Роман «Идиот» писался в 1866–1868 годах, вслед за «Преступлением и наказанием», в основе которого – попытка осмысления и воплощения студентом Родионом Раскольниковым «наполеоновской» мечты об истинном величии сильных личностей, которым всё позволено. Идиот: Роман в четырёх частях автор Фёдор Михайлович Достоевский. «прекрасно-положительный человек», как называет его сам Достоевский. Иван Пырьев планировал снять экранизацию романа «Идиот» в четырёх частях, именно поэтому фильм заканчивается титрами: «Конец первой части».
Анализ романа «Идиот» (Ф. М. Достоевский)
Загадки романа. Документальный фильм.» на канале «Елена Козенкова Верую» в хорошем качестве и бесплатно, опубликованное 31 июля 2023 года в 13:17, длительностью 00:25:21, на видеохостинге RUTUBE. «Идиот» – роман великого русского писателя, мыслителя, философа и публициста Федора Михайловича Достоевского (1821-1881). Ярослав Гашек написал роман в очень архаичном смысле слова — как текст, в котором герой странствует и переживает странные приключения в каждой точке странствий.
Маркевич рассказал, почему роман "Идиот" Достоевского остается актуальным
«прекрасно-положительный человек», как называет его сам Достоевский. Фёдор Достоевский «Идиот» Информация о книге: описание, содержание, в каких магазинах можно купить, скачать, читать. роман русского писателя 19 века Федора Достоевского. Достоевский Федор Михайлович бесплатно в формате epub, fb2, pdf, txt, читать отзывы, аннотацию. Загадки романа. Документальный фильм.» на канале «Елена Козенкова Верую» в хорошем качестве и бесплатно, опубликованное 31 июля 2023 года в 13:17, длительностью 00:25:21, на видеохостинге RUTUBE.
Глеб Никитин назвал произведение «Идиот» Достоевского своей любимой книгой
Еще до романа «Идиот» он написал об этой картине, что здесь собрались хорошие люди, но совершенно не видно 19 веков христианства. Роман Фёдор Михайлович начал ещё в 1867 году, осенью – Самые лучшие и интересные новости по теме: Достоевский, Мышкин, Суть на развлекательном портале «Идиот» — роман Ф. М. Достоевского (1868). Основная идея произведения созрела сразу по прибытию писателя в Женеву (август 1867 года). роман русского писателя 19 века Федора Достоевского.
«Идиот» (Ф. М. Достоевский)
Читайте интересные факты о книге Идиот, автора Федор Достоевский собранные читателями сайта В одной из мрачных комнат романа «Идиот» висит копия картины Ганса Гольбейна «Христос в гробу». Тип такого персонажа был воплощен в князе Мышкине — главном герое романа "Идиот", величайшего произведения мировой литературы и — общепризнанно — самого загадочного романа Достоевского. Загадки романа. Документальный фильм.» на канале «Елена Козенкова Верую» в хорошем качестве и бесплатно, опубликованное 31 июля 2023 года в 13:17, длительностью 00:25:21, на видеохостинге RUTUBE. Ранние годы ее (как и героини романа «Идиот») прошли в имении Отрадное, она тоже была сиротой и воспитывалась в доме своего опекуна, который впоследствии выдал ее за своего племянника. Достоевский Федор Михайлович бесплатно в формате epub, fb2, pdf, txt, читать отзывы, аннотацию.
7 секретов «Идиота»
«Идиот» — читайте и скачивайте книгу (epub) онлайн бесплатно и без регистрации, автор Федор Достоевский. «прекрасно-положительный человек», как называет его сам Достоевский. Жорж Лампен и Анджей Жулавский, Акира Куросава и Анджей Вайда, отечественные Пырьев и Бортко. Идиот. Главный герой романа – князь Мышкин. Еще до романа «Идиот» он написал об этой картине, что здесь собрались хорошие люди, но совершенно не видно 19 веков христианства.
Роман «Идиот»: исключая другого из нашей любви, мы умираем сами
Потому что Мышкин — как комета, которая упала на Землю и обожгла всех. Спектакль с мощными энергетическими вспышками — сегодня по-другому и быть не может. Актеры пошли за мной, им понравилась версия. Почему два года назад приняли предложение стать режиссером Малого театра?
Мне комфортно там фантазировать и придумывать спектакли. Точно знаю, что самые смелые, яркие идеи в этом театре будут воплощены. Это моя пятая работа в Малом.
И я помню, как, лукаво улыбнувшись, Соломин подписал распределение и сказал, что это квинтэссенция звезд, но есть одна проблема. Надо найти контакт с Элиной Авраамовной. Контакт был найден.
Счастлив, что она сыграла спектакль, и, как оказалось, это была ее последняя роль на сцене Малого тетра. Я помню их дуэт с Борисом Клюевым, которого уже тоже нет с нами: стоят в финале обнявшись, смотрят на закат и вспоминают всю жизнь. Таких артистов, как в Малом, сейчас, пожалуй, нет ни в одном театре.
Потом была «Пиковая дама» с Верой Васильевой. Замечательный театральный момент, когда Быстрицкая по причине своего плохого самочувствия сама позвонила Вере Кузьминичне и передала ей свою роль.
В более поздних дневниковых записях Достоевского обнаруживается главный замысел — показать три разновидности этого чувства: Ганя — тщеславная любовь, Рогожин — страсть, а князь — любовь христианская. Здесь также, как и с героями, разбирать тематику и проблематику можно долго. Если чего-то конкретного вам все же не достает, пожалуйста, напишите об этом в комментариях. Главная мысль Основная идея Достоевского — показать разложение русского общества в слоях интеллигенции.
В этих кругах наблюдается духовный упадок, филистерство, супружеские измены, и двойная жизнь — практически норма. Достоевский стремился создать «прекрасного человека», который мог бы показать, что и в этом мире ещё живы доброта, справедливость и искренняя любовь. Такой миссией наделён князь Мышкин. Трагедия романа заключается в том, человек, стремящийся видеть в современном ему мире только любовь и доброту, погибает в нем, будучи неприспособленным к жизни. Смысл, заложенный Достоевским, заключается в том, что людям все же необходимы такие праведники, которые помогают им взглянуть в лицо самому себе. В разговоре с Мышкиным герои познают свою душу и учатся открывать ее другим.
В мире фальши и лицемерия это очень нужно. Конечно, самим праведникам очень тяжело освоиться в обществе, но их жертва не напрасна. Они понимают и чувствуют, что хоть одна исправленная судьба, хоть одно неравнодушное, проснувшееся от безразличия сердце — это уже большая победа. Чему учит? Роман «Идиот» учит верить в людей, ни в коем случае не осуждать их. В тексте поданы примеры, как можно наставлять общество, не ставя себя при этом выше его и не прибегая к прямому морализаторству.
Роман Достоевского учит любить, в первую очередь, во спасение, всегда помогать людям. Автор предупреждает, что о низких и грубых поступках, совершенных сгоряча, после которых придётся жалеть, но раскаяние может наступить слишком поздно, когда исправить уже ничего нельзя. Критика Некоторые современники называли роман «Идиот» фантастическим, чем вызывали негодование писателя, поскольку он считал это самым реалистичным сочинением. Среди исследователей на протяжении многих лет, с момента создания книги и посей день, возникали и продолжают возникать различные определения этого произведения. Так, В. Иванов и К.
Мочульский называют «Идиот» романом-трагедией, Ю. Иваск использует термин евангельский реализм, а Л. Гроссман считает это произведение романом-поэмой. Другой русский мыслитель и критик М. Бахтин исследовал в творчестве Достоевского явление полифонизма, «Идиот» он также считал полифоническим романом, где параллельно развивается несколько идей и звучит несколько голосов героев. Примечательно, что роман Достоевского вызывает интерес не только у русских исследователей, но и у зарубежных.
Роман почти полностью состоит из диалогов, авторский текст представляет собой в основном очень подробные описания персонажей и мест действия. Театральна и композиция романа: он фактически разбит на сцены, места действия сменяются крайне неспешно, а все события первой части — от знакомства Мышкина с Рогожиным в поезде до бегства Настасьи Филипповны с тем же Рогожиным — происходят в течение одних суток. Михаил Бахтин эту диалогичность «Идиота» считал признаком жанра, который он называл мениппеей. Суть мениппеи в том, чтобы создавать «исключительные ситуации для провоцирования и испытания философской идеи — слова, правды, воплощённой в образе мудреца, искателя этой правды» 4 Бахтин М. Собрание сочинений. В «Идиоте» таким искателем оказывается князь Мышкин — и его голос здесь «построен так, как строится голос самого автора в романе обычного типа. Слово героя… …звучит как бы рядом с авторским словом и особым образом сочетается с ним и с полноценными же голосами других героев» 5 Бахтин М. Примером такого «раздвоения» может служить эпизод, когда Настасья Филипповна впервые появляется в романе, приходит к Иволгиным.
