Новости любимов борис

Алексей Урусов, : Борис Николаевич, как родилась идея увековечить в Перемышле имя знаменитого переводчика Любимова? Но известный театровед, ректор Высшего театрального училища имени Щепкина Борис Любимов считает, что Константина Станиславского (1863–1938) за его вклад в театральное.

Бирскую спортшколу по стрельбе из лука посетил заслуженный тренер Беларуси Борис Любимов

Полная биография Бориса Любимова. Личная жизнь, фотографии, интересные факты из жизни на портале «». Лента материалов с меткой 'Борис Любимов'. Любимов Борис Николевич, советский и российский театровед и педагог, театральный критик, кандидат искусствоведения (1977), заслуженный деятель искусств РСФСР (1990), профессор. Представят картину 16 мая главный герой фильма Борис Николаевич Любимов и режиссер Денис Бродский. Это, на мой взгляд, находится в разительном противоречии с тем, как сейчас существует театр», — сказал Борис Любимов. «Кончина Бориса Ивановича Жаворонкова стала большой утратой для Рязанского региона и России в целом, – написано в телеграмме.

Борис Любимов

болельщика великого и могучего футбольного клуба Спартак Москва. Борис Любимов не из тех, кто на свой день рождения сбегает из Москвы и прячется подальше от поздравлений. Борис Николáевич Любимов (род. 29 июня 1947, Москва) — советский и российский театровед и педагог, театральный критик, кандидат искусствоведения (1977). Губернатор Рязанской области Николай Любимов направил телеграмму с соболезнованиями родным и близким ветерана Великой Отечественной войны, писателя-фронтовика, Почетного.

Сообщить об опечатке

• Анна Рослякова
• Борис Любимов: театральная критика сейчас находится на задворках задворок
• Борис Любимов, Валерий Кипелов и Тамара Синявская получили награды и звания
• Все новости, где упоминается Борис Любимов

Борис Любимов награждён орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени

Поэтому у нас еще одно звено выросло в нашей цепочке. Я всё теснее и теснее оказывался с ним связан. В 1984 году скончался отец Всеволод Шпиллер, и с того времени отец Георгий стал мне духовным отцом. Вы знаете, я об этом постоянно думаю, я, конечно, не отец Павел Флоренский, для того чтобы разгадывать тайны чисел, но, тем не менее, когда возникает какая-то такая тайна, я начинаю о ней думать. Отец Всеволод скончался 8 января 1984 года, а 8 января — это день рождения отца Георгия. Я уже говорил, утром я причащался у отца Всеволода, вечером я на службе у отца Георгия. По этому поводу можно хмыкнуть, можно промолчать, можно почесать затылок, но не упомянуть об этом, мне кажется, нельзя.

Как не могу не сказать о том, что и день ареста моей бабушки, и день выхода ее из тюрьмы совпали, и в этот же день спустя сорок один год хоронили моего отца. Поэтому для меня всегда это и день молитвы о бабушке, не вообще, а очень конкретно, и об отце тоже — не вообще, а тоже очень конкретно. А если учесть, что это на празднование иконы «Нечаянная радость», то вот тут как хотите, так и толкуйте. Тем более что в последние дни перед смертью он говорил: «Хочу домой», может быть, для него это была и чаянная радость, такой уход из жизни. Конечно, дальше началась перестройка конца 1980-х — начала 1990-х годов, которая коснулась и Церкви, может быть, даже прежде всего Церкви, просто это было заметнее. Конечно, для человека, который открывает журнал «Огонек» и вдруг видит «К 100-летию Гумилева», например, или публикацию «Доктора Живаго», а потом Александра Исаевича, это очень заметно.

Но и церковный человек много замечает. Я помню, как я 1988 году приезжал в издательский отдел Московской Патриархии, и оттуда мы с отцом Андроником Трубачевым вместе вышли. Он не переоделся, в облачении мы с ним вместе потом в троллейбусе и едем. На него смотрели просто как на некое, я уж не знаю какое, чудо света. Для меня это первый священнослужитель, который в одеянии, не в торжественном облачении, конечно, но просто в рясе едет в троллейбусе. На него смотрят, повторяю, как на некое чудо.

Так что проявлялось даже в таких мелочах. И в литературе, которая стала появляться, сначала святоотеческая литература, а за ней и религиозно-философская. У меня был довольно забавный случай, когда я поехал в театральную командировку в Мюнхен в 1988 году, это было буквально за месяц до празднования 1000-летия христианства на Руси. И там мне надарили кучу книг, буквально чемодан книг, причем именно церковных. Я не вез прямой антисоветской литературы, но зато там были и Булгаков, и Библия, и Флоренский, и то, и се, и пятое, и десятое, и Ильин Иван Александрович. Между прочим, первая его републикация на родине — это дело рук вашего покорнейшего слуги в 1989 году, в журнале «Театральная жизнь».

И мне его подарили. Я о нем слышал, кое-что даже читал, но собственных книг еще не было. И тут — целый Ильин. И вот конец мая 1988 года, я подхожу к таможеннику. Тогда никакого зеленого коридора не было, ты всё равно проходишь одним коридором. Чемоданчик этот въезжает, просвечивается, и у таможенника глаза, как у персонажа из сказки Андерсена, вот такие.

Он видит и даже не знает, что с этим делать, а понимает, что дальше очередь. Мои спутники быстро прошли, а я, наученный опытом, эти книги в течение недели пребывания там судорожно читал, думая: если отберут, по крайней мере, я их прочитаю. Он меня в сторону и подзывает таможенника, видимо, специалиста по книгам. Тот начинает перебирать, как скупой рыцарь богатство. Я понял, что еще полгода назад вопросов бы не было со мной. Не со мной, прежде всего, а с книгами.

Со мной — это другая история. И он говорит: «У вас там нет ничего, что касалось бы нашей жизни примерно после 1956 года? Говорю: «Нет, ну что вы. Хотя эти люди прозорливые, но всё-таки они умерли тогда-то, поэтому после 1956 года ничего ни Булгаков, ни Бердяев не писали». Дальше он задал мне вопрос: «Сколько стоят книги там? Я тяну время, говорю: «Ну, смотря какая книга».

Тут он говорит: «А сколько там Высоцкий стоит? Я говорю: «Высоцкий…» — что-то говорю. Дальше я вспоминаю, что мне какая-то газетка была сунута, газетка была уже после 1956 года, поэтому газетку не надо было бы везти, а он закрывает чемодан, пожимает мне руку и говорит: «Работайте, товарищ». Я могу сказать, что последующая моя деятельность по републикации фрагментов, статей, книг Булгакова, Бердяева, Струве и так далее навеяна мне этим таможенником. Конечно, это совершенно другая история, когда люди вдруг высыпали, девушки с крестами на груди, обязательно поверх, поверх барьеров и прочее, прочее. Вот такое, немножко триумфальное движение, которое стало приводить к открытию храмов.

В 1990 году открылся храм Большого Вознесения. И по Москве, смотришь, храмы восстанавливаются. Господи, ты даже вообще забыл, что тут был храм, стояла какая-то мастерская. Вот этот дивный храм, поленовский «Московский дворик», картина. И так далее. Перечислить их невозможно.

Я не говорю даже о новострое. Открываются православные гимназии, как всё, что бывает вначале, конечно, и очень энтузиастично, и очень коряво, и очень зачастую бессмысленно, даже противосмысленно, когда люди туда идут ничего не умеющие, воспитанные на марксизме-ленинизме и ровно с теми же императивами двигающиеся. Я их стал называть «комсомольцы-богомольцы». Это, конечно же, появилось, сохранилось и существует. Но что сделать? Знаете, мне один священник сказал, ему прислали второго священника, тот как-то не очень хорошо себя вел, потом и перестал быть священником.

