен, избавившись от вспыльчивого и деспотичного тестя, и прекрасно знал, что в случившемся она виновата не меньше меня. Поэтому при ней он клялся всеми святыми не вкладывать шпагу в ножны, пока не обагрит ее кровью моего сердца, а сам тайно сообщал мне.
Наконец моя нелепая репутация, мои поклонницы и мои севильские преследователи так мне надоели, что я решил сразу со всем этим покончить, став добропорядочным женатым человеком. Надеясь, что в Старой Кастилии жешцнны не столь неприлично влюбчивы, как в Андалузии, я поехал в Бургос и там завязал знакомство с молодой особой, которая заканчивала свое образование в монастыре. Когда я убедился, что она вполне порядочная девушка, не влюбленная ни в меня и ни в кого другого, я женился на ней. Моей целью было не счастье, а спокойствие и возможность иметь досуг для занятий. Но едва она догадалась—инстинктивно, я полагаю, — что я женился не по любви и что я не очень высокого мнения о ее умственных способностях, как стала безумно ревнивой.
Только те, кого постоянно выслеживает ревнивая жена или муж, знают, как невыносим такой шпионаж. Я терпел это, не говоря ни слова, и ей, разумеется, ничего не удалось обнаружить. Тогда она начала терзать себя, наводя справки через друзей, имевших корреспондентов в Севилье; от их сообщений ее ревность возросла до совсем уж невероятной степени, и я был вынужден поверить, что я действительно ее убиваю, как она это постоянно твердила. Однажды, отбросив сдержанность, которую мое присутствие обычно накладывало на нее, она потребовала, чтобы я либо сознался в своей неверности, либо доказал ей свою любовь, иначе она умрет. Но мне не в чем было сознаваться, а что касается моей любви к ней, то лишь крайнее нежелание оскорблять кого бы то ни было давало мне силы скрывать, как она к этому времени мне надоела.
Оставалось только бежать, иного выхода не было. За некоторое время до этого я отослал своего слугу, чтобы угодить Эльвире, так как ей казалось, будто он носит письма от меня к моим воображаемым любовницам; но он по-прежнему находился у меня на жалованье и был всегда готов продолжать наши странствия, особенно с тех пор, как сам чуть не женился в результате какой-то глупой интрижки. Получив мое письмо, он явился к нам в дом, внушил моей жене подозрение, что у меня после обеда назначено свидание в соборе, и, пока она подкарауливала меня там, уложил пистолеты и смоиу белья и еще засветло присоединился ко мне на дороге в Севилью. От Бургоса до Севильи по прямой сто испанских лиг, и, поскольку в те дни не было железных дорог, я полагал, что моя жена не последует за мной так далеко, даже если и угадает, куда я поехал. Когда я повернул коня на юг, Бургос показался мне мрачным застенком, логовом ханжей, каким он и был в действительности, а Севилья — сказочной страной.
Мы благополучно добрались до нее, но вскоре я заметил, что удача больше не сопутствует мне. Через несколько дней после нашего прибытия я увидел на улице даму, которая была чем-то расстроена. Я подошел к ней, чтобы предложить помощь, и узнал свою жену. Она потребовала объяснений, но я ничего не мог ответить, понимая, какой грубой и непостижимой должна показаться ей правда. В отчаянии я пробормотал, что Лепорелло ей все расскажет, а сам ускользнул, едва он заговорил с ней.
Как только я скрылся, этот мошенник, опасаясь, что в случае нашего примирения ему придется вернуться со мной в Бургос, показал ей составленный им когда-то список моих побед — там значились тысяча и три женщины в одной Испании и множество в других странах, где я никогда не бывал. Эльвира, которая считала ложью всякую правду обо мне, отнеслась к этой немыслимой цифре — тысяча и три — с полным доверием. Среди прочих в этом списке стояли имена шести женщин, которые были страстно влюблены в меня, и еще пятнадцати, которым я сделал два-три комплимента. Все остальное было выдумкой, причем многие имена слуга списал из конторских книг своего отца, владельца винной лавки. Сделав все возможное, чтобы окончательно рассорить меня с моей женой, Лепорелло попросту удрал от нее.
Я же удалился в свой загородный дом и попытался развлечься в обществе крестьян. Их простота сначала занимала меня, но вскоре стала действовать удручающе. К тому же невезение продолжало меня преследовать. Однажды, прогуливаясь по выгону, я столкнулся лицом к лицу с дочерью командора, все еще одетой в глубокий траур, который был ей совсем не к лицу, и с бедным Оттавио, шедшим за ней по пятам. К счастью, при дневном свете она меня не узнала, и я мог бы пройти мимо, сказав несколько вежливых фраз и незаметно обменявшись знаками с Оттавио, но тут неизвестно откуда появилась моя жена и в бешенстве принялась осыпать меня бранью.