Сначала она — назло хозяевам, осуждающим её, — разыгрывает роль кокотки. Но голос Мышкина, пересекающийся с её внутренним диалогом в другом направлении, заставляет её резко изменить этот тон и почтительно поцеловать руку матери Гани, над которой она только что издевалась. Рисунки Достоевского на черновиках к роману «Идиот» Что на неё повлияло? В письме своей племяннице Софье Ивановой которой роман был посвящён в журнальной публикации Достоевский прямо называет «прототипов» Мышкина, тех «положительно прекрасных» литературных персонажей, на которых мог бы быть похож его герой. Леонид Гроссман Леонид Петрович Гроссман 1888—1965 — литературовед, поэт. В 1919 году выпустил сборник сонетов, посвящённый Пушкину. Преподавал русскую литературу в Высшем литературно-художественном институте им. Брюсова, Московском городском педагогическом институте.
Автор исследовательских работ о Пушкине и Достоевском. Гроссман написал их биографии для серии «Жизнь замечательных людей». При этом отмечает, что сюжетные схемы и поэтика «Собора Парижской Богоматери» и других романтических произведений сильно видоизменена и осовременена. Если вы заговорите о чём-нибудь вроде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что «мир спасёт красота», то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза!
Причём роман "Идиот" был написан ещё в XIX веке. Тогда никакого фашизма не было как такового. Фашизм родился в XX веке.
Историю нужно знать. Может, идиот — всё же тот, кто заявляет всякую несусветную чушь? Алвис Херманис с помощью совершенно бредовых заявлений зазывает доверчивую публику на свою очередную постановку «по мотивам».
Вы точно человек?
В 1919 году выпустил сборник сонетов, посвящённый Пушкину. Преподавал русскую литературу в Высшем литературно-художественном институте им. Брюсова, Московском городском педагогическом институте. Автор исследовательских работ о Пушкине и Достоевском. Гроссман написал их биографии для серии «Жизнь замечательных людей».
При этом отмечает, что сюжетные схемы и поэтика «Собора Парижской Богоматери» и других романтических произведений сильно видоизменена и осовременена. Если вы заговорите о чём-нибудь вроде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что «мир спасёт красота», то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза! Фёдор Достоевский Другой источник влияния на «Идиота», на который обращает внимание Гроссман, — бальзаковские романы и повести: это «единственный европейский писатель, которым Достоевский восхищается в своих школьных письмах и к которому он обращается для философской аргументации в своём последнем произведении» 6 Гроссман Л. Поэтика Достоевского.
В частности, в описании дома Рогожина из «Идиота» обнаруживается родство с пассажем о жилище папаши Гранде у Бальзака; здесь стоит учесть, что в молодости Достоевский сам переводил «Евгению Гранде» на русский. Наконец, некоторые источники влияния на «Идиота» непосредственно упоминаются в самом тексте романа. Князь находит в комнате Настасьи Филипповны «развёрнутую книгу из библиотеки для чтения, французский роман «Madame Bovary». Играя в предложенную Фердыщенко игру с рассказом о своём худшем поступке, Тоцкий, содержанкой которого была Настасья Филипповна, упоминает «Даму с камелиями» Дюма-сына.
Поль-Эмиль Бека. Иллюстрация к роману Александра Дюма-сына «Дама с камелиями». Одновременно с публикацией последних частей в «Вестнике» Достоевский пытался договориться о выходе романа отдельным изданием — но безуспешно. Александр Базунов, печатавший «Преступление и наказание», покупать «Идиота» отказался.
Через своего пасынка Павла Исаева писатель целый год вёл переговоры с Фёдором Стелловским Фёдор Тимофеевич Стелловский 1826—1875 — издатель. Был одним из крупнейших нотоиздателей 1850-х годов, способствовал продвижению русской музыки. Издавал журналы «Музыкальный и театральный вестник», «Гудок», газету «Русский мир».
После объявления приговора была дана команда «К заряду! После этого события, в день казни, перед отправкой на каторгу Достоевский напишет своему брату: «Ведь был же я сегодня у смерти три четверти часа, прожил с этой мыслью, был у последнего мгновения. И теперь еще раз живу!.. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это.
Тайна убийства Настасьи Филипповны Сцена убийства Настасьи Филипповны основана на реальном преступлении. Чтобы сделать роман современным и правдоподобным , Достоевский, находясь в Европе, читал все попадавшиеся ему российские газеты, обращая особенное внимание на сообщения о громких происшествиях. В 1867 году газеты сообщили об убийстве ювелира Калмыкова. Убийца - купец Мазурин - совершил преступление в большом доме, который достался ему в наследство. После преступления Мазурин купил американскую клеенку и ждановскую жидкость раствор, которым можно было замаскировать неприятный запах. Рехнувшийся от ревности Рогожин говорит, как завернул тело своей жертвы в клеенку, причем американского производства. И притащил несколько склянок с веществом, которым тогда маскировали неприятные запахи.
Тот изумился, начал было говорить; но вдруг оказалось, почти с первого слова, что надобно совершенно изменить слог, диапазон голоса, прежние темы приятных и изящных разговоров, употреблявшиеся доселе с таким успехом, логику — всё, всё, всё!
Перед ним сидела совершенно другая женщина, нисколько не похожая на ту, которую он знал доселе и оставил всего только в июле месяце, в сельце Отрадном. Эта новая женщина, оказалось, во-первых, необыкновенно много знала и понимала, — так много, что надо было глубоко удивляться, откуда могла она приобрести такие сведения, выработать в себе такие точные понятия. Неужели из своей девичьей библиотеки? Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание если не света, то о том по крайней мере, как некоторые дела текут на свете; во-вторых, это был совершенно не тот характер, как прежде, то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое плачущее и беспокойное. Нет: тут хохотало пред ним и кололо его ядовитейшими сарказмами необыкновенное и неожиданное существо, прямо заявившее ему, что никогда оно не имело к нему в своем сердце ничего, кроме глубочайшего презрения, презрения до тошноты, наступившего тотчас же после первого удивления. Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле всё равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну, хоть для того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу». Так по крайней мере она выражалась; всего, что было у ней на уме, она, может быть, и не высказала. Но покамест новая Настасья Филипповна хохотала и всё это излагала, Афанасий Иванович обдумывал про себя это дело и по возможности приводил в порядок несколько разбитые свои мысли.
Это обдумывание продолжалось немало времени; он вникал и решался окончательно почти две недели; но через две недели его решение было принято. Дело в том, что Афанасию Ивановичу в то время было уже около пятидесяти лет, и человек он был в высшей степени солидный и установившийся. Постановка его в свете и в обществе давным-давно совершилась на самых прочных основаниях. Себя, свой покой и комфорт он любил и ценил более всего на свете, как и следовало в высшей степени порядочному человеку. Ни малейшего нарушения, ни малейшего колебания не могло быть допущено в том, что всею жизнью устанавливалось и приняло такую прекрасную форму. С другой стороны, опытность и глубокий взгляд на вещи подсказали Тоцкому очень скоро и необыкновенно верно, что он имеет теперь дело с существом совершенно из ряду вон, что это именно такое существо, которое не только грозит, но и непременно сделает, и, главное, ни пред чем решительно не остановится, тем более что решительно ничем в свете не дорожит, так что даже и соблазнить его невозможно. Тут, очевидно, было что-то другое, подразумевалась какая-то душевная и сердечная бурда, — что-то вроде какого-то романического негодования Бог знает на кого и за что, какого-то ненасытимого чувства презрения, совершенно выскочившего из мерки, — одним словом, что-то в высшей степени смешное и недозволенное в порядочном обществе и с чем встретиться для всякого порядочного человека составляет чистейшее божие наказание. Разумеется, с богатством и со связями Тоцкого можно было тотчас же сделать какое-нибудь маленькое и совершенно невинное злодейство, чтоб избавиться от неприятности.
С другой стороны, было очевидно, что и сама Настасья Филипповна почти ничего не в состоянии сделать вредного, в смысле, например, хоть юридическом; даже и скандала не могла бы сделать значительного, потому что так легко ее можно было всегда ограничить. Но всё это в таком только случае, если бы Настасья Филипповна решилась действовать, как все и как вообще в подобных случаях действуют, не выскакивая слишком эксцентрично из мерки. Но тут-то и пригодилась Тоцкому его верность взгляда: он сумел разгадать, что Настасья Филипповна и сама отлично понимает, как безвредна она в смысле юридическом, но что у ней совсем другое на уме и… в сверкавших глазах ее. Ничем не дорожа, а пуще всего собой нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства , Настасья Филипповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение. Афанасий Иванович никогда не скрывал, что он был несколько трусоват или, лучше сказать, в высшей степени консервативен. Если б он знал, например, что его убьют под венцом или произойдет что-нибудь в этом роде, чрезвычайно неприличное, смешное и непринятое в обществе, то он, конечно бы, испугался, но при этом не столько того, что его убьют и ранят до крови или плюнут всепублично в лицо и пр. А ведь Настасья Филипповна именно это и пророчила, хотя еще и молчала об этом; он знал, что она в высшей степени его понимала и изучила, а следственно, знала, чем в него и ударить. А так как свадьба действительно была еще только в намерении, то Афанасий Иванович смирился и уступил Настасье Филипповне.