Ему говорят: «Чего вы его не уберете? Кнут иногда действует не воспитательно, а наоборот, ты сопротивляешься этому. Кроме того, где гарантия, что пришлют лучшего. Этого я, по крайней мере, знаю, где его просчеты, где его ошибки, я могу с ним…» Поэтому с некоторым терпением отношусь. Конечно же, был романтический настрой в начале 1990-х, когда казалось, Господи, одно слово «гимназия», как это хорошо. Потом, оказывается, нужно везти дочку за тридевять земель.

А учителя знают, как не надо преподавать, а как надо, не знают. В общем, там были и драматические моменты. Не трагические, слава Тебе, Господи, но драматические. Один из французских мыслителей говорил, что «не страшно пострадать за церковь, страшно пострадать от церкви». Это действительно так, такая опасность тогда появилась. Я в течение какого-то времени занимался церковной публицистикой и в статьях, и на радио, вел передачи на канале «Культура» «Читая Библию».

Сейчас я бы, конечно, никогда не дерзнул это сделать. Это был период такой, еще, знаете, дилетантизма в самом специфическом смысле этого слова. Я не вижу в этом ничего плохого на определенном этапе. В конце концов, у истоков русской мысли как у западников, так и у славянофилов стоят офицеры — Чаадаев и Хомяков. И Хомяков был конногвардеец. На первом этапе думал: «Господи, кто мне позволил писать о Булгакове или о Флоренском или вести передачу «Читая Библию»?

Я на большее не претендовал и получал одобрение, в том числе людей достаточно богословски образованных. Кроме того, помните, как в «Недоросле» портной Тришка, ему госпожа Простакова говорит, что он плохо сшил кафтан, а он говорит: первый портной шил хуже моего. Я себе говорил: да, ты первый портной, который первый шьет. Мы оказались на необитаемом острове. Первый плот, который Робинзон соорудил, был, наверное, плохой, потом получше. А потом пойдут те, кто будут делать лучше.

Поэтому я этими своими публикациями гордиться не горжусь, но и не стыжусь. Сейчас другое дело. Просто написать о Бердяеве — дело нехитрое, пора заниматься текстологией, пора заниматься собранием сочинений всерьез, пора заниматься архивами — это, может быть, не очень востребовано, но это черновая работа, это нормальная работа филолога — издавать, у философа — издавать и интерпретировать. Мы тогда занимались популяризаторской работой, я очень увлекся, театроведение забросил. Я тогда шутил, что мне о Сергее Булгакове написать интереснее, чем о Михаиле Булгакове. О Михаиле уже есть профессионалы, а о Сергии тогда мало кто мог написать.

На самом деле выше вас, вашего поколения все равно никто не вырос, никто ничего не сделал, все зачищено. Мне кажется, что здесь понятно: богословие — профессия, она и на Западе тоже доходу не дает. Здесь между 1988-м и 2000-м был период энтузиазма, я помню, тогда я со многими священнослужителями вместе на край Москвы ехал, и мы где-нибудь в подвале для местных энтузиастов читали лекции о Булгакове. Не то что за копейки, а просто бесплатно. Сейчас, когда рынок вступает в свои права, как говорил Шаляпин, «бесплатно только птички поют». Сказать, что за песню об отце Георгии Флоровском или о полемике Булгакова и Лосского заплатят большие деньги, конечно, нельзя.

Поэтому энтузиазм действительно ушел, но, с другой стороны, сделано очень много. Переиздано всё или почти всё. В 1974 году мне из-за границы подпольно прислали книгу Зернова «Русское религиозное возрождение XX века». Книга очень полезная, но к ней было приложение — все русские философы XX века от «а» Афанасьев, Арсеньев до «я» у нас Яковенко, но там его нет с датой рождения, и выходные данные книг основных. Я сказал себе: я это всё прочитаю. Мне это напоминает, как один артист Малого театра, когда мы приехали на гастроли в Израиль, зашел в Тель-Авиве в кабачок, увидел там всё, что стоит, и сказал: «Их бин все это буду у вас пить», — что он более-менее неукоснительно и делал всё время нашего пребывания.

Вот я примерно так сказал себе: «Их бин всё это у вас прочитаю». И действительно почти всё прочитал. Во всяком случае всё, что на русском языке есть. Только одну книгу Арсеньева «Жажда подлинного бытия» я так и не прочитал. Я думаю, ее можно сейчас взять в библиотеке, переснять и так далее. Я ее всё откладывал.

Пускай будет одна книга, которую я не прочитал. Но всё-таки прочитал и Бердяева, и Булгакова, и Вейдле — по алфавиту. Может быть, стоило бы у нас издать двухтомник Зандера о Булгакове «Бог и мир», я когда-то мечтал написать предисловие, это было бы очень полезно. В конце концов, тот, кто хочет, эту книгу найдет. А так — издано много, и очень неплохо. То, что делала Ирина Бенционовна Роднянская применительно к тому же Булгакову, мне кажется, очень удачно.

Я не безнадежно смотрю. Может быть, сейчас, когда первый порыв увлечения религиозной философией не богословием, а религиозной философией прошел, наступает похмелье, что ли, люди немножко объелись, какая-то часть людей. С другой стороны, я сейчас в связи со страшным юбилеем Первой мировой войны стал перечитывать книгу, которую я очень люблю: «Бывшее и несбывшееся», воспоминания Федора Степуна, философа второго ряда, но очень незаурядного и в чем-то мне очень близкого, увлекавшегося театром, культурой и так далее. Пишет он в 1940 году в Германии, когда уже фашизм вовсю, но война с Россией еще не началась, он пишет не о Советском Союзе, а о России. Он пишет, вспоминая свои годы, издание журнала «Логос» и так далее, что, может быть, философствующее христианство — это пройденный этап. Это он тогда уже почувствовал, что такая болтовня о христианстве, пускай даже с употреблением религиозных и философских терминов, немножко обрыдла.

Я, кстати, думаю, что на каком-то этапе это снова возникнет, появятся те, кого Достоевский называл русскими мальчиками, и русские девочки нашего времени тоже, конечно же, которым снова захочется об этом что-то сказать и что-то узнать, они к этому снова потянутся. Но та безответственность, с которой об этом говорили пацаны из Серебряного века, даже такие незаурядные по-своему, как Мережковский, такая безответственная болтовня на христианские темы… В годы моего увлечения ими всё, что не марксизм, всё, что о Христе, мне было близко. Сейчас чуть-чуть больше осторожности. Всё-таки сколько же было такого великолепного, талантливого, соблазнительного словоблудия и у Мережковского, и у Вячеслава Иванова применительно к христианству, да и у Василия Васильевича Розанова, которого я очень ценил и очень люблю. Сейчас мне интересен роман Алексея Варламова, «Мысленный волк», посвященный тому времени, где действует философ Эрве, ясно, что это Розанов, там угадывается и Пришвин, какие-то писатели называются явно, тот же Мережковский или его жена, о каких-то ты догадываешься. Ты понимаешь, сколько в этом было соблазна и такой театральной фальши, никуда от этого не деться, если бы этого не было, не было бы и 1917 года, не только октября, но и февраля, вернее, если бы это было, то совершенно по-другому, без тех трагических последствий для России, да и для всего мира.

Но это уже совершенно отдельная тема. Весь век перед глазами… — К вопросу о времени. У вас затакт длинный в контексте семейной истории — у вас практически весь ХХ век перед глазами, сейчас уже и следующий. Как вы сейчас смотрите на нынешнее время? Оно же очень не простое? Более того, я думаю, что не только перед нами, а перед всем человечеством стоят чрезвычайно мучительные испытания, потому что XXI век может оказаться еще страшнее XX, в этом я не то чтобы убежден, но я допускаю, что это вполне может быть.