Если бы она хоть немного владела собой, она первым же словом выдала бы меня невесте Оттавио донне Анне. Но она совсем обезумела, о чем я заявил вслух; тогда она бросилась бежать, что-то громко выкрикивая, а я последовал за ней. Скрывшись таким образом от Анны и понимая, что я ничем не в силах помочь Эльвире, я поспешил домой. В тот вечер по случаю свадьбы двух моих арендаторов я пригласил к себе на танцы знакомых крестьян, которые от души веселились на моих коврах, пользуясь моей мебелью и моим винным погребом. Если бы не это обстоятельство, я бы тотчас уехал.
Теперь же я решил уехать на другой день рано утром. А пока надо было переодеться и полюбезнее принять моих гостей. Когда их первое смущение улеглось, они повели себя довольно шумно и буйно, но скоро мое внимание отвлекло появление трех масок, в которых я сразу узнал мою жену, Анну и Оттавио. Разумеется, я притворился, что они мне незнакомы, приветствовал их и продолжал танцы. Спустя некоторое время Оттавио ухитрился передать мне записку, сообщая, что Анна внезапно вспомнила мой голос, отыскала Эльвиру и рассказала ей о своих обидах.
Они сразу же подружились и настояли на том, чтобы пойти ко мне в масках и обличить меня в присутствии гостей. Оттавио не удалось отговорить их, и он мог предложить только одно: если я попробую бежать, он преградит мне путь со шпагой в руке, но постарается подыграть мне в той мере, в какой сможет это сделать под бдительным оком Анны. К этому времени мое терпение истощилось. Я приказал Лепорелло зарядить пистолеты и держать их наготове. Затем я присоединился к танцующим, пригласив невесту, хотя до сих пор предпочитал держаться от нее подальше, так как жених был склонен к ревности, а она явно поддавалась роковому очарованию, которое помимо воли исходило от меня.
Я попробовал пройтись с ней в менуэте, но из этого ничего не получилось. Тогда мы попытались вальсировать. Но и это оказалось не по силам сельской красотке. Зато когда заиграли контрданс, она принялась плясать с таким пылом, что мне скоро пришлось найти ей кресло в одной из соседних комнат. Я заметил, что две прекрасные маски с большим волнением следили за нашим уходом.
Тогда я повернулся к девушке и, впервые заговорив с ней en grand seigneur, [9] приказал ей беспрекословно выполнять все, чего от нее потребуют. Затем я подошел к двери, закрыл ее и стал ждать. Вскоре вбежал Лепорелло и начал умолять меня ради всего святого подумать о том, что я делаю, — гости уже начали перешептываться. Я велел ему дать девушке денег в награду за ее послушание. Он повиновался, и я сказал ей повелительным тоном: «Теперь вопи, как сто чертей».
Она медлила, но Лепорелло, видя, что я не шучу, ущипнул ее за руку, и она завопила не как сто, а как тысяча чертей. В следующую минуту дверь рухнула под напором жениха и его друзей, и мы все беспорядочной толпой устремились назад в зал. Если бы не Оттавио, который, взяв на себя руководство событиями, размахивал шпагой и читал мне нравоучения, они могли бы набраться смелости и напасть на меня. Я сказал ему, что если девушку кто и обидел, так это Лепорелло. Тут разразилась такая буря угроз и обвинений, что я на миг растерялся.
Потом, вне себя от гнева, я бросился на них и, конечно, наделал бы бед, если бы Оттавио не продолжал упрямо преграждать мне дорогу. Наконец Лепорелло вытащил пистолеты, мы кинулись к двери, и он пустился бежать сломя голову. После некоторого колебания я последовал за ним; мы взяли лошадей на ближайшей почтовой станции и благополучно прибыли в Севилью. Некоторое время затем я жил спокойно. Однажды вечером моя жена увидела меня из окна, но я отделался от нее несколькими любезностями, а йотом закутал Лепорелло в свой плащ и послал его к ней вместо себя.