Решению его помогло и еще одно обстоятельство: трудно было вообразить себе, до какой степени не походила эта новая Настасья Филипповна на прежнюю лицом. Прежде это была только очень хорошенькая девочка, а теперь… Тоцкий долго не мог простить себе, что он четыре года глядел и не разглядел. Правда, много значит и то, когда с обеих сторон, внутренно и внезапно, происходит переворот. Он припоминал, впрочем, и прежде мгновения, когда иногда странные мысли приходили ему при взгляде, например, на эти глаза: как бы предчувствовался в них какой-то глубокий и таинственный мрак. Этот взгляд глядел — точно задавал загадку. В последние два года он часто удивлялся изменению цвета лица Настасьи Филипповны: она становилась ужасно бледна и — странно — даже хорошела от этого. Тоцкий, который, как все погулявшие на своем веку джентльмены, с презрением смотрел вначале, как дешево досталась ему эта нежившая душа, в последнее время несколько усумнился в своем взгляде. Во всяком случае, у него положено было еще прошлою весной, в скором времени, отлично и с достатком выдать Настасью Филипповну замуж за какого-нибудь благоразумного и порядочного господина, служащего в другой губернии.
О, как ужасно и как зло смеялась над этим теперь Настасья Филипповна! Но теперь Афанасий Иванович, прельщенный новизной, подумал даже, что он мог бы вновь эксплуатировать эту женщину. Он решился поселить Настасью Филипповну в Петербурге и окружить роскошным комфортом. Если не то, так другое: Настасьей Филипповной можно было щегольнуть и даже потщеславиться в известном кружке. Афанасий же Иванович так дорожил своею славой по этой части. Прошло уже пять лет петербургской жизни, и, разумеется, в такой срок многое определилось. Положение Афанасия Ивановича было неутешительное; всего хуже было то, что он, струсив раз, уже никак потом не мог успокоиться. Он боялся — и даже сам не знал чего, — просто боялся Настасьи Филипповны.
Некоторое время, в первые-два года, он стал было подозревать, что Настасья Филипповна сама желает вступить с ним в брак, но молчит из необыкновенного тщеславия и ждет настойчивого его предложения. Претензия была бы странная; Афанасий Иванович морщился и тяжело задумывался. К большому и таково сердце человека! Долгое время он не понимал этого. Ему показалось возможным одно только объяснение, что гордость «оскорбленной и фантастической женщины» доходит уже до такого исступления, что ей скорее приятнее высказать раз свое презрение в отказе, чем навсегда определить свое положение и достигнуть недосягаемого величия. Хуже всего было то, что Настасья Филипповна ужасно много взяла верху. На интерес тоже не поддавалась, даже на очень крупный, и хотя приняла предложенный ей комфорт, но жила очень скромно и почти ничего в эти пять лет не скопила. Афанасий Иванович рискнул было на очень хитрое средство, чтобы разбить свои цепи: неприметно и искусно он стал соблазнять ее, чрез ловкую помощь, разными идеальнейшими соблазнами; но олицетворенные идеалы: князья, гусары, секретари посольств, поэты, романисты, социалисты даже — ничто не произвело никакого впечатления на Настасью Филипповну, как будто у ней вместо сердца был камень, а чувства иссохли и вымерли раз навсегда.
Жила она больше уединенно, читала, даже училась, любила музыку. Знакомств имела мало: она всё зналась с какими-то бедными и смешными чиновницами, знала двух каких-то актрис, каких-то старух, очень любила многочисленное семейство одного почтенного учителя, и в семействе этом и ее очень любили и с удовольствием принимали. Довольно часто по вечерам сходились к ней пять-шесть человек знакомых, не более. Тоцкий являлся очень часто и аккуратно. В последнее время не без труда познакомился с Настасьей Филипповной генерал Епанчин. В то же время совершенно легко и без всякого труда познакомился с ней и один молодой чиновник, по фамилии Фердыщенко, очень неприличный и сальный шут, с претензиями на веселость и выпивающий. Был знаком один молодой и странный человек, по фамилии Птицын, скромный, аккуратный и вылощенный, происшедший из нищеты и сделавшийся ростовщиком. Познакомился, наконец, и Гаврила Ардалионович… Кончилось тем, что про Настасью Филипповну установилась странная слава: о красоте ее знали все, но и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не мог ничего рассказать.
Такая репутация, ее образование, изящная манера, остроумие — всё это утвердило Афанасия Ивановича окончательно на известном плане. Тут-то и начинается тот момент, с которого принял в этой истории такое деятельное и чрезвычайное участие сам генерал Епанчин. Когда Тоцкий так любезно обратился к нему за дружеским советом насчет одной из его дочерей, то тут же, самым благороднейшим образом, сделал полнейшие и откровенные признания. Он открыл, что решился уже не останавливаться ни пред какими средствами, чтобы получить свою свободу; что он не успокоился бы, если бы Настасья Филипповна даже сама объявила ему, что впредь оставит его в полном покое; что ему мало слов, что ему нужны самые полные гарантии. Столковались и решились действовать сообща. Первоначально положено было испытать средства самые мягкие и затронуть, так сказать, одни «благородные струны сердца». Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько начал с того, что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе не властен, но что теперь он хочет жениться и что вся судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее руках; одним словом, что он ждет всего от ее благородного сердца. Затем стал говорить генерал Епанчин, в своем качестве отца, и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив на вид, что судьба его дочери, а может быть и двух других дочерей, зависит теперь от ее же решения.
На вопрос Настасьи Филипповны: «Чего именно от нее хотят? Он тотчас же прибавил, что просьба эта была бы, конечно, с его стороны нелепа, если б он не имел насчет ее некоторых оснований. Он очень хорошо заметил и положительно узнал, что молодой человек, очень хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно уже любит ее всею силой страсти и, конечно, отдал бы половину жизни за одну надежду приобресть ее симпатию. Признания эти Гаврила Ардалионович сделал ему, Афанасию Ивановичу, сам, и давно уже, по-дружески и от чистого молодого сердца, и что об этом давно уже знает и Иван Федорович, благодетельствующий молодому человеку. Наконец, если только он, Афанасий Иванович, не ошибается, любовь молодого человека давно уже известна самой Настасье Филипповне, и ему показалось даже, что она смотрит на эту любовь снисходительно. Конечно, ему всех труднее говорить об этом. Но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны. Повторив еще раз, что ему труднее других говорить, что не может отказаться от надежды, что Настасья Филипповна не ответит ему презрением, если он выразит свое искреннее желание обеспечить ее участь в будущем и предложит ей сумму в семьдесят пять тысяч рублей.
Он прибавил в пояснение, что эта сумма всё равно назначена уже ей в его завещании; одним словом, что тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь… и что, наконец, почему же не допустить и не извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить свою совесть и т. Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив, так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз и что о них не знал даже и сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом, не знает никто. Ответ Настасьи Филипповны изумил обоих друзей. Не только не было заметно в ней хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески. Она призналась, что сама давно желала спросить дружеского совета, что мешала только гордость, но что теперь, когда лед разбит, ничего и не могло быть лучше. Сначала с грустною улыбкой, а потом весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и быть не могло; что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи и что хотя и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович всё еще продолжает быть так напуганным. Тут она обратилась к Ивану Федоровичу и с видом глубочайшего уважения объявила, что она давно уже слышала очень многое об его дочерях и давно уже привыкла глубоко и искренно уважать их. Одна мысль о том, что она могла бы быть для них хоть чем-нибудь полезною, была бы, кажется, для нее счастьем и гордостью.
Это правда, что ей теперь тяжело и скучно, очень скучно; Афанасий Иванович угадал мечты ее; она желала бы воскреснуть, хоть не в любви, так в семействе, сознав новую цель; но что о Гавриле Ардалионовиче она почти ничего не может сказать. Кажется, правда, что он ее любит; она чувствует, что могла бы и сама его полюбить, если бы могла поверить в твердость его привязанности; но он очень молод, если даже и искренен; тут решение трудно. Ей, впрочем, нравится больше всего то, что он работает, трудится и один поддерживает всё семейство. Она слышала, что он человек с энергией, с гордостью, хочет карьеры, хочет пробиться. Слышала тоже, что Нина Александровна Иволгина, мать Гаврилы Ардалионовича, превосходная и в высшей степени уважаемая женщина; что сестра его, Варвара Ардалионовна, очень замечательная и энергичная девушка; она много слышала о ней от Птицына. Она слышала, что они бодро переносят свои несчастия; она очень бы желала с ними познакомиться, но еще вопрос, радушно ли они примут ее в их семью? Вообще она ничего не говорит против возможности этого брака, но об этом еще слишком надо подумать; она желала бы, чтоб ее не торопили. Насчет же семидесяти пяти тысяч — напрасно Афанасий Иванович так затруднялся говорить о них.