За себя уже не так страшно, всё-таки большая часть жизни позади. С другой стороны, людям и в шестьдесят семь лет не хотелось бы уходить на Соловки или в Освенцим. А за дочь, за внуков, конечно, тревожно. Я совершенно не разделяю восторга, конец истории — это абсолютно бредовая идея. Либо будет так, как написано в книге «Апокалипсис», это вполне может случиться на ближайшем временном отрезке, или это будет очень мучительный период жизни, «малый апокалипсис», описанный у Луки в главе ХIХ, совершенно никакого оптимизма у меня нет. Повторяю, не только по отношению к нам, но и по отношению ко всему миру.

Я «пощупал» XIX век — через отца, через бабушку. Вторая половина XIX века — я хотел бы, наверное, жить в то время. Если говорить о том времени, которое я прожил, я начинаю думать: когда мне было хорошо — 60, 50, 40 лет назад? Ни в один из этих годов возвращаться не хочу. Хочу увидеть папу, хочу увидеть маму. Но понимаю, что если хочу увидеть папу и маму, то я не увижу своих внуков.

Но это единственные мотивы, по которым мне хочется туда вернуться. У меня нет никакой тоски по Советскому Союзу. У некоторых она есть, иногда даже у очень незаурядных писателей, но они сочиняют Советский Союз так, как романтики сочиняли рыцарские замки, где всё хорошо, всё красиво и все вокруг пейзане любовно смотрят на своих феодалов и баронов. Они либо Советский Союз не застали, либо застали его в раннем детстве, когда всей тяжести этого не испытывали. Поэтому никакой тяги назад у меня нет. С другой стороны, я часто езжу и очень люблю ездить в Европу, в Италию и Францию главным образом.

Помните, еще в XIX веке, примерно в те годы, когда бабушка моя родилась, или чуть раньше, Иван Карамазов говорит Алеше: «Я хочу в Европу съездить, Алеша… и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники…» Вот это очень важно. С одной стороны, Запад — это страна святых чудес, и это сказал славянофил Хомяков, но тот Запад, за которым я наблюдаю, от этих святых чудес замечательным образом отказывается. Он расстается с ними. Я путешествую по этому Западу, восхищаюсь этими святыми чудесами, а несвятыми чудесами я оставляю за собой право не восхищаться. Мне хорошо на Западе в Средневековье, в Возрождении.

XVIII век не люблю, потому что не люблю эпоху Просвещения, мне кажется она как раз эпохой потемнения мозгов. Французская революция — одно из страшных явлений в истории человечества, прообраз всего остального, что потом последовало: Наполеон, Июльская революция 1830 года, революция 1848 года, Парижская коммуна, немцы в Париже и фактически они были бы и в 1914 году в Париже, если бы не наша злосчастная война. А XIX снова люблю. Недавно был в Марселе, с удовольствием прошел там по улице, которая описана в «Тартарене из Тараскона», переведенном моим отцом. Там мне хорошо. Я, может быть, не очень типичный человек — я не люблю технологии.

Я отдаю должное гениальности открытия интернета, компьютера и так далее, но сам ими стараюсь не пользоваться. Совершенно спокойно обхожусь без телевидения и радио, свожу это к минимальной степени. Я не их раб, а их пользователь, и не больше того. Вот я включаю «Россия 24», узнаю новости: такой-то умер, такой-то родился, произошло то-то, не произошло то-то. Мне кажется, очень важна мысль Александра Исаевича Солженицына, когда он, настаивавший на гласности и столкнувшийся с миром СМИ, говорил о том, что человек имеет право на то, чтобы не узнавать новости, это тоже его право. Это мое личное право, не общественное, конечно, мое личное право.

Я имею право не интересоваться вашими достижениями культуры, науки и так далее. Знаете, есть замечательный факт: Достоевский встречает Гончарова за границей. Достоевский помоложе его лет на десять, поэтому он весь кипит, а Гончаров говорит: я имею право не знать этого ничего». Достоевскому интересно, как идет франко-прусская война, а Гончарову семьдесят лет, ему это всё не интересно, это никак не скажется на его дальнейшей жизни. У меня такого нет, я на это не имею права, тем более что работаю не в научно-исследовательском институте, а с молодежью. Я не могу делать вид, что всё кончилось в 1914-м или даже в 1991 году.

Но если говорить о трудности жизни пожилого человека, воспринимающего новизну, то она именно в этом, в восприятии абсолютной технологичности этого мира. Если в XIX веке гоголевские герои могли сказать: до нашего города хоть три года скачи, никуда не доскачешь; плохо нам будет, а не туркам, — то сейчас такое ощущение, что ты на просвете, на контроле, что любой человек и у тебя в стране, и в мире может проверить твой мобильный телефон, проверить, где ты находишься, всё про тебя знает. Я не говорю сейчас о коммерческой тайне и так далее. Пушкин, который зеленел от того, что читают его письма, сейчас дрался бы на дуэлях шесть раз в день, потому что кто-то обязательно на Facebook написал бы, что Наталья Николаевна переспала с тем или иным кавалергардом или с тем или иным членом Союза писателей. Это жизнь на просвет. И если говорить о том, что мне мешает в этой жизни, то это чувство штатского, чью квартиру превращают в казарменный сортир, где ты весь на просвет, ты весь открыт.

Может быть, самое трудное в армии — твоя интимная жизнь внутренняя, чтобы никто не читал — ни прапорщик, ни твои однополчане — письма, которые тебе пишут мать и отец. Сейчас ощущение, что ты открыт перед всем миром, и не потому, что есть что-то, чего ты должен стыдиться. Хотя ты должен чего-то стыдиться, но это тайна исповеди, а не тайна признания миру. Это то, что Достоевский гениально предусмотрел в «Записках из подполья», но ведь записки из подполья сейчас залили своим зловонием весь мир. Если человек признается читателю в том, что у него зубы болят, или в каком-то постыдном поступке, каждый сейчас заголяется, это даже не записки из подполья, это бобок. Но тогда этого нужно было стыдиться, а сейчас все этим гордятся.

Чем хлеще рассказываешь о себе что-то постыдное и позорное, тем вроде как ты круче — о, какой ты. Вот это, мне кажется, страшно так же, как страшно и восстание масс, то, о чем предупреждали мыслители XX века, иногда предупреждали пророчески, а иногда уже испытав опыт хотя бы революции 1905 года. Потому что вот тут сидит милейший Степан Трофимович Верховенский, который просто философствует, говорит о чем-то, негодует, оппозиционирует и так далее, вот уже его сынок и его команда бесов, а рядом с ними — Федька-каторжник, который только и ждет команды, которую он получит, вот тогда действительно мало не покажется, вот это самое страшное. Сейчас, когда Федьки-каторжные вооружены не тесаками, когда у них в руках может быть оружие любого типа, — это на самом деле страшно. Это не обрезы, с которыми выходили петлюровцы или махновцы в 1918-1919 году против тех же Турбина и Мышлаевского и Студзинского, а это, ребята, самое серьезное оружие XXI века. И в мире мы пока ждем, но это неизбежно: подымет голову третий мир, Африка, она припомнит весь XIX век Европе.

Мы привыкли к марксистской логике движения истории вперед, мы восхищаемся реконкистой, которая произошла в Испании, которая очистила Испанию от мавров. А сейчас марокканцы сидят и думают: «Почему бы нам обратно туда не вернуться? Что делается в Египте, или в Марокко, или в Алжире, никто ничего не знает. Сейчас так не бывает. Поэтому я радуюсь, что рифма «14-14» не сработала у нас страшно. Но ведь весь ужас заключается в том, что и в июне 1914 года никто этого не ждал.