Будучи, подобно большинству ревнивых женщин, слишком эгоистичной, чтобы заподозрить, что она мне просто неприятна, она распространила слух, что я отправил ее с Лепорелло, желая в ее отсутствие поухаживать за служанкой, — утверждение, для которого не было никаких оснований, но которому почти все поверили. Теперь я подхожу к странному происшествию, которое привело к мдей смерти. В тот же самый вечер Лепорелло, убежав от Эльвиры, встретился со мной на площади возле статуи командора, о которой я уже говорил в связи с надписью и муниципальным советом. Во время нашей беседы я случайно засмеялся. К моему изумлению, командор, или, вернее, статуя командора, тотчас выразил недовольство столь неприличным нарушением спокойствия.
Лепорелло, отчетливо слышавший слова статуи, пришел в такой ужас, что, возмущенный его трусостью, я наконец заставил его подойти к пьедесталу и прочесть надпись, — так я часто направлял пугливую лошадь к предмету, вызывавшему у нее страх. Но надпись не успокоила бедного малого, и, когда я, желая свести дело к шутке, потребовал, чтобы он пригласил статую домой поужинать с нами, он принялся убеждать меня, что истукан в самом деле кивнул в знак согласия. Во мне проснулось любопытство. Внимательно глядя на статую, я медленно и отчетливо спросил ее, придет ли она на ужин. Статуя ответила «да» странным, каменным голосом, но не поблагодарила за приглашение, что удивило меня еще больше, так как командор, человек старых традиций, всегда был щепетилен до мелочей в вопросах этикета.
Я решил было, что заболеваю или схожу с ума; но потом, поскольку Лепорелло тоже слышал голос — подумал, что сплю и все это мне снится. Я находил только два правдоподобных объяснения случившемуся. Мы ничего не ели с самого утра, и, возможно, от голода у нас начались галлюцинации, которыми мы заразили друг друга. А может быть, кто-то просто подшутил над нами. Я решил проверить это, вернувшись сюда на следующий день и тщательно осмотрев место.
Пока же мы поспешили домой и набросились на ужин. Вскоре, к большому моему огорчению, в столовую ворвалась моя жена и вместо обычных упреков стала бессвязно призывать меня изменить образ жизни. Сначала я отвечал ей ласково, затем начал посмеиваться над ее истерическими страхами, желая успокоить. В конце концов, вне себя от возмущения, она выбежала из комнаты, но сразу же с воплями кинулась обратно и исчезла в направлении кухни. Лепорелло пошел посмотреть, что ее так напугало, и тут же вернулся, охваченный паническим страхом.
Он, задыхаясь, пробормотал что-то о статуе и попытался запереть дверь. Затем раздался громкий стук. Я подумал, что дом горит и сторож пришел предупредить нас, — право же, ни один смертный, кроме сторожа, не способен стучать с такой силой. Я открыл дверь и увидел на пороге статую. Нервы мои не выдержали, и я отшатнулся, не произнеся ни слова.
Статуя вошла за мной в комнату. Ее походка от долгого сидения на спине лошади была довольно неуклюжей, а поступь сотрясала дом с такой силой, что казалось, вот-вот пол проломится и статуя рухнет в подвал, — впрочем, я нисколько не был бы огорчен этим, несмотря на солидный счет за ремонт дома. Предлагать статуе сесть не имело смысла: ни один стул в доме не выдержал бы ее тяжести. Не теряя времени, она заговорила, и от звука ее голоса меня бросило в дрожь. Я пригласил ее к ужину, сказала она, и вот она явилась.
Разумеется, я мог только ответить, что я очень рад, и, извинившись за то, что мы сели, не подождав ее, я велел Лепорелло накрыть стол заново, не совсем понимая, как может есть истукан, высеченный из каменной глыбы. Статуя сказала, что не будет беспокоить нас, но сама приглашает меня на ужин, если у меня хватит смелости пойти с ней. Не будь я так испуган, я бы вежливо отказался. Но тут я вызывающе заявил, что готов сделать что угодно и пойти куда угодно. Лепорелло исчез, однако я слышал, как под столом стучат его зубы.
Тогда статуя попросила меня дать ей руку, что я исполнил, по-прежнему пытаясь держаться как герой. Когда ее каменная рука схватила мою, у меня вдруг заломило в висках и в спине, голова закружилась и я почувствовал томительную слабость. Я покрылся испариной, потерял способность координировать свои движения; предметы стали двоиться у меня в глазах, и я пошатнулся, точно страдал локомоторной атаксией. Перед глазами плясали какие-то странные видения. Мне чудилось, что статуя бессмысленно кричит; «Да, да!