Она понимает, сама цену деньгам и, конечно, их возьмет. Она благодарит Афанасия Ивановича за его деликатность, за то, что он даже и генералу об этом не говорил, не только Гавриле Ардалионовичу, но, однако ж, почему же и ему не знать об этом заранее? Ей нечего стыдиться за эти деньги, входя в их семью. Во всяком случае, она ни у кого не намерена просить прощения ни в чем и желает, чтоб это знали. Она не выйдет за Гаврилу Ардалионовича, пока не убедится, что ни в нем, ни в семействе его нет какой-нибудь затаенной мысли на ее счет. Во всяком случае, она ни в чем не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в каких отношениях к Афанасию Ивановичу и много ли скопила состояния. Наконец, если она и принимает теперь капитал, то вовсе не как плату за свой девичий позор, в котором она не виновата, а просто как вознаграждение за исковерканную судьбу. Под конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это что, впрочем, было так естественно , что генерал Епанчин был очень доволен и считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь не совсем поверил и долго боялся, нет ли и тут змеи под цветами [26].
Переговоры, однако, начались; пункт, на котором был основан весь маневр обоих друзей, а именно возможность увлечения Настасьи Филипповны к Гане, начал мало-помалу выясняться и оправдываться, так что даже Тоцкий начинал иногда верить в возможность успеха. Тем временем Настасья Филипповна объяснилась с Ганей: слов было сказано очень мало, точно ее целомудрие страдало при этом. Она допускала, однако ж, и дозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила, что ничем не хочет стеснять себя; что она до самой свадьбы если свадьба состоится оставляет за собой право сказать «нет», хотя бы в самый последний час; совершенно такое же право предоставляет и Гане. Вскоре Ганя узнал положительно, чрез услужливый случай, что недоброжелательство всей его семьи к этому браку и к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в большой подробности; сама она с ним об этом не заговаривала, хотя он и ждал ежедневно. Впрочем, можно было бы и еще много рассказать из всех историй и обстоятельств, обнаружившихся по поводу этого сватовства и переговоров; но мы и так забежали вперед, тем более что иные из обстоятельств являлись еще в виде слишком неопределенных слухов. Например, будто бы Тоцкий откуда-то узнал, что Настасья Филипповна вошла в какие-то неопределенные и секретные от всех сношения с девицами Епанчиными, — слух совершенно невероятный. Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, не пропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее, как свой кошмар. В его душе будто бы странно сошлись страсть и ненависть, и он хотя и дал наконец, после мучительных колебаний, согласие жениться на «скверной женщине», но сам поклялся в душе горько отметить ей за это и «доехать» ее потом, как он будто бы сам выразился.
Всё это Настасья Филипповна будто бы знала и что-то втайне готовила. Тоцкий до того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала наконец слово обоим друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово. Зато самый странный и самый невероятный слух, касавшийся самого уважаемого Ивана Федоровича, увы! Тут с первого взгляда всё казалось чистейшею дичью. Трудно было поверить, что будто бы Иван Федорович, на старости своих почтенных лет, при своем превосходном уме и положительном знании жизни и пр. На что он надеялся в этом случае — трудно себе и представить; может быть, даже на содействие самого Гани. Тоцкому подозревалось по крайней мере что-то в этом роде, подозревалось существование какого-то почти безмолвного договора, основанного на взаимном проникновении, между генералом и Ганей. Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он в летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует, как глупый ребенок, хотя бы и был семи пядей во лбу.
Известно было, что генерал приготовил ко дню рождения Настасьи Филипповны от себя в подарок удивительный жемчуг, стоивший огромной суммы, и подарком этим очень интересовался, хотя и знал, что Настасья Филипповна — женщина бескорыстная. Накануне дня рождения Настасьи Филипповны он был как в лихорадке, хотя и ловко скрывал себя. Об этом-то именно жемчуге и прослышала генеральша Епанчина. Правда, Елизавета Прокофьевна уже с давних пор начала испытывать ветреность своего супруга, даже отчасти привыкла к ней; но ведь невозможно же было пропустить такой случай: слух о жемчуге чрезвычайно интересовал ее. Генерал выследил это заблаговременно; еще накануне были сказаны иные словечки; он предчувствовал объяснение капитальное и боялся его. Вот почему ему ужасно не хотелось в то утро, с которого мы начали рассказ, идти завтракать в недра семейства. Еще до князя он положил отговориться делами и избежать. Избежать у генерала иногда значило просто-запросто убежать.
Ему хоть один этот день и, главное, сегодняшний вечер хотелось выиграть без неприятностей. И вдруг так кстати пришелся князь. V Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти что нищий и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь всё как-нибудь в другую сторону. В крайних случаях генеральша обыкновенно чрезвычайно выкатывала глаза и, несколько откинувшись назад корпусом, неопределенно смотрела перед собой, не говоря ни слова. Это была рослая женщина, одних лет с своим мужем, с темными, с большою проседью, но еще густыми волосами, с несколько горбатым носом, сухощавая, с желтыми, ввалившимися щеками и тонкими, впалыми губами. Лоб ее был высок, но узок; серые, довольно большие глаза имели самое неожиданное иногда выражение.
Когда-то у ней была слабость поверить, что взгляд ее необыкновенно эффектен; это убеждение осталось в ней неизгладимо. Вы говорите, его принять, теперь, сейчас? Я ему двадцать пять рублей подарил и хочу ему в канцелярии писарское местечко какое-нибудь у нас добыть. А вас, mesdames, прошу его попотчевать, потому что он, кажется, и голоден… — Вы меня удивляете, — продолжала по-прежнему генеральша, — голоден и припадки! Какие припадки? Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему он способен. Из Швейцарии?! Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник, а во-вторых, не знает, где главу приклонить.
Я даже подумал, что тебе несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии. Каким образом? Средняя, Аделаида, смешливая, не выдержала и рассмеялась. Генерал позвонил и велел звать князя. Спокоен ли он по крайней мере в припадках? Не делает ли жестов? Немного слишком простоват иногда… Да вот он и сам! Сейчас пойдут завтракать, князь, так сделайте честь… А я уж, извините, опоздал, спешу… — Известно, куда вы спешите, — важно проговорила генеральша.
Да дайте ему ваши альбомы, mesdames, пусть он вам там напишет; какой он каллиграф, так на редкость! Талант; там он так у меня расчеркнулся старинным почерком: «Игумен Пафнутий руку приложил»… Ну, до свидания. Да постойте, постойте, куда вы и какой там Пафнутий? Генерал быстрыми шагами удалился. Ах да: ну, какой там игумен? Садитесь вот тут, князь, вот на этом кресле, напротив, нет, сюда, к солнцу, к свету ближе подвиньтесь, чтоб я могла видеть. Ну, какой там игумен? Это интересно; ну, что же он?
Генеральша спрашивала нетерпеливо, быстро, резко, не сводя глаз с князя, а когда князь отвечал, она кивала головой вслед за каждым его словом. Известен был святою жизнью, ездил в Орду, помогал устраивать тогдашние дела и подписался под одною грамотой, а снимок с этой подписи я видел. Мне понравился почерк, и я его заучил. Когда давеча генерал захотел посмотреть, как я пишу, чтоб определить меня к месту, то я написал несколько фраз разными шрифтами, и между прочим «Игумен Пафнутий руку приложил» собственным почерком игумена Пафнутия. Генералу очень понравилось, вот он теперь и вспомнил. Впрочем, я думала, будет интереснее. Где же эта подпись? Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас смотреть.
Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не такой… больной? Может, и салфетку не надо… Вам князь, подвязывали салфетку за кушаньем? А припадки? Впрочем, не знаю; говорят, здешний климат мне будет вреден. Стало быть, всё пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте, князь, и рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я хочу всё знать; вы чрезвычайно меня интересуете.
Князь поблагодарил и, кушая с большим аппетитом, стал снова передавать всё то, о чем ему уже неоднократно приходилось говорить в это утро. Генеральша становилась всё довольнее и довольнее. Девицы тоже довольно внимательно слушали. Сочлись родней; оказалось, что князь знал свою родословную довольно хорошо; но как ни подводили, а между ним и генеральшей не оказалось почти никакого родства. Между дедами и бабками можно бы было еще счесться отдаленным родством. Эта сухая материя особенно понравилась генеральше, которой почти никогда не удавалось говорить о своей родословной, при всем желании, так что она встала из-за стола в возбужденном состоянии духа. У нас такая общая комната есть, — обратилась она к князю, уводя его, — попросту моя маленькая гостиная, где мы, когда одни сидим, собираемся и каждая своим делом занимается: Александра, вот эта, моя старшая дочь, на фортепиано играет, или читает, или шьет; Аделаида — пейзажи и портреты пишет и ничего кончить не может , а Аглая сидит, ничего не делает. У меня тоже дело из рук валится: ничего не выходит.