Ну, просто пуля убила эрцгерцога, дальше отдан приказ о мобилизации, и всё, и дальше началось красное колесо. Всё цветение сплошное, 14-й год, Блок в расцвете сил, поэзия третьего тома, в Художественном театре «Хозяйка гостиницы», перед этим «Мнимый больной». Ну, Боже мой, Мольер, Гольдони, какая красота, открываются первые студии, «Сверчок на печи» Диккенс умилительное, божественное произведение, гениальный спектакль, Михаил Чехов. Всё через три месяца смывает волной. Штатские люди, получившие оружие, прошедшие три года войны, в 1917 году должны были куда-то продолжать стрелять. Как в Германии ясно было, когда ты читаешь «Возвращение» или «Три товарища», что это должно привести к фашизму, так и здесь привело это к гражданской войне.

Это я беру худший вариант.

Адрес редакции: 125124, РФ, г. Москва, ул. Правды, д. Почта: mosmed m24.

Читал несколько басен Михалкова, знал Корнея Чуковского.

Кстати, Корней Иванович как-то приходил туда, в эту нашу тесноту, на площадь Маяковского. Это был первый писатель, к которому я был допущен, в компанию к взрослым», - вспоминал он. Затем окончил аспирантуру. Отслужил срочную службу в Советской армии. В 1988-1995 годах - заведующий литературной частью Малого театра, в 1995-1998 годах - заведующий литературной частью Центрального театра Российской Армии, с 1999 года - заместитель художественного руководителя Малого театра. Автор более 500 научных трудов, статей и монографий.

Основные работы посвящены истории русского театра, теории театра; актуальным проблемам современного российского театрального процесса и русского классического репертуара, методологии театроведения, русской литературе, а также истории Русской православной церкви, русской религиозно-философской и общественной мысли. Автор книг «О сценичности произведений Достоевского» 1981 , «Действо и действие» 1997. Составитель сборника статей «Театральная критика: история и теория» 1989 , к 100-летию со дня рождения П. Маркова «Театр, течения» 1998 и др. С 2003 по 2007 год - директор Государственного центрального Театрального музея им. С 2007 года - ректор Высшего театрального училища имени М.

О знакомстве с будущей женой рассказывал: «Когда я поступил в ГИТИС, я очень быстро подружился с Алексеем Вадимовичем Бартошевичем, сводным братом моей жены, тогда он был одним из самых ярких молодых педагогов ГИТИСа, а сейчас он один из крупнейших и старейших наших театроведов.

Автор учебных курсов: «Введение в источниковедение», «История русского театра 1830—1850 гг. Составитель сборника статей «Театральная критика: история и теория» 1989 , к 100-летию со дня рождения П.

Маркова «Театр, течения» 1998 и др.

Борис Любимов: театральная критика сейчас находится на задворках задворок

Потому что мнение очень рядом со словом «мнимо», «мнимость». Мы часто говорим: «человек возомнил о себе», — это тоже рядом. Мнение, связанное со знанием, — это и есть критика. И она такая, конечно, нужна. Нужна актёру, поэту, композитору, спортсмену, учёному — кому угодно. Когда ВАК высказывает мнение о диссертации учёного — это тоже критика. А вот где — это очень сложный вопрос, потому что двадцать лет назад было совершенно понятно: газета, журнал, специализированное издание, учёные записки. Двадцать же лет назад появились социальные сети — вещь вполне себе возможная, но там гораздо больше мнения, чем знания. И регулировать это невозможно, во всяком случае в области искусства.

Появилось течение — «театральное блогерство». Есть блогеры, у которых мнения скорее больше, чем знания. Однако они околотеатральные или даже театральные люди, которые смотрят по семь спектаклей в неделю, пишут посты в соцсетях и рассуждают. Смотреть-то они смотрят, досматривают ли? Для меня это очень существенный вопрос. Не буду лукавить, это и у профессиональных критиков тоже бывало — уйти после первого действия, прийти ко второму. Могут сказать даже, что это характерно для большинства, сколько смею судить и по блогерству литературному. Это три абзаца на первой странице, четыре на восемнадцатой, три на сто восемьдесят девятой и, в общем, мнение высказано.

Такое бывало и в ХХ веке. Есть интересная история про одного очень почётного театроведа и мыслителя, который жил в Подмосковье. Ему было лень ехать на спектакль, и он написал рецензию, по-моему, для «Вечерней Москвы», а выяснилось, что спектакль отменили по техническим причинам. Но рецензия вышла. Так что это бывало и прежде, но сейчас, мне кажется, носит более массовый характер. И потом, ему простительно, он был хороший театровед. Это даже интересно — как написать рецензию на спектакль, который не видел? А что касается сегодняшнего блогерства...

Давайте перейдём к студентам, потому как именно они носители этого всего сегодняшнего. Их стало труднее заинтересовать, мотивировать? Очень сложно провести какое-то обобщение. Ведь поколение не просто меняется, достаточно сильно отличаются друг от друга люди, которые оканчивали школу до, после и при ковиде. Сейчас я преподаю студентам 4-го курса, которые как раз поступили в 2020 году. Это значит, что их последнее полугодие в школе дистанционное. Они были прикованы к своим квартирам, а то и кроватям. Потому для меня этот курс абсолютно отличается от всех остальных.

Восемь таких людей — они и не хорошие, и не плохие, они вот такие. И, конечно, они совсем иные, чем те, которым я преподавал двадцать лет назад. А потом, ведь они очень зависят от того, какой сегодня театр. Какой же сегодня театр? Сравниваю этих четверокурсников и себя на четвёртом курсе. Оставим за скобками, что в Ленинграде тогда был Товстоногов. На кого Вы ходили на своём четвёртом курсе в Москве? Это Любимов, это Эфрос, это Ефремов ещё в «Современнике», это Волчек, это уже появившийся Захаров, это уже появившийся Фоменко, это уже появившийся Хейфец с его яркими спектаклями 60-х годов.

Но это и мастера Малого театра, это и мастера Вахтанговского театра. Это Гончаров, который уже в театре Маяковского, это Плучек, который уже в театре Пушкина, это еще Завадский в театре Моссовета… Замечательные труппы — выбирай рецензию. Сейчас — а на что писать? Не хочу обидеть нынешних прекрасных актёров, но сейчас студентам посложнее кого-то выбрать. И режиссёрский портрет они стараются писать о своих ровесниках. Но ведь когда мы писали о своих, они уже себя замечательно реализовали. Чего сказать о поколении 30—40-летних сегодняшних режиссёров я бы затруднился. Поэтому у меня нет претензий к студентам.

Когда они приносят актёрские рецензии, я вижу, что им спектакли не очень нравятся. При этом я предоставляю им возможность выбрать самостоятельно. В этом смысле у нынешних студентов более сложная ситуация. В плане трудоустройства тогда тоже было проще? Куда мог пойти работать театровед?

Соавтор учебника «История русского драматического театра от его истоков до середины XX века». Автор учебных курсов: «Введение в источниковедение», «История русского театра 1830—1850 гг.

Составитель сборника статей «Театральная критика: история и теория» 1989 , к 100-летию со дня рождения П.

В фильме «Борис Любимов. Мероприятие начнется в 19:00. Документальная кинокартина расскажет об историке театра, театроведе, театральном критике и педагоге Борисе Любимове. Лента продолжит череду фильмов, посвященных известным личностям, чья жизнь была тесно связана с Малым театром.

Учредитель: федеральное государственное унитарное предприятие «Всероссийская государственная телевизионная и радиовещательная компания». Главный редактор: Панина Елена Валерьевна. Редактор сайта gtrkpskov.

Борис Любимов - «Портрет современной российской культуры»

Президент РФ Владимир Путин наградил исполняющего обязанности ректора Высшего театрального училища (института) имени Щепкина Бориса Любимова орденом «За заслуги. Борис Любимов отмечен многими наградами, в числе которых есть и государственные – ордена «За заслуги перед Отечеством» IV степени (2009 г.), Почета (2018 г.), Дружбы (1999 г.). НИУ ВШЭ Елена Леенсон прочитала лекцию о спектакле Ю.П. Любимова "Борис Годунов"в рамках образовательной программы выставки "ВЕК ЛЮБИМОВА".