Тут статуя ступила на подгнившую доску, и пол не выдержал. Я пролетел вниз около двадцати пяти футов, потом мое тело отделилось от меня и понеслось к центру вселенной. Я вскрикнул и обнаружил, что я мертв и нахожусь в аду. Здесь он впервые сделал паузу. Волосы у меня уже пять минут стояли дыбом.
Я бы дорого дала, чтобы осмелиться закричать или выпрыгнуть из вагона. Но я только спросила, заикаясь, что же представляет собой то место, которое он сейчас упомянул. Вы меня понимаете? Достаточно сказать, что я обнаружил там общество, состоявшее главным образом из людей вульгарных, истеричных, грубых, слабых, никчемных и полных самых лучших намерений — они поддерживали славу этого места, причиняя и себе, и друг другу столько неприятностей, сколько было в их силах. Мне они были скучны и противны; я тоже им не слишком нравился.
Князь Тьмы не джентльмен. Его осведомленность и проницательность поистине удивительны, но он ничем не превосходит тех, кто ее окружает. Он делал вид, будто ему нравится мое общество и беседы со мной; я со своей стороны был вежлив и старался, чтобы он не почувствовал моего превосходства. Тем не менее я понимал, что сердечность наших отношений ему тягостна так же, как и мне. И вот как-то раз один из его приближенных явился ко мне, и, заверив меня в своем уважении, которое якобы не позволяет ему слушать, как за моей спиной меня оскорбляют, сообщил, что Князь публично назвал мое появление здесь ошибкой и пожелал мне отправиться ко всем святым и вкусить небесного блаженства.
Это были очень сильные выражения, и я сразу же пошел к Князю и передал ему то, что слышал. Сначала он ответил весьма грубо — эта манера разговаривать меня всегда раздражала, — что мой осведомитель лжец; когда же я отверг это объяснение, он нехотя извинился и стал убеждать меня, что, во-первых, пожелал мне попасть на небеса только потому, что, по его искреннему убеждению, мне было бы там лучше, хотя сам он и не разделяет моих вкусов, а во-вторых, мое появление в его владениях действительно было ошибкой, ибо командор, которого он назвал старым каменным болваном, ввел их в заблуждение относительно моей персоны и все были обмануты в своих ожиданиях. Я спросил, по какому праву он в таком случае задерживает меня здесь. Он ответил, что вовсе меня не задерживает, и спросил, кто или что препятствует мне отправиться куда я хочу. Я был удивлен и поинтересовался, почему, если в аду действительно царит такая свобода, все черти не отправились на небо.
Смысл его ответа заключался в следующем: черти не уходят на небо по той же причине, по какой ваши соотечественники, играющие на скачках, не слишком часто слушают по понедельникам популярные концерты, хотя они могут так же свободно посещать их, как и вы. Но тут дьявол любезно выразил надежду, что мне небеса придутся по вкусу. Он предупредил меня, что обитатели небес бесчувственны, спесивы и педантичны, а все их разговоры и развлечения невыносимо скучны. Во всяком случае, я могу узнать их поближе и, если они мне не понравятся, вернуться обратно. Он всегда будет рад меня видеть, хотя я и не совсем тог человек, которого он представлял себе но описанию командора.
Он добавил, что с самого начала был против истории со статуей, ибо люди уже выросли из такой чепухи и продолжать заниматься подобными вещами в наше время — значит просто сделать из ада посмешище. Я согласился с ним и откланялся. Он обрадовался моему отбытию, но все же мое доброе мнение значило для него много, и он попросил меня не слишком строго судить их, пребывающих здесь, внизу. У них, разумеется, есть свои недостатки, сказал он, но что ни говори, а настоящую дружбу, чувства и привязанности, здоровый, честный, благотворный юмор и невинную любовь к развлечениям я могу найти только у них. Я откровенно сказал ему, что все-таки возвращаться не намерен и что он слишком умен, чтобы не признать моей правоты.
Ему это польстило, и мы расстались вполне дружески. Его вульгарность меня страшно раздражала, но он и не скрывал ее, и его популярность нельзя считать совсем уж незаслуженной. С тех пор я странствовал больше, чем принято среди тех, кто находится в моем положении. Когда кто-нибудь из нас оказывается в кругу родственных душ, у него возникает почти непреодолимое искушение остаться с ними навсегда. Однако некоторым все еще не удается отыскать такой круг.
И кое-кто из них — например, я сам — не потерял поэтому интереса к земле и время от времени навещает ее. Из-за этого нас считают чудаками; на самом же деле привидения — это безумцы того света, как вы выражаетесь. Для меня это просто любимое занятие, которому, впрочем, я предаюсь не слишком часто. Теперь я ответил на ваши вопросы о том, кто я и больно ли мне было умирать. Вы удовлетворены?