Ну вот и пришли; садитесь, князь, сюда, к камину, и рассказывайте. Я хочу знать, как вы рассказываете что-нибудь. Я хочу вполне убедиться, и когда с княгиней Белоконской увижусь, со старухой, ей про вас всё расскажу. Я хочу, чтобы вы их всех тоже заинтересовали. Ну, говорите же. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание. Что тут странного?
Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я хочу знать, как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет. Что он, выиграть, что ли, этим хочет? Это было после ряда сильных и мучительных припадков моей болезни, а я всегда, если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум хотя и работал, но логическое течение мысли как бы обрывалось.
Больше двух или трех идей последовательно я не мог связать сряду. Так мне кажется. Когда же припадки утихали, я опять становился и здоров и силен, вот как теперь. Помню: грусть во мне была нестерпимая; мне даже хотелось плакать; я всё удивлялся и беспокоился: ужасно на меня подействовало, что всё это чужое; это я понял. Чужое меня убивало. Совершенно пробудился я от этого мрака, помню я, вечером, в Базеле, при въезде в Швейцарию, и меня разбудил крик осла на городском рынке. Осел ужасно поразил меня и необыкновенно почему-то мне понравился, а с тем вместе вдруг в моей голове как бы всё прояснело. Это странно, — заметила генеральша.
Продолжайте, князь. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть. Чего ты всё смеешься, Аглая? И ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а ты что видела? Ты не была за границей?
Все три опять засмеялись. Князь засмеялся вместе с ними. Я с ними вечно бранюсь, но я их люблю. Они ветрены, легкомысленны, сумасшедшие. А я все-таки стою за осла: осел добрый и полезный человек [28]. Я из любопытства спрашиваю, — спросила генеральша. Все опять засмеялись. О, верю, без сомнения!
И князь смеялся не переставая. Я вижу, что вы добрейший молодой человек, — сказала генеральша. Я злюсь очень часто, вот на них, на Ивана Федоровича особенно, но скверно то, что я всего добрее, когда злюсь. Я давеча, пред вашим приходом, рассердилась и представилась, что ничего не понимаю и понять не могу.
Настасья Филипповна спросила у Мышкина, стоит ли ей выходить замуж за Гаврилу Ардалионовича. Князь ответил, чтобы не выходила. Глава XV Неожиданно приехал Рогожин с толпой хмельных мужчин. Парфен привез сто тысяч рублей. Настасья Филипповна сказала Гане, что приезжала к нему сегодня, чтобы поиздеваться — на самом деле она согласна с Рогожиным, что Ганя за деньги и зарезать может. Настасья Филипповна объявила, что выходит за князя, у которого «полтора миллиона». Рогожин возмутился и закричал, чтобы князь «отступился» от девушки. Мышкин сказал, что ему все равно, каким было прошлое девушки, он готов быть с ней. Неожиданно Настасья Филипповна изменила решение и сказала, что поедет с Рогожиным, не желая «младенца сгубить». Взяв в руки пачку с деньгами Рогожина, Настасья Филипповна сказала Гане, что бросит ее сейчас в камин и если он ее без перчаток достанет, то деньги его. Пачку бросили в огонь. Ганя, застыв, стоял и смотрел в камин. Когда ему все начали кричать, чтобы он достал деньги, Ганя развернулся уходить, но упал в обморок. Настасья Филипповна достала щипцами деньги и сказала, что теперь они принадлежат Гане. Вскоре стало известно, что пропавшая в Москве Настасья Филипповна была найдена Рогожиным и дала «почти верное слово выйти за него замуж» , но вскоре бежала практически из-под венца. В Москве Настасья Филипповна, сбежав от Парфена, некоторое время жила у князя. Мышкин напомнил, что любил ее «не любовью, а жалостью» , поэтому не враг Парфену. Рогожин считал, что Настасья Филипповна не выходит за него, потому что боится. Они обменялись нательными крестами. Парфен отвел Мышкина к своей матери, попросив благословить князя как родного сына. По дороге ему в который раз причудилось, что за ним следит Рогожин. Мышкин поспешил в гостиницу, в одной из ниш «на первой забежной площадке» он увидел Парфена. С князем случился эпилептический припадок. Это спасло Мышкина от «неизбежного удара ножом» Больного Мышкина обнаружил Коля. Князя увезли на дачу в Павловск к Лебедеву. У Мышкина собрались его знакомые — Коля, Ганя, Варя. Вскоре приехало и четверо молодых людей «нигилистов» , среди которых был «сын Павлищева».
Скачать отрывок:
- 7 секретов «Идиота»
- Характеристики
- О произведении
- Краткая история создания романа "Идиот" Достоевского | Какой Смысл
- НЕ БОЙСЯ БЫТЬ СМЕШНЫМ! Рецензия на роман Федора Достоевского «Идиот»
- Идиот (Достоевский) — Викитека
Достоевский Федор Михайлович: Идиот
Кто симпатичен среди остальных? Ну уж не Настасья Филипповна точно. Ей нравится страдать. Она любит и хочет страдать. И окружающих заставляет. Логичный конец. Она сама к нему стремилась. Кстати, отмечают интересную вещь: у Достоевского со смертью ассоциируется Америка Свидригайлов прямо перед самоубийством сказал, что уезжает в Америку; Настасью Филипповну накрыли хорошей американской клеенкой.
Рогожин страшный изначально, я таких боюсь, они бешеные и непредсказуемые. Аглая противная. Но, думаю, это от молодости и недостатка опыта. Отвратен Лебедев. Не поняла вообще, что его все терпят, он же гад такой! Утомил Ипполит. И вся его шайка-лейка.
Не мог быть среди них всех Мышкин счастливым. Ни с кем. У меня почему-то возникла ассоциация с "Собачьим сердцем". Был Шарик - появился Шариков. Проявил все свои мерзостные качества именно в то время, когда они видны были особенно ярко, встряхнул всё грязное бельё этого общества - и снова стал Шариком. Собачкой с соответствующим интеллектом, вполне довольной своей жизнью. Был умственно отсталый Мышкин.
Вылечился, проявил все свои прекрасные качества, встряхнул и высветил все гадкие качества людей в этом обществе - и вернулся в первоначальное состояние. Но вот как-то возникло оно у меня. Фильм очень понравился. Миронов сыграл Мышкина просто гениально. И вообще актерский состав потрясающий. Очень удачен его дуэт с Борисовой. Я ему прям верю-верю.
Его боль, страдания из-за несовершенства мира и людей. Его сострадание и жалость к людям. И временами возникает вопрос, кто же всё-таки болен в этом обществе. Как писал сам Достоевский, в Мышкине он хотел показать «идеального человека», живущего реальной жизнью.