Премьерный показ документального фильма «Борис Любимов. 10 встреч»

А потом, ведь они очень зависят от того, какой сегодня театр. Какой же сегодня театр? Сравниваю этих четверокурсников и себя на четвёртом курсе. Оставим за скобками, что в Ленинграде тогда был Товстоногов. На кого Вы ходили на своём четвёртом курсе в Москве?

Это Любимов, это Эфрос, это Ефремов ещё в «Современнике», это Волчек, это уже появившийся Захаров, это уже появившийся Фоменко, это уже появившийся Хейфец с его яркими спектаклями 60-х годов. Но это и мастера Малого театра, это и мастера Вахтанговского театра. Это Гончаров, который уже в театре Маяковского, это Плучек, который уже в театре Пушкина, это еще Завадский в театре Моссовета… Замечательные труппы — выбирай рецензию. Сейчас — а на что писать?

Не хочу обидеть нынешних прекрасных актёров, но сейчас студентам посложнее кого-то выбрать. И режиссёрский портрет они стараются писать о своих ровесниках. Но ведь когда мы писали о своих, они уже себя замечательно реализовали. Чего сказать о поколении 30—40-летних сегодняшних режиссёров я бы затруднился.

Поэтому у меня нет претензий к студентам. Когда они приносят актёрские рецензии, я вижу, что им спектакли не очень нравятся. При этом я предоставляю им возможность выбрать самостоятельно. В этом смысле у нынешних студентов более сложная ситуация.

В плане трудоустройства тогда тоже было проще? Куда мог пойти работать театровед? Нам было непросто устроиться на работу, но при этом всегда есть два театральных журнала: «Театр» и «Театральная жизнь», есть ВТО, Министерство культуры, телевидение, радио и газеты. Центральные газеты — я говорю только о московских, — в которых всегда был отдел искусства, где печаталась театральная критика.

Устроиться непросто, но спектр возможностей был куда шире. И я бы сказал, что моё поколение театроведов себя реализовало и устроилось. Кто-то сразу, кто-то в течение двух-трёх лет, если говорить о мотивированности. Даже в 80-е годы, я помню, мне предлагали вести страничку в газете «Труд», посвящённую театру.

Я мог просто два раза в месяц, если бы у меня было время на это, писать туда рецензии. Где вы сейчас найдёте газету, в которой было бы что-то подобное, притом, что спектаклей и театров стало гораздо больше. Поэтому я прекрасно понимаю, насколько сложная ситуация сегодня. Ещё театровед мог стать завлитом, верно?

Тогда в каждом театре была должность завлита, которая сейчас превратилась в пиар-службу. Пиар-служба тоже очень важна, но ведь это совсем другая история, требующая активности, умения работать с людьми. Это, безусловно, тяжёлый труд, и совершенно иной, нежели работа с драматургом. В своё время в Министерстве культуры, да и в управлении культуры был отдел, посвящённый драматургии.

Сейчас его нет, потому что министерство с этим не работает. У завлита основная работа — это чтение пьесы. Нашёл что-то стоящее и сразу бежишь к главному режиссёру. Сейчас главный режиссёр ставит спектакль раз в год, и он заранее знает, что это будет: Гоголь, Мольер, Шекспир… Всё изменилось, поэтому у сегодняшних студентов и выпускников совершенно иная ситуация.

Вы сказали, что они особенные, Ваш четвёртый курс. В чём это заключается? Они гораздо менее активны, более сосредоточенные на себе. Как мне кажется, менее контактные и с педагогами, и с сокурсниками, чем были мы в своё время.

Я понимаю, что это связано ещё и с тем, что мне не 25—26, как было, когда я начинал преподавать, и не 56, и даже не 66. Поэтому это может быть не потому, что они «плохие», а потому что я «плохой». Но то, что мне сегодня приходится работать совершенно иначе, чем это было в своё время, чистая правда. Так сложилась моя жизнь, что я последние лет пятнадцать преподавал только у заочников либо читал спецкурсы, какие-то лекции...

На дневном отделении семинар по театральной критике не вёл пятнадцать лет, это тоже существенно. Я ведь тоже меняюсь. В совокупности это не значит, что всё плохо, это просто так, как оно есть. Пришёл сейчас второй курс, по-моему, он просто чудесный.

Недавно у меня в Щепкинском училище было две встречи. Я не мастер курса, я не читаю историю театра систематически. Это были именно встречи со студентами. Так вот я просто счастлив от общения с ними.

Они заинтересованы, глаза горят, как это было у ребят 20, 30, 40 лет назад.

С 1999 по 2004 год занимал пост вице-президента Российского фонда культуры. В 2003—2007 годах — генеральный директор Государственного центрального театрального музея имени Бахрушина.

Трагедию, которая произошла с Ефремовым, Домогаров назвал лакмусовой бумажкой, которая проявила отношение общества. Миша виноват. Судить его будет суд! И не нужно рассуждать о его жизни! Домогаров обвинил подписчиков в том, что те "топчутся на крови", и потребовал от них не приходить на его спектакли.

Моя прабабушка была, видимо, кем-то вроде Раневской из «Вишневого сада» Чехова — легкомысленной. Как и ее отец, она умерла довольно рано. Прабабушка на тотализаторе проиграла два имения — свое и прадеда, и бабушка оказалась без средств к существованию.

Она одно время преподавала, по-моему, в Екатерининском институте, в котором сейчас Дом Российской армии, рядом с Театром Российской армии. А потом и это очень повлияло на мою жизнь бабушку пригласили преподавать иностранные языки внуку Марии Николаевны Ермоловой, великой актрисы Малого театра, выпускницы театрального училища, впоследствии ставшего Щепкинским. Бабушка очень подружилась с этим домом, с дочерью Ермоловой, и когда родился мой отец, то крестной матерью его стала дочь Ермоловой. Оттуда у меня некоторые если не родовые, то духовные связи с Малым театром, в котором я работаю уже больше двадцати пяти лет, так же, как и с домом Ермоловой, в который я был приведен, когда мне было лет шесть. Ермоловой и ее дочери было оставлено несколько комнат в доме, принадлежавшем ей и ее мужу. Я там познакомился с замечательными людьми, по субботам и воскресеньям я там ночевал. Первый московский номер телефона, который я выучил наизусть, — это телефон дома Ермоловой. У нас тогда не было телефона, мы жили в коммунальной квартире, и я из автомата звонил в этот дом.

Один из обитателей этого дома брал меня с собой в походы на байдарках, на лыжах, в альпинистские лагеря. Когда потом из этой квартиры стали делать дом-музей Ермоловой, там был обнаружен пакет, на котором было написано: «Боречкины ласты». Так вот, «Боречкины ласты» — это не экспонат музея Ермоловой, это мои ласты. Когда мне предложили стать директором театрального музея Бахрушина а ермоловский дом входит в комплекс музея Бахрушина , у меня голова пошла кругом: я представил себе, что я директор, в том числе, того дома, с которым столько было связано и у меня, и у моего отца. Отец приехал сюда из Перемышля в 1930 году поступать, поступил в Институт новых языков, и четыре года своего обучения прожил в этом доме. В 1933 году, когда отец уже окончил институт, он был арестован. Следствие велось два или три месяца. Поскольку он был очень молод ему двадцать один год был , и дело было абсолютно пустячное, и всё-таки год был еще не 37-й, он получил всего-навсего четыре года ссылки в Архангельск.

Его отпустили домой и дали возможность собраться. А дело было перед Новым годом. Новый 1934-й он встречал в доме Ермоловой с хозяйкой, Маргаритой Николаевной Ермоловой, и с дедом и бабушкой моей будущей жены. Могли ли они тогда подумать, что потомок этого без пяти минут если не зэка, то ссыльного спустя много лет с ними породнится? Она ведь по одной линии, по отцу-губернатору, происходила из не очень родовитого дворянства, а по матери была довольно родовитой. Мой родственник выяснял все генеалогические связи, этот род прямо восходит к Рюрику. Крестным отцом ее мамы был государь-император Александр II, а крестным отцом моей бабушки — великий князь Николай Николаевич старший. Но, поехав отдыхать в маленький захолустный город Перемышль, бабушка влюбилась в местного земского служащего и вышла за него замуж.