Она вновь надела траур и до сорока с лишним лет стойко оплакивала свои утраты, а потом вышла замуж за шотландца-пресвитериаиина и покинула Испанию. Эльвира, обнаружив, что ее брак со мной закрыл перед ней двери приличного общества, вернулась на время в свой монастырь. Потом она изо всех сил старалась снова выйти замуж, но почему-то не сумела, не знаю почему, ведь она была красивой женщиной. В конце концов ей пришлось зарабатывать на жизнь уроками пения. Деревенская девушка, имя которой я забыл, вскоре прославилась на всю округу как искусная прачка.
Дона-Жуана ди Тенорио до сих пор хорошо помнят. О вас написана величайшая из пьес и величайшая из опер. Я хотел бы посмотреть, как это выглядит на сцене. Но скажите, дают ли они правильное представление о моей личности? Но показано ли в них, что сам я никогда не влюблялся, что я всячески старался напомнить им об их долге и непреклонно противостоял всем их уловкам?
Это объяснено? Скорей наоборот, мне кажется. Как прочно клевета пристает к репутации человека! И я известен и внушаю отвращение как распутник, хотя заслуживаю этого меньше, чем кто-либо другой. Вы очень популярны.
Все были бы ужасно разочарованы, если бы узнали правду. Жены моих друзей, когда я отказывался бежать с ними и даже угрожал рассказать обо всем их мужьям, если они не перестанут преследовать меня, называли меня рыбой и бесчувственным чурбаном. Вероятно, вы с ними согласны? Затем… не знаю, что сделалось со мной, но с другой стороны это был все-таки не обыкновенный мужчина. Я протянула к нему руку и сказала: — Вы были правы: это были не настоящие женщины.
Если бы они уважали себя, они никогда не решились бы соблазнять мужчину, но я… я… я… люблю… — Я остановилась, парализованная удивлением, сверкнувшим в его глазах. Конечно, я не сказала бы этого, если бы вы не были привидением. А так — я просто не могла удержаться. Если бы вы жили в этом мире, я прошла бы двадцать миль ради того, чтобы только взглянуть на вас, и я заставила бы вас полюбить меня, несмотря на всю вашу холодность. Слово в слово, если не считать того, что они говорили по-испански!
Постойте, вы хотите робко обвить руками мою шею, спросить, люблю ли я вас хоть немного, и тихо поплакать на моей груди. Бесполезно: моя шея и грудь давно уже стали прахом в земле Севильи. А если вы когда-нибудь решите проделать это с кем-нибудь из своих современников, то помните, что не каждый высокий мужчина, у которого вы повиснете на шее, в состоянии выдержать ваш вес, хотя он в этом и не признается. Еще один вопрос, прежде чем поезд остановится. Когда вы были живы, вы так же не сомневались в своем обаянии, как и теперь?
Разумеется, нет: от рождения я был застенчив. Но бесконечные признания укрепили во мне благоприятное представление о моей наружности, которая, разрешите вам напомнить, только отравляла мое существование. Поезд остановился; он поднялся и прошел сквозь дерево и стекло двери. Мне же пришлось ждать, пока проводник ее отопрет. Я опустила окно, чтобы в последний раз увидеть и услышать его.
Мы встретимся снова — в вечности. Кто знает, встретимся ли мы когда-нибудь? Надеюсь, что да. Дороги в рытвинах и ухабах, специально чтобы ломать ноги; пропыленные живые изгороди, канавы с дохлыми собаками, колючий бурьян и тучи ядовитых мух, дети, терзающие какую-нибудь бессловесную тварь, понурый, измученный непосильным трудом и преждевременно состарившийся батрак, злобный бродяга, навозные кучи с их ужасным запахом, придорожные камни от гостиницы до гостиницы, от кладбища до кладбища, — тяжело шагая, я прохожу мимо всего этого, пока не обнаруживаю вдали телеграфный столб или семафор, указывающий на то, что благословенный, спасительный поезд уже близко. Путь от деревенской улицы к железнодорожной станции равносилен скачку через пять столетий — от жестокой тупой тирании Природы над Человеком к упорядоченной, продуманной и организованной власти Человека над Природой.