Рассказывают о князе, очень либеральном молодом человеке, который «нарочно ждал торжественного званого вечера у родителей своей невесты, на котором он был представлен весьма многим значительным лицам, чтобы вслух и при всех заявить свой образ мыслей, обругать почтенных сановников, отказаться от своей невесты публично и с оскорблением, и, сопротивляясь выводившим его слугам, разбить прекрасную китайскую вазу». К этому прибавляли, в виде современной характеристики нравов, что бестолковый молодой человек действительно любил свою невесту, генеральскую дочь, но отказался от нее единственно из нигилизма и ради предстоящего скандала, чтобы не отказать себе в удовольствии жениться пред всем светом на потерянной женщине и тем доказать, что в его убеждении нет ни потерянных, ни добродетельных, а есть только одна свободная женщина; что он в светское и старое разделение не верит, а верует в один только «женский вопрос». И финал: «потерянная женщина в глазах его даже еще несколько выше, чем непотерянная». Куда это прямая отсылка? Если у вас 100 овец, одна потерялась, не оставите ли вы 99 и не пойдете ли искать потерянную? А в конце сцены соперниц: «Он хохотал на ее хохот и готов был плакать на ее слезы». Плачьте с плачущими, смейтесь со смеющимися. И этот принцип проявляется во всем романе, это следование князя за любым, следование в глубину его жизни. Посмотрим, что же происходит в самом разговоре соперниц. В самом начале Настасья Филипповна надеется и ждет, что произойдет что-то в соответствии с ее письмами, вот это «я буду возле вас теперь все время», соединение четверых. Но очень быстро Аглая все разъясняет: помните, как она садится, всячески подбирая платье? С одной стороны, как бы боится запачкаться. А с другой стороны, это замыкание в себя и отождествление себя исключительно со своими границами. Я буду здесь, и вы не касайтесь, не трогайте меня. И в конце концов Аглая поднимает надменно голову и говорит Настасье Филипповне: «Удержите ваш язык; я не этим вашим оружием пришла с вами сражаться». Это очень сильная цитата, которая сразу проясняет нам многое. Он держал в деснице Своей семь звезд, и из уст Его выходит острый с обеих сторон меч; и лице Его, как солнце, сияющее в силе своей». Вот единственный образ, где язык становится оружием и мечом. Это тот образ Христа в Откровении Иоанна Богослова. То есть в этот момент Настасья Филипповна, пытаясь воспроизвести логику своих писем, говорит о будущем состоянии человека и человечества, — что показывается вот этим ее мгновенным сближением с фигурой Христа в Апокалипсисе. Достоевский снова пытается перевернуть наше восприятие происходящего, показав, что все мы не полны друг без друга, что мы не можем никого вольно исключить из нашей любви, что нет любви для двоих, что любовь всегда включает в себя, а не исключает из себя. Это попытка перевернуть в читателе его естественное состояние, его базовый принцип. Если наш базовый принцип — природная природа, мы живем в состоянии постоянного исключения из нашей жизни. Нам всем все мешают, у нас куча лишних и просто мешающих людей, плюс куча врагов. А если мы исходим из принципа иной природы, то вокруг нас нет ни одного лишнего человека, и каждый человек — это для нас еще один путь. Князь Мышкин проходит этот путь абсолютно со всеми героями. Даже с теми, которые у него при первой встрече вызывают другое чувство. Нет никого, кого надо исключить. Смерть перед воскресением Именно с этим связана еще одна знаменитая сцена, которая всеми комментаторами романа была опознана как сцена явления Христа Марии Магдалине, Noli me tangere. Сцена в третьей части романа, когда Настасья Филипповна встречается с князем Мышкиным в парке. Только никто не мог понять, что эта сцена вообще там делает, потому что, во-первых, ни о каком воскресении речи в тот момент не идет, хотя князь и говорит, что у него началась новая жизнь. Они встречаются, и Настасья Филипповна встает перед ним на колени на дороге и протягивает к нему руки, и слезы катятся, наконец, по его бледным щекам. Все то, что он видел в воображении, он наконец увидел наяву. И никто не понимает, что и почему она там делает, потому что роман ведь заканчивается для князя Мышкина, в отличие от Настасьи Филипповны, вовсе не на ноте воскресения. Роман заканчивается на очень тяжелой ноте, ноте погружения в здешнее бытие при отсутствии в этом бытии. Он как бы оказывается похоронен внутри собственного тела. Есть тело, и есть собравшиеся вокруг тела. Пятеро человек собираются в эпилоге вокруг тела, а еще двое там тоже присутствуют, потому что им написаны письма, — Вера Лебедева и Коля Иволгин. Получается та самая знаменитая семифигурная композиция — положение Христа во гроб, которое изображают на всех иконах, посвященных этому событию. Но мы с ходу никак это не опознаем, мы опознаем скорее состояние безнадежности, закрытости, подвешенности здешней жизни. Казалось бы, ужасная концовка у романа, жуткое состояние. Для чего Достоевскому это нужно, и что эти сцены там делают? Помните, о чем говорит Ипполит в своей исповеди «Мое необходимое объяснение»? Это человек, который болен чахоткой, он умирает и собрался себя убить. Но на самом деле он хочет, чтобы его схватили за руки и не пускали в эту смерть. А все привыкли к тому, что он умирает. Для него это возможность взорвать всеобщую привычку и показать, насколько она неестественна, сказать: умирать неестественно, и мне умирать неестественно. И то, что вы к этому привыкли и воспринимаете как неизбежность — это тоже неестественно. И находятся люди, которые хватают его за руки после необходимого объяснения… но ровно через пять минут их руки его отпускают. То есть все равно этого усилия по удержанию хватает ровно на пять минут. Достоевский меж тем доносит до нас ту непростую мысль, что мы умираем, потому что мы отпускаем друг друга в эту смерть. На самом-то деле, мы уже две тысячи лет, как живем в состоянии, когда люди могут воскресать. Когда есть прецедент, когда это происходит, но для нас это самая большая ложь, как выяснилось уже в ходе романа. Мы смиряемся со смертью на каждом этапе нашей жизни и на каждом этапе борьбы за жизнь другого. Оказывается, мы не можем дольше пяти минут кого-то держать за руку и удерживать в этой жизни. Вот, собственно, почему роман заканчивается на сцене, которую в лучшем случае, в самом хорошем случае, читатель может идентифицировать с иконой «Положение во гроб». А в худшем случае он просто остается в этом ощущении безнадежности, зависшего человека, которой мертв внутри своей плоти. Это, наверное, самая страшная смерть, которую можно себе представить. Так чего хочет Достоевский? Достоевский хочет вернуть нам ощущение, которое пережили первые христиане. Что мы делаем на Страстной неделе? Мы куличи печем и яйца красим, потому что Пасха точно будет, потому что мы точно знаем, потому что у нас все это уже завертелось в очередной круг. И мы празднуем очередное воскресение, а это не очередное воскресение.
Смерь трехмесячной дочери Сони глубоко потрясла Достоевского и его супругу. Отчасти для того, чтобы забыться от глубокого горя, писатель берет крупный аванс у журнала «Русский вестник» и в 1867 г. Во многом его желание написать роман было продиктовано трудностями финансового плана. В одном из писем, отправленных им из Дрездена весной того же года, он признавался, что «…денег теперь до нового года не будет, нужно писать». С черновыми набросками романа автор переехал из Германии в Женеву и вновь признавался в письмах, что «Выйдет вещь большая и, возможно, недурная… Буду писать с наслаждением». В частности, истории, описываемые в российских газетах, дали ему богатую пищу для творчества. Его воображение сильно взволновали факты о семье Умецких, где дочь-подросток взбунтовалась против родительского произвола и пошла на преступление. В сильно измененном виде отзвуки этих событий звучат в семейных скандалах Иволгиных.
Решению его помогло и еще одно обстоятельство: трудно было вообразить себе, до какой степени не походила эта новая Настасья Филипповна на прежнюю лицом. Прежде это была только очень хорошенькая девочка, а теперь… Тоцкий долго не мог простить себе, что он четыре года глядел и не разглядел. Правда, много значит и то, когда с обеих сторон, внутренно и внезапно, происходит переворот. Он припоминал, впрочем, и прежде мгновения, когда иногда странные мысли приходили ему при взгляде, например, на эти глаза: как бы предчувствовался в них какой-то глубокий и таинственный мрак. Этот взгляд глядел — точно задавал загадку. В последние два года он часто удивлялся изменению цвета лица Настасьи Филипповны: она становилась ужасно бледна и — странно — даже хорошела от этого. Тоцкий, который, как все погулявшие на своем веку джентльмены, с презрением смотрел вначале, как дешево досталась ему эта нежившая душа, в последнее время несколько усумнился в своем взгляде. Во всяком случае, у него положено было еще прошлою весной, в скором времени, отлично и с достатком выдать Настасью Филипповну замуж за какого-нибудь благоразумного и порядочного господина, служащего в другой губернии. О, как ужасно и как зло смеялась над этим теперь Настасья Филипповна! Но теперь Афанасий Иванович, прельщенный новизной, подумал даже, что он мог бы вновь эксплуатировать эту женщину. Он решился поселить Настасью Филипповну в Петербурге и окружить роскошным комфортом. Если не то, так другое: Настасьей Филипповной можно было щегольнуть и даже потщеславиться в известном кружке. Афанасий же Иванович так дорожил своею славой по этой части. Прошло уже пять лет петербургской жизни, и, разумеется, в такой срок многое определилось. Положение Афанасия Ивановича было неутешительное; всего хуже было то, что он, струсив раз, уже никак потом не мог успокоиться. Он боялся — и даже сам не знал чего, — просто боялся Настасьи Филипповны. Некоторое время, в первые-два года, он стал было подозревать, что Настасья Филипповна сама желает вступить с ним в брак, но молчит из необыкновенного тщеславия и ждет настойчивого его предложения. Претензия была бы странная; Афанасий Иванович морщился и тяжело задумывался. К большому