Бросила Москву со всей светской жизнью, со всем Серебряным веком, который тогда был к ее услугам, — и Малый театр, и Художественный театр, и прочее, и прочее. Мой дед по отцу очень рано умер, в 1914 году, сравнительно молодым человеком. Я иногда думаю: всё промыслительно. Он застал начало мировой войны, но он не пережил Первую мировую, не пережил Гражданскую, и для него дело наверняка кончилось бы арестом в 1930-е годы. Во всяком случае, половина его близких друзей в 1930-е годы были арестованы. Был арестован и погиб в лагерях один из очень уважаемых и любимых священников, отец Николай Бриллиантов. С одной стороны, ужасно, что человек рано умер, моему отцу было тогда без месяца два года, так что он, можно сказать, безотцовщина, а с другой стороны, может быть, его это и спасло от чудовищных испытаний. Но бабушка там, в Перемышле, осталась и была преподавательницей немецкого и французского языков.

Потом она была арестована, ей дали десять лет. Одно из первых моих детских воспоминаний я могу датировать с точностью до одного-двух дней. Мы жили около площади Маяковского, около гостиницы «Пекин», в коммунальной квартире, в тесноте. И вдруг отец исчез на один-два дня, это было настолько непривычно для меня, что я спросил: «Где папа? И вот в шесть утра открывается дверь это я помню смутно , и я вижу в отдалении голову своего отца и какую-то старушку сейчас я понимаю, что ей было тогда столько лет, сколько мне сейчас, но мне она казалась совершенно дряхлой и древней , и она на меня бросается, а я еще в кроватке лежу. Это оказалась моя бабушка. Конечно, мне в четыре года это был 1951 год не сказали, откуда бабушка прибыла. Обстоятельства ее жизни я узнал уже значительно позже.

Я думаю, что и культура, и церковность одновременно были отцу привиты в большой мере бабушкой и дедушкой. В этой родословной редко можно увидеть священника, чаще — дьячка. Дьячок такой-то церкви, причем не Калуги, а какого-то села, иногда диакон и так далее. Поэтому когда, уже значительно позднее, отец чуть посмеивался над моим азартным увлечением не вообще церковностью, а церковной утварью, церковной терминологией, всем воздухом церковным, он говорил, шутя: «Это в тебе дьячковская кровь играет». Мама была из Харькова, с юга России, как тогда говорили. Она замечательно знала языки: французский, немецкий, очень хорошо испанский и немножко английский. Одно время, по-моему, еще в дошкольные времена, я с ней занимался тремя языками. Но тут я, имея отца-переводчика, все делал в своей жизни, чтобы в этом смысле не повторять шагов родителей.

Моя старшая сестра тоже была переводчицей, у нее были блестящие способности к языкам, она легко овладела сверх обычных языков еще и португальским. В моем же случае это единственное, в чем я, скорее инстинктивно, чем сознательно, не то что отталкивался, но отходил от троп отца. Три главные темы от отца — Всё остальное — три главные темы жизни: Церковь, литература и театр — унаследовано от отца, от родителей. Лучший подарок в доме — это книга. От отца я, пожалуй, кроме книг ничего в подарок и не получал. Он сам был совершенно равнодушен к вещам, ничего в этом не понимал, не любил. До сорока лет у него не было денег, а потом уже не было ни вкуса, ни опыта. А книги — да.

Был в доме такой обычай: он, библиофил, завел библиотеку, потом, как только моя старшая сестра подросла, он ей завел библиотеку, дублируя свою, потом так же и мне. У нас дома было три собрания сочинений Пушкина, три собрания сочинений Достоевского, три собрания сочинений Толстого. Я помню, если меня за что-то и могли наказать, то есть не наказать даже, а сделать выволочку, так только за то, что я неаккуратно обращался с книгой. И четвертое, что я унаследовал тоже от отца, — это любовь к природе. Был, естественно, и в Тбилиси, и в Армении, и в Прибалтике. Но прогулка по Подмосковью вместе с ним в детстве и попутно рассказ о спектакле Художественного театра или о «Днях Турбиных» Булгакова! Первый раз я услышал о Булгакове от него, он мне подробно весь спектакль рассказал, когда мне было шесть лет. Как дети играли, что Чапаев не погиб, я играл в то, что Алексей Турбин не погиб, что мы с ним, два белогвардейца, спасаем Россию от коммунизма, большевиков.

Это была моя любимая детская игра в шесть-семь-восемь лет. Рассказ отца об этом спектакле я прекрасно помню. Мы тогда снимали дачу по Северной железной дороге. Кстати, тоже очень любопытно, почему именно там. Троице-Сергиева Лавра была открыта только после войны, в 1946 году. Начиная с 1947 года, отец в течение семи лет снимал дачу ровно посередине между Москвой и Лаврой, потому что ему, с одной стороны, нельзя было отрываться от Москвы надо было продукты привозить, в издательство ездить и так далее , а с другой стороны — Лавра, и каждый вечер всенощная, каждое воскресенье литургия. Пожалуй, мое отношение даже не просто к Церкви, а к монашеству связано с детством и с Лаврой. Больше так я никогда не был связан именно с монашеством.

Родители рассказывали о моих первых впечатлениях: меня впервые привезли туда и потом спрашивали: «Что тебе больше всего понравилось? Не было там никакого Якова». Оказалось, что мне очень понравился диакон. Я этого слова тогда еще не знал, оно мне запомнилось как Яков. С тех пор я «яковов» люблю. Вообще у отца было немало добрых знакомых среди этой части церковного сословия. Он оставил об этом воспоминания. Я помню одного из почитаемых ныне покойных старцев игумена Савву, труды которого сейчас издаются, он к нам приезжал в Москву на метро «Аэропорт».

Это, конечно, была картина, когда в 1960 или в 1961 году открываются двери нашего подъезда, где живут почтенные драматурги — Розов, Арбузов и так далее, и входит не в полном одеянии, но все-таки монашески одетый отец Савва со своими близкими людьми. У лифтерши глаза полезли на лоб, что называется. Кстати, я тогда немного посидел с ними и, каюсь, помчался играть в футбол при всей моей любви к Церкви. Отец Савва спрашивал отца: «Как сын к Церкви относится? Но у меня было преткновение: я не мог сосредоточиться во время шестопсалмия на всенощной, запинка такая бывает у человека. Отец Савва спрашивает: «Почему? Отец Савва сказал: «Да, ему скучно, а бесам совсем не скучно». Не предполагал я, а он предполагал, что потом это будет один из самых любимых моих моментов в богослужении, и что я некоторое время буду читать шестопсалмие в одном из подмосковных храмов.

Вот такие пути. Иногда вспоминаешь какие-то точки на своей дороге, которые, тебе кажется, — просто какая-то станция, которую ты проехал, а она, оказывается, узловая. И таких узловых станций достаточно много было в моей жизни. Пионером был, комсомольцем — нет — Ведь опасно же в те времена — ребенок, который играет в белогвардейцев. Это даже страшно вообразить. Потом, в церковь ходить — тоже в школе не скажешь. Была двойная жизнь. Родители об этом разговаривали?

Чувствовался этот гнет, атмосфера времени? Я сам везунчик, всё-таки я родился уже после войны. Войну я не застал. После войны материальное положение у семьи было довольно тяжелое примерно до начала 1950-х годов, когда вышел отцовский перевод «Дон Кихота» и уже пошли какие-то деньги. Но окружение тоже жило так бедно, что ты своей бедности не ощущал. Я знаю, что с первого гонорара за «Дон Кихота», еще с аванса, мне и моей старшей сестре были куплены шубки, я даже помню, как они выглядели. Но я этой бедности и военного лихолетья, как моя сестра, которая родилась в 1941 году, не застал. А гнет, конечно, был.