И все же на прошлой неделе я позволил своему другу Генри Солту и его жене уговорить себя «приехать и пожить до понедельника» среди холмов Суррея. Солт, во многих отношениях человек весьма умный, помешан на сельской жизни и владеет домом в дыре, носящей название Тилфорд, по Фарнемской дороге, куда он время от времени удаляется и где живет, питаясь местными грибами и сочиняя статьи, превозносящие такого рода питание, местную погоду и прелести данного времени года в противовес лондонской скученности. Он не сомневался, что день, проведенный в Тилфорде, превратит меня из ненавистника деревенской жизни в ее поклонника, и, поскольку с ним очень приятно гулять и беседовать если бы он только, как разумный человек, ограничивал свои прогулки набережной Темзы , — я в конце концов пошел на эксперимент и даже согласился подняться на вершину якобы живописного холма, именуемого Хайндхед, и полюбоваться оттуда склонами Южного побережья, Портсмутской дорогой лично я предпочитаю тот ее конец, который ближе к Найтсбриджу и главным образом тем местом, где были повешены три человека, убившие кого-то, кто уговорил их прогуляться с ним но холмам. Когда я в воскресенье утром отправился на вокзал Ватерлоо, поднявшись — вопреки всякому обыкновению — в семь утра, Лондон был чист, свеж и сух. Я раскрыл книгу, старательно избегая смотреть в окно от остановки до остановки, и читал до тех пор, пока, миновав огромное кладбище, мы не прибыли в Фарнем.
За городом, как всегда, лил дождь. Я спросил, как пройти в Тилфорд, и узнал, что надо идти той же дорогой еще мили четыре. Я боялся обидеть Солта, проявив недоверие к его деревенскому раю, а потому не взял с собой зонта, и рай, конечно, воспользовался этим упущением. Не знаю, что представляют собой склоны Южного побережья, но что касается суррейских дорог, то могу со всей Ответственностью заявить, что на них склонов предостаточно, и самых крутых. Между Фарнемом и Тилфордом находится не меньше пяти холмов и ни одного виадука.
И я влезал на них на все по очереди, ступая на носки, и плелся вниз, ступая на пятки, и каждый мой шаг создавал болотца, полные грязно-желтой жижи. По мере того как пейзаж становился все менее цивилизованным, дождь припускал все сильнее; моя книга превратилась в бумажную массу, а краска с ее переплета окрасила мою серую куртку в алый цвет. Какие-то птицы водонепроницаемой породы неудержимо хохотали надо мной, и я наконец-то понял, почему на птиц так рьяно охотятся. Затем дорога свернула в сосновый бор, украшенный роскошным ковром из мокрого мха и надписями, предупреждавшими, что это частное владение и посторонним вход в него строго запрещен под угрозой судебного преследования. Право же, стоит проехать тридцать миль ради того, чтобы какой-то самодур помещик заставил вас повернуть обратно.
Рукава у меня уже насквозь промокли и липли к запястьям, как холодный компресс. Я растопырил руки, чтобы по возможности избежать неприятного ощущения, посмотрел вниз на свои негнущиеся колени, и с полей моей шляпы на них тотчас обрушилась целая пиита дождевой воды и черной краски. Я расхохотался так, как, должно быть, хохотали колесуемые преступники при втором повороте колеса. Еще одна-две мили утомительной ходьбы по колено в грязи, и я подошел к окраине деревни, где стремительно несла свои воды небольшая речка, через которую был перекинут мост наподобие готической арки, так что лошади сначала напрягали все силы, чтобы втащить на него повозку, а потом на скользком крутом спуске — чтобы затормозить ее. Это и был Тилфорд, селение, насколько я мог судить, совершенно необитаемое, если не считать одного человека, чей угрюмый взгляд яснее всяких слов спрашивал: какого черта мне здесь надо?
Тут меня ждал подъем еще на один холм, между молитвенным домом и церковью, а затем — открытый участок дороги, где дождь и ветер могли напоследок исхлестать меня без всяких помех. Солт ошибается, полагая, что живет в Тилфорде, — на самом деле он живет значительно дальше, и я уже собирался повернуть назад, пока еще был в состоянии добраться до Лондона, но тут он приветствовал меня с порога своего дома восторженным возгласом: «А вот и он! Не успел я опомниться, как моя одежда уже наполняла кухню паром, а я сам, облачившись в какое-то одеяние, принадлежавшее шурину Солта, многообещающему поэту, чья фигура не очень похожа на мою, набивал желудок плодами последних изысканий хозяина дома в области местной грибологии. Одежда моя высохла быстро. Вскоре я снова надел ее.