и таково сердце человека! Долгое время он не понимал этого. Ему показалось возможным одно только объяснение, что гордость «оскорбленной и фантастической женщины» доходит уже до такого исступления, что ей скорее приятнее высказать раз свое презрение в отказе, чем навсегда определить свое положение и достигнуть недосягаемого величия. Хуже всего было то, что Настасья Филипповна ужасно много взяла верху. На интерес тоже не поддавалась, даже на очень крупный, и хотя приняла предложенный ей комфорт, но жила очень скромно и почти ничего в эти пять лет не скопила. Афанасий Иванович рискнул было на очень хитрое средство, чтобы разбить свои цепи: неприметно и искусно он стал соблазнять ее, чрез ловкую помощь, разными идеальнейшими соблазнами; но олицетворенные идеалы: князья, гусары, секретари посольств, поэты, романисты, социалисты даже — ничто не произвело никакого впечатления на Настасью Филипповну, как будто у ней вместо сердца был камень, а чувства иссохли и вымерли раз навсегда. Жила она больше уединенно, читала, даже училась, любила музыку. Знакомств имела мало: она всё зналась с какими-то бедными и смешными чиновницами, знала двух каких-то актрис, каких-то старух, очень любила многочисленное семейство одного почтенного учителя, и в семействе этом и ее очень любили и с удовольствием принимали. Довольно часто по вечерам сходились к ней пять-шесть человек знакомых, не более. Тоцкий являлся очень часто и аккуратно. В последнее время не без труда познакомился с Настасьей Филипповной генерал Епанчин. В то же время совершенно легко и без всякого труда познакомился с ней и один молодой чиновник, по фамилии Фердыщенко, очень неприличный и сальный шут, с претензиями на веселость и выпивающий. Был знаком один молодой и странный человек, по фамилии Птицын, скромный, аккуратный и вылощенный, происшедший из нищеты и сделавшийся ростовщиком. Познакомился, наконец, и Гаврила Ардалионович… Кончилось тем, что про Настасью Филипповну установилась странная слава: о красоте ее знали все, но и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не мог ничего рассказать. Такая репутация, ее образование, изящная манера, остроумие — всё это утвердило Афанасия Ивановича окончательно на известном плане. Тут-то и начинается тот момент, с которого принял в этой истории такое деятельное и чрезвычайное участие сам генерал Епанчин. Когда Тоцкий так любезно обратился к нему за дружеским советом насчет одной из его дочерей, то тут же, самым благороднейшим образом, сделал полнейшие и откровенные признания. Он открыл, что решился уже не останавливаться ни пред какими средствами, чтобы получить свою свободу; что он не успокоился бы, если бы Настасья Филипповна даже сама объявила ему, что впредь оставит его в полном покое; что ему мало слов, что ему нужны самые полные гарантии. Столковались и решились действовать сообща. Первоначально положено было испытать средства самые мягкие и затронуть, так сказать, одни «благородные струны сердца». Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько начал с того, что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе не властен, но что теперь он хочет жениться и что вся судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее руках; одним словом, что он ждет всего от ее благородного сердца. Затем стал говорить генерал Епанчин, в своем качестве отца, и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив на вид, что судьба его дочери, а может быть и двух других дочерей, зависит теперь от ее же решения. На вопрос Настасьи Филипповны: «Чего именно от нее хотят? Он тотчас же прибавил, что просьба эта была бы, конечно, с его стороны нелепа, если б он не имел насчет ее некоторых оснований. Он очень хорошо заметил и положительно узнал, что молодой человек, очень хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно уже любит ее всею силой страсти и, конечно, отдал бы половину жизни за одну надежду приобресть ее симпатию. Признания эти Гаврила Ардалионович сделал ему, Афанасию Ивановичу, сам, и давно уже, по-дружески и от чистого молодого сердца, и что об этом давно уже знает и Иван Федорович, благодетельствующий молодому человеку. Наконец, если только он, Афанасий Иванович, не ошибается, любовь молодого человека давно уже известна самой Настасье Филипповне, и ему показалось даже, что она смотрит на эту любовь снисходительно. Конечно, ему всех труднее говорить об этом. Но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны. Повторив еще раз, что ему труднее других говорить, что не может отказаться от надежды, что Настасья Филипповна не ответит ему презрением, если он выразит свое искреннее желание обеспечить ее участь в будущем и предложит ей сумму в семьдесят пять тысяч рублей. Он прибавил в пояснение, что эта сумма всё равно назначена уже ей в его завещании; одним словом, что тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь… и что, наконец, почему же не допустить и не извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить свою совесть и т. Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив, так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз и что о них не знал даже и сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом, не знает никто. Ответ Настасьи Филипповны изумил обоих друзей. Не только не было заметно в ней хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески. Она призналась, что сама давно желала спросить дружеского совета, что мешала только гордость, но что теперь, когда лед разбит, ничего и не могло быть лучше. Сначала с грустною улыбкой, а потом весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и быть не могло; что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи и что хотя и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович всё еще продолжает быть так напуганным. Тут она обратилась к Ивану Федоровичу и с видом глубочайшего уважения объявила, что она давно уже слышала очень многое об его дочерях и давно уже привыкла глубоко и искренно уважать их. Одна мысль о том, что она могла бы быть для них хоть чем-нибудь полезною, была бы, кажется, для нее счастьем и гордостью. Это правда, что ей теперь тяжело и скучно, очень скучно; Афанасий Иванович угадал мечты ее; она желала бы воскреснуть, хоть не в любви, так в семействе, сознав новую цель; но что о Гавриле Ардалионовиче она почти ничего не может сказать. Кажется, правда, что он ее любит; она чувствует, что могла бы и сама его полюбить, если бы могла поверить в твердость его привязанности; но он очень молод, если даже и искренен; тут решение трудно. Ей, впрочем, нравится больше всего то, что он работает, трудится и один поддерживает всё семейство. Она слышала, что он человек с энергией, с гордостью, хочет карьеры, хочет пробиться. Слышала тоже, что Нина Александровна Иволгина, мать Гаврилы Ардалионовича, превосходная и в высшей степени уважаемая женщина; что сестра его, Варвара Ардалионовна, очень замечательная и энергичная девушка; она много слышала о ней от Птицына. Она слышала, что они бодро переносят свои несчастия; она очень бы желала с ними познакомиться, но еще вопрос, радушно ли они примут ее в их семью? Вообще она ничего не говорит против возможности этого брака, но об этом еще слишком надо подумать; она желала бы, чтоб ее не торопили. Насчет же семидесяти пяти тысяч — напрасно Афанасий Иванович так затруднялся говорить о них. Она понимает, сама цену деньгам и, конечно, их возьмет. Она благодарит Афанасия Ивановича за его деликатность, за то, что он даже и генералу об этом не говорил, не только Гавриле Ардалионовичу, но, однако ж, почему же и ему не знать об этом заранее? Ей нечего стыдиться за эти деньги, входя в их семью. Во всяком случае, она ни у кого не намерена просить прощения ни в чем и желает, чтоб это знали. Она не выйдет за Гаврилу Ардалионовича, пока не убедится, что ни в нем, ни в семействе его нет какой-нибудь затаенной мысли на ее счет. Во всяком случае, она ни в чем не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в каких отношениях к Афанасию Ивановичу и много ли скопила состояния. Наконец, если она и принимает теперь капитал, то вовсе не как плату за свой девичий позор, в котором она не виновата, а просто как вознаграждение за исковерканную судьбу. Под конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это что, впрочем, было так естественно , что генерал Епанчин был очень доволен и считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь не совсем поверил и долго боялся, нет ли и тут змеи под цветами [26]. Переговоры, однако, начались; пункт, на котором был основан весь маневр обоих друзей, а именно возможность увлечения Настасьи Филипповны к Гане, начал мало-помалу выясняться и оправдываться, так что даже Тоцкий начинал иногда верить в возможность успеха. Тем временем Настасья Филипповна объяснилась с Ганей: слов было сказано очень мало, точно ее целомудрие страдало при этом. Она допускала, однако ж, и дозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила, что ничем не хочет стеснять себя; что она до самой свадьбы если свадьба состоится оставляет за собой право сказать «нет», хотя бы в самый последний час; совершенно такое же право предоставляет и Гане. Вскоре Ганя узнал положительно, чрез услужливый случай, что недоброжелательство всей его семьи к этому браку и к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в большой подробности; сама она с ним об этом не заговаривала, хотя он и ждал ежедневно. Впрочем, можно было бы и еще много рассказать из всех историй и обстоятельств, обнаружившихся по поводу этого сватовства и переговоров; но мы и так забежали вперед, тем более что иные из обстоятельств являлись еще в виде слишком неопределенных слухов. Например, будто бы Тоцкий откуда-то узнал, что Настасья Филипповна вошла в какие-то неопределенные и секретные от всех сношения с девицами Епанчиными, — слух совершенно невероятный. Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, не пропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее, как свой кошмар. В его душе будто бы странно сошлись страсть и ненависть, и он хотя и дал наконец, после мучительных колебаний, согласие жениться на «скверной женщине», но сам поклялся в душе горько отметить ей за это и «доехать» ее потом, как он будто бы сам выразился. Всё это Настасья Филипповна будто бы знала и что-то втайне готовила. Тоцкий до того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала наконец слово обоим друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово. Зато самый странный и самый невероятный слух, касавшийся самого уважаемого Ивана Федоровича, увы! Тут с первого взгляда всё казалось чистейшею дичью. Трудно было поверить, что будто бы Иван Федорович, на старости своих почтенных лет, при своем превосходном уме и положительном знании жизни и пр. На что он надеялся в этом случае — трудно себе и представить; может быть, даже на содействие самого Гани. Тоцкому подозревалось по крайней мере что-то в этом роде, подозревалось существование какого-то почти безмолвного договора, основанного на взаимном проникновении, между генералом и Ганей. Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он в летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует, как глупый ребенок, хотя бы и был семи пядей во лбу. Известно было, что генерал приготовил ко дню рождения Настасьи Филипповны от себя в подарок удивительный жемчуг, стоивший огромной суммы, и подарком этим очень интересовался, хотя и знал, что Настасья Филипповна — женщина бескорыстная. Накануне дня рождения Настасьи Филипповны он был как в лихорадке, хотя и ловко скрывал себя. Об этом-то именно жемчуге и прослышала генеральша Епанчина. Правда, Елизавета Прокофьевна уже с давних пор начала испытывать ветреность своего супруга, даже отчасти привыкла к ней; но ведь невозможно же было пропустить такой случай: слух о жемчуге чрезвычайно интересовал ее. Генерал выследил это заблаговременно; еще накануне были сказаны иные словечки; он предчувствовал объяснение капитальное и боялся его. Вот почему ему ужасно не хотелось в то утро, с которого мы начали рассказ, идти завтракать в недра семейства. Еще до князя он положил отговориться делами и избежать. Избежать у генерала иногда значило просто-запросто убежать. Ему хоть один этот день и, главное, сегодняшний вечер хотелось выиграть без неприятностей. И вдруг так кстати пришелся князь. V Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти что нищий и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь всё как-нибудь в другую сторону. В крайних случаях генеральша обыкновенно чрезвычайно выкатывала глаза и, несколько откинувшись назад корпусом, неопределенно смотрела перед собой, не говоря ни слова. Это была рослая женщина, одних лет с своим мужем, с темными, с большою проседью, но еще густыми волосами, с несколько горбатым носом, сухощавая, с желтыми, ввалившимися щеками и тонкими, впалыми губами. Лоб ее был высок, но узок; серые, довольно большие глаза имели самое неожиданное иногда выражение. Когда-то у ней была слабость поверить, что взгляд ее необыкновенно эффектен; это убеждение осталось в ней неизгладимо. Вы говорите, его принять, теперь, сейчас? Я ему двадцать пять рублей подарил и хочу ему в канцелярии писарское местечко какое-нибудь у нас добыть. А вас, mesdames, прошу его попотчевать, потому что он, кажется, и голоден… — Вы меня удивляете, — продолжала по-прежнему генеральша, — голоден и припадки! Какие припадки? Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему он способен. Из Швейцарии?! Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник, а во-вторых, не знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что тебе несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии. Каким образом? Средняя, Аделаида, смешливая, не выдержала и рассмеялась. Генерал позвонил и велел звать князя. Спокоен ли он по крайней мере в припадках? Не делает ли жестов? Немного слишком простоват иногда… Да вот он и сам! Сейчас пойдут завтракать, князь, так сделайте честь… А я уж, извините, опоздал, спешу… — Известно, куда вы спешите, — важно проговорила генеральша. Да дайте ему ваши альбомы, mesdames, пусть он вам там напишет; какой он каллиграф, так на редкость! Талант; там он так у меня расчеркнулся старинным почерком: «Игумен Пафнутий руку приложил»… Ну, до свидания. Да постойте, постойте, куда вы и какой там Пафнутий? Генерал быстрыми шагами удалился. Ах да: ну, какой там игумен? Садитесь вот тут, князь, вот на этом кресле, напротив, нет, сюда, к солнцу, к свету ближе подвиньтесь, чтоб я могла видеть. Ну, какой там игумен? Это интересно; ну, что же он? Генеральша спрашивала нетерпеливо, быстро, резко, не сводя глаз с князя, а когда князь отвечал, она кивала головой вслед за каждым его словом. Известен был святою жизнью, ездил в Орду, помогал устраивать тогдашние дела и подписался под одною грамотой, а снимок с этой подписи я видел. Мне понравился почерк, и я его заучил. Когда давеча генерал захотел посмотреть, как я пишу, чтоб определить меня к месту, то я написал несколько фраз разными шрифтами, и между прочим «Игумен Пафнутий руку приложил» собственным почерком игумена Пафнутия. Генералу очень понравилось, вот он теперь и вспомнил. Впрочем, я думала, будет интереснее. Где же эта подпись? Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не такой… больной? Может, и салфетку не надо… Вам князь, подвязывали салфетку за кушаньем? А припадки? Впрочем, не знаю; говорят, здешний климат мне будет вреден. Стало быть, всё пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте, князь, и рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я хочу всё знать; вы чрезвычайно меня интересуете. Князь поблагодарил и, кушая с большим аппетитом, стал снова передавать всё то, о чем ему уже неоднократно приходилось говорить в это утро. Генеральша становилась всё довольнее и довольнее. Девицы тоже довольно внимательно слушали. Сочлись родней; оказалось, что князь знал свою родословную довольно хорошо; но как ни подводили, а между ним и генеральшей не оказалось почти никакого родства. Между дедами и бабками можно бы было еще счесться отдаленным родством. Эта сухая материя особенно понравилась генеральше, которой почти никогда не удавалось говорить о своей родословной, при всем желании, так что она встала из-за стола в возбужденном состоянии духа. У нас такая общая комната есть, — обратилась она к князю, уводя его, — попросту моя маленькая гостиная, где мы, когда одни сидим, собираемся и каждая своим делом занимается: Александра, вот эта, моя старшая дочь, на фортепиано играет, или читает, или шьет; Аделаида — пейзажи и портреты пишет и ничего кончить не может , а Аглая сидит, ничего не делает. У меня тоже дело из рук валится: ничего не выходит. Ну вот и пришли; садитесь, князь, сюда, к камину, и рассказывайте. Я хочу знать, как вы рассказываете что-нибудь. Я хочу вполне убедиться, и когда с княгиней Белоконской увижусь, со старухой, ей про вас всё расскажу. Я хочу, чтобы вы их всех тоже заинтересовали. Ну, говорите же. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание. Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я хочу знать, как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет. Что он, выиграть, что ли, этим хочет? Это было после ряда сильных и мучительных припадков моей болезни, а я всегда, если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум хотя и работал, но логическое течение мысли как бы обрывалось. Больше двух или трех идей последовательно я не мог связать сряду. Так мне кажется. Когда же припадки утихали, я опять становился и здоров и силен, вот как теперь. Помню: грусть во мне была нестерпимая; мне даже хотелось плакать; я всё удивлялся и беспокоился: ужасно на меня подействовало, что всё это чужое; это я понял. Чужое меня убивало. Совершенно пробудился я от этого мрака, помню я, вечером, в Базеле, при въезде в Швейцарию, и меня разбудил крик осла на городском рынке. Осел ужасно поразил меня и необыкновенно почему-то мне понравился, а с тем вместе вдруг в моей голове как бы всё прояснело. Это странно, — заметила генеральша. Продолжайте, князь. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть. Чего ты всё смеешься, Аглая? И ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а ты что видела? Ты не была за границей? Все три опять засмеялись. Князь засмеялся вместе с ними. Я с ними вечно бранюсь, но я их люблю. Они ветрены, легкомысленны, сумасшедшие. А я все-таки стою за осла: осел добрый и полезный человек [28]. Я из любопытства спрашиваю, — спросила генеральша. Все опять засмеялись. О, верю, без сомнения! И князь смеялся не переставая. Я вижу, что вы добрейший молодой человек, — сказала генеральша. Я злюсь очень часто, вот на них, на Ивана Федоровича особенно, но скверно то, что я всего добрее, когда злюсь. Я давеча, пред вашим приходом, рассердилась и представилась, что ничего не понимаю и понять не могу. Это со мной бывает; точно ребенок. Аглая мне урок дала; спасибо тебе, Аглая. Впрочем, всё вздор. Я еще не так глупа, как кажусь и как меня дочки представить хотят. Я с характером и не очень стыдлива. Я, впрочем, это без злобы говорю. Поди сюда, Аглая, поцелуй меня, ну… и довольно нежностей, — заметила она, когда Аглая с чувством поцеловала ее в губы и в руку. Может быть, что-нибудь и поинтереснее осла вспомните. Надеюсь, ты почувствуешь после этого. Докажите им это, князь; продолжайте. Осла и в самом деле можно наконец мимо. Ну, что вы, кроме осла, за границей видели? Мне всегда было интересно, как люди сходят с ума и потом опять выздоравливают. Особенно если это вдруг сделается. Не правда ли? Вы остановились, кажется, на швейцарской природе, князь, ну! Я чувствовал, как оно хорошо, но мне ужасно было тяжело при этом, — сказал князь. Мне всегда тяжело и беспокойно смотреть на такую природу в первый раз; и хорошо, и беспокойно; впрочем, всё это еще в болезни было. Я вот сюжета для картины два года найти не могу: Восток и Юг давно описан… [29] Найдите мне, князь, сюжет для картины. Мне кажется, взглянуть и писать. Ничего не понимаю! Есть глаза, и гляди. Не умеешь здесь взглянуть, так и за границей не выучишься. Лучше расскажите-ка, как вы сами-то глядели, князь. Я, впрочем, почти всё время был очень счастлив.