Я помню такой момент, это, наверное, был январь 1953 года. Мне пять лет, я читать уже научился. Отец меня ориентировал только на русскую и зарубежную классическую литературу. Советскую литературу я почти не читал, кроме детской. Читал несколько басен Михалкова, знал Корнея Чуковского. Кстати, Корней Иванович как-то приходил туда, в эту нашу тесноту, на площадь Маяковского. Это был первый писатель, к которому я был допущен, в компанию к взрослым. Время было довольно позднее, мне уже полагалось спать, а комнатка у нас одна, никуда не денешься, меня просто за ширмочкой положили.

Обстановка, как в «Мальчиках» у Достоевского описано: у штабс-капитана Снегирева дети, теснота, уже не бедность, но не настолько не бедность, чтобы быть воплощенной в квартиру, в обстановку. Есть только книжные полки, кровати и раскладушка для старшей сестры. Когда Корней Иванович узнал, что за занавесочкой мальчик, он потребовал мальчика к себе. Помню, что он мне читал про «Мауса и Котауса», потом даже отец говорил не то что с некоторой ревностью, но со смехом, что он со мной общался больше, чем с родителями. Видимо, действительно он по-настоящему любил детей, а не показно, как это иногда бывает. Возвращаюсь к январю 1953 года. У нас был тогда такой обычай — утром прибегать в кровать к родителям перед школой. Я еще тогда был дошкольник, а сестре было одиннадцать лет.

Я проснулся, но делаю вид, что сплю. Она прибегает и шепотом говорит, что во сне видела Сталина в гробу. Я тут ужаснулся, во-первых, потому что мне было пять лет, а во-вторых, потому что я был очень открытым и искренним. Вот сейчас, если бы я был открыт, как тогда, я был бы готов для Facebook: всё мог рассказать о себе и о том, что происходит дома. Поэтому со мной на политические темы не разговаривали. А сестра уже была человеком посвященным. Я думал, что будет некий ужас, а отец шепотом сказал: «Дай-то Бог». Я это услышал и, при всей своей детской непосредственности, затаил.

А потом, когда мы пошли с отцом гулять, я на улице заметьте, это уже во мне какой-то разведчик существовал сказал: «Я это слышал». И отец мне очень коротко и очень логично и доступно не могу это сейчас воспроизвести объяснил, что происходит в стране последние тридцать пять лет. Он сказал: «Я тебя прошу никому об этом не говорить. Ты, конечно, это можешь сделать, но имей в виду, что нас тогда не будет». Когда через два месяца умер Сталин, я очень хорошо помню демонстрации, толпы людей, которые шли к Колонному залу по Тверской улице, а мы с мамой шли в магазин «Грузия». Я понимал, что они идут туда, а я-то нет, и это было уже сознательно. Еще один разговор, который я помню, тоже касался вроде не меня, но ко мне имел отношение. Когда сестра в 1959-м поступила на первый курс в пединститут, ее стали тянуть в комсомол.

Она сказала об этом отцу, и он ответил: «Ты можешь поступать, как ты считаешь нужным, я тебе обязательно буду материально помогать, но если ты вступишь в комсомол, знай, что у тебя отца не будет». Я думаю, что это было сказано из педагогических соображений, конечно, отец всё равно был бы, но, тем не менее, в комсомол она не вступила, как и я. В третьем классе, в 1957 году, вступил. Что касается пионеров, тут особо и не спрашивали — как ты пошел в школу, так и пошел. Я очень хорошо помню, как я в Красноярске, году в 1985-м, сидел рядом с замечательным писателем и незауряднейшим человеком Виктором Петровичем Астафьевым. Зашла речь об этом, я говорю: «Я никогда в комсомольцах не был». Он говорит: «Батенька, я в пионерах никогда не был. Меня приняли, я сунул в карман галстук, он оттуда висел красной тряпкой», — и я вижу его, астафьевскую, ярость.

О себе я так сказать не могу. Галстук у меня был, но комсомольского значка никогда не было, естественно, и партбилета тоже. Моя Москва: четыре поколения — Расскажите про Москву своего детства. Какой она была? Какие места вы помните лучше других? В 1955 году мы поехали смотреть место, где этот дом будет. Я в ту сторону Москву знал до метро «Белорусская», мы туда ходили с мамой, там был магазин «Пионер», покупали мне какие-то спортивные вещи, игрушки, солдатиков. Еще я очень любил постоять у Белорусского вокзала, сверху посмотреть, как идут поезда.

И все, дальше Москва заканчивается. Один раз я был у своего дальнего родственника, который жил около метро «Динамо». Но за «Динамо» Москвы точно нет. Когда мы сели в троллейбус и поехали к метро «Аэропорт», меня охватил ужас, это была ссылка. Кроме того, для меня всегда были очень важны старые дома, особенно с момента, когда я стал играть в «Белую гвардию». Я думаю, что в те годы потом-то уже мироощущение расширялось я был главным реакционером, консерватором и монархистом-романтиком на земле. Притом этот мой монархизм абсолютно не был связан ни с династией Романовых, ни конкретно с последней царской семьей, которой я очень сострадал. Я сейчас вспоминаю, что эта моя игра заканчивалась, когда мы с Алексеем Турбиным побеждали и захватывали Москву.

Всё-таки думать, что государь жив, можно было в 1918 году, кому-то можно было думать так и в 1924-м, и в 1925-м, когда писалась «Белая гвардия», а в 1953-54-м, даже когда ты играешь, всё-таки должны быть какие-то правдоподобия чувств в предполагаемых обстоятельствах, как сказали бы Пушкин и Станиславский. Вот этого у меня совершенно не было. Очевидно, Иван Александрович Ильин назвал бы меня непредрешенцем. Мы с Алексеем Турбиным победили, мы сделали свое дело, а какая дальше будет власть — это, ребята, решайте сами: вот примерно так можно было бы мое детское мироощущение перевести. Поэтому для меня было очень важно всё, что связано с русской историей. Отец переводил в это время Рабле, Доде, «Госпожу Бовари», у нас дом был окружен западниками по профессии, по знанию языков: редакторами, переводчиками, литературоведами, замечательными знатоками европейской литературы, но надо сказать, что, приходя в дом, они чаще всего говорили о русской литературе, о русской культуре. В Москве я больше всего любил, конечно, центр. Допуск в Кремль был разрешен только после смерти Сталина, туда начались экскурсии, и это было некоторым событием в жизни.

Всё, что связано с центром Москвы, для меня почему-то всегда было по правую руку. Представьте себе, когда-то памятника Маяковскому не было: он был поставлен на моей памяти после юбилея Маяковского в 1954 году, и любимая прогулка была от него по Тверской улице в центр, к Кремлю. Думал ли я, что буду в нем когда-то работать? Вторая линия, которую я очень любил, — это если от Пушкинской площади идешь направо по Тверскому бульвару и попадаешь как раз в дом Ермоловой, и сразу окунаешься в этот мир конца XIX века и начала XX, который мне был дорог. Чуть позднее, с начала 1960-х годов, эта тропинка по Тверскому бульвару еще продлевалась, потому что отец меня познакомил с Еленой Сергеевной Булгаковой, вдовой Михаила Афанасьевича, в такое достаточно благоприятное время, когда уже лед вокруг Булгакова тронулся, в 1955 году две его пьесы были напечатаны, в 1962-м — уже однотомничек, где и «Бег» был напечатан, и «Мольер». Примерно в это время мы и познакомились. Я с ней, насколько это возможно при разнице в пятьдесят с лишним лет, подружился. Сохранилось ее письмо к моему отцу в год моего поступления в институт с очень лестными словами обо мне, настолько лестными, что даже неловко и публиковать это письмо.