Она стала на два дюйма короче и уже, но зато была теплой и даже пересушенной. Тем не менее я отчаянно расчихался, и миссис Солт поспешила достать пузырек с камфарным спиртом. Не зная силы этого лекарства, я неосторожно принял полную ложку, отчего чуть не умер, но, придя в себя, почувствовал, по крайней мере, полную уверенность в том, что бациллы инфлюэнцы выдержать его никак не могли. Затем, когда дождь перестал, мы пошли прогуляться но дороге, которая вилась среди холмов, походивших под пасмурным небом на кучки мокрого торфа. Наконец мы выбрались на возвышенность, где болото сменилось мягким зыбучим песком и кустиками вереска, уже высушенного пронизывающим ветром с Северного моря.
С подветренной стороны от нас лежал Френшемский пруд, похожий на водохранилище, только без насосной станции; при каждом порыве ветра дрожь пробирала его сверху донизу, покрывая поверхность рябью. Я посочувствовал ему и украдкой посмотрел на Солта; неужели его не обескуражила невыразимая унылость этого пейзажа? Но он привык к нему и по пути домой принялся строить планы завтрашней экскурсии на Хайндхед. Одно упоминание об этом вызвало у меня новый приступ чихания. Но я решительно отказался от второго приема камфары, и миссис Солт, далеко не исчерпавшая своих ресурсов, угостила меня черносмородиновым джемом с кипятком, что мне даже понравилось.
На следующее утро я встал в восемь, чтобы полюбоваться солнцем и послушать пение птиц. Но оказалось, что я поднялся раньше их; и я не видел солпца и не слышал ни единой птицы, пока не вернулся в Лондон. Солт ликовал, потому что дул северо-восточный ветер, исключавший всякую возможность дождя. После завтрака мы двинулись но холмам к Хайндхеду сквозь туман, превращавший коров в мамонтов, а гряды холмов — в горные цепи. Когда мы отошли достаточно далеко от какого-либо пристанища, начался дождь.
Солт заявил, что это пустяки и никакой дождь долго не выдержит северо-восточного ветра. Но этот дождь выдержал. Когда, спотыкаясь и скользя по канавам, которые Солт именовал тропинками, хотя на самом деле это были русла горных потоков, стремительно наполнявшиеся мутной водой, мы наконец добрались до Хайндхеда ничем не отличавшегося от всех остальных торфяных кучек , из-за тумапа мы не могли различить не только Южного побережья, по даже друг друга. Я увидел место, где были повешены те трое, и, не стану отрицать, испытал известное мстительное удовлетворение при мысли о том, что некогда хоть один человек понес здесь справедливую кару. Когда мы отправились обратно, Солт был в наилучшем расположении духа.
Им очень нужна ваша любовь. Даже если они в этом никогда не признаются. За каждым великим мужчиной всегда есть женщина, которая в него верила. И любила по-настоящему. Больше всего люди интересуются тем, что их совершенно не касается. Если мой сосед бьет свою жену ежедневно, а я — никогда, то по статистике мы оба бьем свою жену через день. Если вы начинаете с самопожертвования ради тех, кого любите, то закончите ненавистью к тем, кому принесли себя в жертву. Самый большой грех по отношению к ближнему — не ненависть, а равнодушие; вот истинно вершина бесчеловечности. Мы не имеем права потреблять счастье, не производя его.
Непристойность можно отыскать в любой книге, за исключением телефонной. Читая биографию, помните, что правда никогда не годится к опубликованию. Идеальный муж — это мужчина, считающий, что у него идеальная жена.
Часть I 1976 Бернард Шоу — биография Бернард Шоу — прославленный ирландский драматург, романист, самый известный литературный деятель Ирландии. В 1925 году получил Нобелевскую премию в области литературы. В 1939 году награжден «Оскаром» за сценарий к картине «Пигмалион».
До того, как стать блистательным, неповторимым и мудрым знатоком человеческой природы, Бернард Шоу прошел трудный путь. Он шестьдесят раз получал отказ в разных издательствах, ему говорили, чтобы он занялся другим делом и не отнимал время у занятых людей, но Шоу упорно стремился к своей цели, и все же стал литератором, да еще каким! Именно он создал театральный жанр, получивший название драма-дискуссия. В его произведениях идет борьба враждебных идеологий, автор анализирует социально-этические проблемы. Отца будущего драматурга звали Джон Шоу, он занимался торговлей зерном, но к моменту рождения сына полностью разорился и стал сильно выпивать. Мама — Люсинда Шоу, профессиональная певица.
У Бернарда было две сестры — Люсинда Франсес, ставшая впоследствии театральной актрисой и Элинор Агнес, которая скончалась в двадцать лет от туберкулеза. Вначале мальчик учился в дублинском колледже Уэсли, в одиннадцать лет продолжил обучение в протестантской школе. Преподаватели этого учебного заведения не очень стремились научить детей точным наукам, на первом плане было духовное развитие учеников. В этой школе часто применяли физические наказания детей, в виде порки розгами. По мнению пастырей, от этого детям была только польза. Бернард Шоу в молодости Бернард просто ненавидел школу, как, впрочем, и систему образования.
Учиться он не хотел, поэтому показывал плохие результаты, и считался самым худшим учеником класса. Зато он очень любил читать, мог сидеть за книгой до бесконечности. Мальчик ждал, когда наконец-то закончатся эти уроки, чтобы пойти в библиотеку, где для него открывался целый мир. В пятнадцатилетнем возрасте парень бросил школу, и с помощью друзей отца устроился на работу. Его трудовая биография началась с должности клерка в конторе по продаже недвижимости. Спустя год способного паренька перевели кассиром, и у него появилось больше свободного времени, которое он посвящал любимому занятию.
Работа не доставляла Бернарду особого удовольствия, больше всего ему не нравилось собирать деньги с бедняков за жилье. Этот непростой период его жизни нашел отражение в пьесе «Дом вдовца». В 1872 году родители Шоу расстались. Мать с дочерьми бросила спивающегося отца, и переселилась в Лондон. Шестнадцатилетний Бернард остался в Дублине с отцом, продолжая трудиться в той же конторе. Через четыре года молодой человек перебрался в Лондон к матери, нашел работу в столичной газете и принялся за самообразование.
Творчество Сразу после приезда в столицу Великобритании, Шоу много времени проводил в музеях и библиотеках, он пытался заполнить пробелы своего образования. Мама зарабатывала уроками пения, Бернард увлекся общественно-политическими проблемами. Бернард Шоу В 1884-м будущий драматург стал членом Фабианского общества, получившего свое название от имени Фабия — известного римского полководца.
В его пьесах часто затрагивались такие серьезные темы, как социальное неравенство, политика, религия, лицемерие викторианского общества, но он использовал юмор, чтобы сделать эти серьезные темы более понятными и увлекательными. Шоу считал юмор эффективным способом оспорить точку зрения зрителей и побудить их к критическому мышлению.
Для произведений Шоу характерна интеллектуальная строгость. Его пьесы часто содержат сложные и многослойные рассуждения на самые разные темы, а сам он был известен своим искрометным остроумием и проницательностью. Шоу был убежденным социалистом и использовал свои произведения для отстаивания своих интересов, в том числе для решения проблем классовой борьбы, неравенства и социальной справедливости. Персонажи Шоу часто говорят в изысканной, красноречивой и заставляющей задуматься манере. Их речи часто служат проводниками философских и социальных взглядов самого Шоу, за что он получил прозвище "рупор".
В библиотеке № 172 рассказали о жизни и творчестве Бернард Шоу
Джордж Бернард Шоу 1856, Дублин, Ирландия — 1950, Хартфордшир, Англия — ирландский драматург, писатель, романист и лауреат Нобелевской премии по литературе 1925. Премия «Оскар» за лучший адаптированный сценарий 1939.
На свете нет ничего смешнее». В серии «Лауреаты Нобелевской премии» можно познакомиться не только с пьесами, но и с один из пяти написанных Шоу романов. В данном переводе он назван «Карьера одного борца», в Википедии же упомянут под названием «Профессия Кашеля Байрона» 1886.
В сборнике, наряду с самой известной пьесой «Пигмалион», опубликована драма «Святая Иоанна» 1923 , которая считается одной из лучших работ Шоу. Пьеса получила мировую известность и приблизила автора к Нобелевской премии.
В начале своей карьеры Шоу написал пять романов. В своих пьесах Шоу совершенно порывает с чопорной пуританской моралью, всё ещё свойственной значительной части зажиточных кругов английского общества. Он называет вещи их настоящими именами, считает возможным изображать любое житейское явление и до известной степени является последователем натурализма. Когда опыт и популярность Шоу возросла, его пьесы стали менее сосредоточены на реформах, которые он отстаивал, но их развлекательная роль не уменьшалась.
Ответ Литературы в нашей библиотеке по этой теме очень мало. Объединив эту и следующую тему по постановке пьесы "Дом, где разбиваются сердца" можем предложить следующий список литературы: Деннингхаус Ф. Кривоногова, С. Левый фабианизм: социальные идеи и взгляд в будущее : На примере обществ.