Я у нее стал бывать очень часто в этом домике. Одни окна выходили на Никитскую площадь, а другие на тогда еще, конечно, закрытый храм Феодора Студита. Из кухни мы смотрели туда. Там я в машинописи прочитал все пьесы. И все впервые, кроме «Собачьего сердца», я его тоже читал в те же времена, но не от нее получил. В год моего поступления в институт она, наконец, дала мне прочитать мне уже было семнадцать лет «Мастера и Маргариту». Потом впечатления менялись, становились несколько иными, но тут что-то разверзлось. Так никто не писал.

Я помню, видимо, она увидела что-то у меня на лице, и она дала мне вторую часть с собой, чего она обычно не делала. Я помню, что бежал. Как-то по-булгаковски пошел дождик, я бежал до метро по бульвару, зажав машинопись, думаю, сейчас кто-то нападет, а я буду спасать это… Это уже не детская, юношеская романтика. Слава Богу, никто не напал, я это прочитал дома. Но вот этот уголок Москвы еще добавился. Конечно, были и знакомые, у которых была квартира в районе Арбата, тех арбатских переулков, поэтому они мне очень дороги. Это, конечно, мука — уничтожение Собачьей площадки, превращение ее в, как ее тогда называли, вставную челюсть — Новый Арбат. Тут просто руками можно развести от утраты дивных особняков.

Всё, что сохранилось сейчас на Остоженке, Пречистенке — во славу Божию, там много оказывается вдруг дивных мест. Тогда же всё было дивное место. Это, я думаю, было бы сейчас заповедной частью Москвы. Конечно, одна из самых горьких потерь уже на моей памяти — это храм Преображения Господня в Сокольниках, потому что это один из храмов, которые мы посещали в конце 1950-х — начале 1960-х годов, мы туда ездили с отцом. Он на моей памяти был уничтожен, там теперь метро. Я знаю, что сейчас есть решение о восстановлении храма, но, видимо, не на том же самом месте. Вот это для меня принципиально, хотелось бы дожить до этого. Еще один уголок — это Лаврушинский переулок: и потому, что там Третьяковская галерея, и потому, что там был действующий храм на Ордынке и были знакомые в Лаврушинском переулке, даже не считая Пастернака, с которым у отца были хорошие отношения.

Тем, что я ношу это имя, отчасти я обязан Борису Леонидовичу, потому что за полтора месяца до моего рождения он читал первые главы «Доктора Живаго» и первые стихи, написанные в 1946 году, у нас дома на площади Маяковского. Были разные идеи насчет моего имени. Одна — я должен был быть назван Михаилом в честь моего деда.

Сообщить об опечатке

• Борис Любимов - главные новости
• Последние события
• Любимов Борис Олегович | Персоны | Вольное сетевое сообщество «Диссернет»
• Русский Дон Кихот. Ректор Щепкинского училища Борис Любимов - об отце
• Домой на Оку
• Борис Любимов: решение Домогарова не выходить на сцену подведет театр и зрителей

Домой на Оку

• Борис Любимов. Биография
• Борис Любимов, Валерий Кипелов и Тамара Синявская получили награды и звания
• Фильм Борис Любимов. 10 встреч (Россия, 2023) – Афиша-Кино
• Пленительный Булгаков
• Вести Таганки
• Борис Любимов - актёр - биография - актёры - знаменитости в кино - Кино-Театр.Ру

В Доме русского зарубежья состоится встреча с Борисом Любимовым и премьера фильма о мастере

Премьерный показ документального фильма «Борис Любимов. 10 встреч»	Борис Любимов — все последние новости на сегодня, фото и видео на Рамблер/новости.
Любимов Борис — биография, личная жизнь и фото	Российский Центр Новостей.
Борис Любимов - актёр - биография - актёры - знаменитости в кино - Кино-Театр.Ру	Гость программы: Борис Любимов — театровед, ректор ВТУ им. Щепкина, кандидат искусствоведения.
Борис Любимов - главные новости	«Борис Любимов. Драматургия одной судьбы» Премьера документального фильма.
«Позорно и подло»: Любимов о призывающих детей выйти на незаконные акции	Ректор Щепкинского театрального училища Борис Любимов прокомментировал в беседе с RT назначение своей дочери, Ольги Любимовой, министром культуры России.

Отец нового министра культуры Борис Любимов рассказал о дочери

СЛОВО. БОРИС ЛЮБИМОВ	Главные новости. 16:12 В энгельcской Летке горят жилые дома 2. 10:14 Скончалась экс-депутат и тележурналист Алла Лосина 10.
Любимов Борис Олегович | Персоны | Вольное сетевое сообщество «Диссернет»	НИУ ВШЭ Елена Леенсон прочитала лекцию о спектакле Ю.П. Любимова "Борис Годунов"в рамках образовательной программы выставки "ВЕК ЛЮБИМОВА".
Театровед и педагог Борис Любимов празднует 75-летие - Православный журнал «Фома»	Борис Николáевич Любимов (род. 29 июня 1947, Москва) — советский и российский театровед и педагог, театральный критик, кандидат искусствоведения (1977).

Борис Любимов - «Портрет современной российской культуры»

В гостях у Дмитрия Бака — актриса Юлия Рутберг и театральный критик Борис Любимов. Фильм начинается со строк школьного сочинения 12-летнего Бориса Любимова про его трудный утренний подъём на учёбу, а затем появляется на экране сам Борис Николаевич – скромный. В кинозале Дома русского зарубежья состоялась премьера документального фильма «Борис Любимов. / Фотография Борис Любимов (photo Boris Lubimov). «Диссернет»: Вольное сетевое сообщество экспертов, исследователей и репортеров, посвящающих свой труд разоблачениям мошенников, фальсификаторов и лжецов.

В Москве прошла премьера документального фильма "Борис Любимов. 10 встреч"

Как сообщили на странице культурного учреждения в социальных сетях, перед началом показа картину представят Борис Любимов и режиссер Денис Бродский. Фильм начнется в 19:00.

Увлечение Бориса Николаевича театром началось еще в детстве и определило будущую профессию. В 1969 году Борис Любимов окончил Государственный институт театрального искусства имени А. Луначарского по специальности "Театроведение" курс Павла Маркова , в 1974 году — аспирантуру кафедра истории русского дореволюционного и советского театра.

Кандидат искусствоведения 1977.

С 1999 по 2004 год занимал пост вице-президента Российского фонда культуры. В 2003—2007 годах — генеральный директор Государственного центрального театрального музея имени Бахрушина.

Перейти в Дзен Следите за нашими новостями в удобном формате Профессор и ректор театрального училища имени Щепкина Борис Любимов осудил призывы детей к участию в незаконных акциях. Через социальные сети подростков 12-14 лет активно агитируют прийти на несанкционированные митинги 23 января. И то это должно быть в пределах законодательства данной страны и города. А когда это делают дети, ни за что не отвечающие… По-моему, это просто позорно и подло — звать их на риск, возможные травмы и даже возможную смерть», — сказал Любимов.

Ректора Щепкинского училища Бориса Любимова коллеги из ГИТИСа поздравили с юбилеем

«Борис Любимов. Драматургия одной судьбы» (20.12.2022)	Сегодня, 30 сентября, в Доме русского зарубежья имени Александра Солженицына состоится премьера документального фильма «Борис Любимов.
СЛОВО. БОРИС ЛЮБИМОВ	Об историке театра, театроведе, театральном критике и педагоге Борисе Николаевиче Любимове. Подробная информация о фильме Борис Любимов.
Борис Любимов	Александр Кряжев/РИА «Новости» Суд оштрафовал авиакомпанию «Сибирь» (АО «S7») за нарушение прав пассажиров.

Похожие новости: